2448-1 (593929), страница 7
Текст из файла (страница 7)
Но вечно жалок мне изгнанник,
Как заключенный, как больной.
Темна твоя дорога, странник,
Полынью пахнет хлеб чужой…
Сборник "Anno Domini" был последней книгой Ахматовой, вышедшей в срок. Далее последовала эпоха запретов.
20 сентября 1921 г. в петроградском в Доме искусств К. Чуковский прочел лекцию под названием "Две России", легшую в основу его статьи "Ахматова и Маяковский". "Ахматова и Маяковский столь же враждебны друг другу, сколь враждебны эпохи, породившие их. Ахматова есть бережливая наследница всех драгоценнейших дореволюционных богатств русской словесной культуры. У нее множество предков: и Пушкин, и Баратынский, и Анненский. В ней та душевная изысканность и прелесть, которые даются человеку веками культурных традиций. А Маяковский в каждой своей строке, в каждой букве есть нарождение нынешней революционной эпохи, в нем ее верования, крики, провалы, экстазы. Предков у него никаких. Он сам предок и если чем и силен, то потомками. За нею многовековое великолепное прошлое. Перед ним многовековое великолепное будущее. У нее издревле сбереженная старорусская вера в Бога. Он, как и подобает революционному барду, богохул и кощунник. Для нее высшая святыня – Россия, родина, "наша земля". Он, как и подобает революционному барду, интернационалист, гражданин всей вселенной... Она – уединенная молчальница, вечно в затворе, в тиши... Он – площадной, митинговый, весь в толпе, сам – толпа" (Чуковский К. Ахматова и Маяковский. – Анна Ахматова . Pro et contra. Т. 1. C. 235).
Чуковский хорошо относился к Ахматовой, но этой статьей он оказал ей "медвежью услугу". По мнению критика, вся страна разделилась на "ахматовых" и "маяковских". Вывод напрашивался сам собой: "маяковские" должны задавить "ахматовых". И травля началась.
"Затем в 1925 г. меня совершенно перестали печатать, – вспоминала Ахматова, – и планомерно и последовательно начали уничтожать в текущей прессе (Лелевич в "На посту" и Перцов в "Жизни искусства", Степанов в "Ленинградской правде" и множество других (роль статьи Чуковского "Две России"). Так продолжалось до 1939 г., когда Сталин спросил обо мне на приеме по поводу награждения орденами писателей" (Pro domo sua. С. 195).
В творческой активности Ахматовой наступила пауза. Нельзя сказать, что она совсем не писала стихов, но писала действительно мало, к тому же стихи не только не печатались, но даже не всегда записывались (особенно в 30-е гг.) – многое Ахматова боялась предавать бумаге и хранила в памяти или доверяла ближайшим друзьям, которые заучивали ее стихи наизусть. Сама она относилась к этой эпохе молчания достаточно спокойно. "Поэзия, особенно лирика, не должна литься непрерывным потоком, как по водопроводной трубе. – говорила она впоследствии. – Бывают антракты – были у Мандельштама, Пастернака" (Глен Н. Вокруг старых записей. – ВА. С. 630).
Гонения только высветили ее необычайную внутреннюю силу. Никогда, ни при каких обстоятельствах не теряла она чувства собственного достоинства. "Я видела ее и в старых худых башмаках и поношенном платье, – писала Н.Г. Чулкова, – и в роскошном наряде, с драгоценной шалью на плечах (она почти всегда носила большую шаль), но в чем бы она ни была, какое бы горе ни терзало ее, она всегда выступала спокойной поступью и не гнулась от уничижающих ее оскорблений" (Об Анне Ахматовой – ВА. С. 40). Свою силу она всегда считала именно женской. О мужчинах говорила снисходительно: "Нет предела их слабости".
Спор "маяковских" и "ахматовых" разрешился в судьбах самих поэтов: сильный, дерзкий и непобедимый Маяковский вскоре покончил с собой – "многовековое великолепное будущее" оказалось пустышкой, фикцией, на которую нельзя опереться в минуту испытания; хрупкая "молчальница" Ахматова претерпела все невзгоды до конца – ей давало силы "многовековое великолепное прошлое" и вера, потому что вне религиозного сознания ее многолетний подвиг не имеет смысла.
"Под знаменитой кровлей Фонтанного дворца…"
Весной 1925 г. Ахматова вместе с Надеждой Мандельштам лечились в туберкулезном санатории в Царском Селе. Ахматову часто навещал историк и искусствовед, друг Артура Лурье, Николай Николаевич Пунин (1888 – 1953). Он также был связан с кругом футуристов, а главным своим талантом считал умение понимать живопись. По впечатлениям Надежды Мандельштам, он был умен, но груб и неприятен в общении. Тем не менее Ахматова связала с ним свою судьбу и прожила 13 лет – дольше, чем с кем-либо другим. Она переселилась к нему в 1926 г.
"Николай Николаевич Пунин был похож на Тютчева. – писал искусствовед Всеволод Петров. – Это сходство замечали окружающие. Самой характерной чертой Пунина я назвал бы постоянное и сильное душевное напряжение Он всегда казался взволнованным. Напряжение находило выход в нервном тике, который часто передергивал его лицо" (Петров В. Фонтанный дом. – ВА. С. 219).
Пунин жил во флигеле Фонтанного дворца – грандиозной постройки первой трети XVIII в., до революции принадлежавшей графам Шереметевым. Дворец неоднократно перестраивался. Когда-то граф Николай Петрович Шереметев подарил его в качестве свадебного дара своей супруге – знаменитой крепостной актрисе Прасковье Андреевне Ковалевой-Жемчуговой. На гербе дома читается надпись: Deus conservat omnia . Историческая память самих стен дома вплетала новые ассоциации в поэзию Ахматовой.
В новом браке она как будто и не искала счастья, о своей жизни с Пуниным писала:
От тебя я сердце скрыла,
Словно бросила в Неву…
Прирученной и бескрылой
Я в дому твоем живу.
Только… ночью слышу скрипы.
Что там – в сумраках чужих?
Шереметевские липы…
Перекличка домовых…
Осторожно подступает,
Как журчание воды,
К уху жарко приникает
Черный шепоток беды –
И бормочет, словно дело
Ей всю ночь возиться тут:
"Ты уюта захотела,
Знаешь, где он – твой уют?"
В одной квартире с Пуниным и Ахматовой продолжала жить первая жена Пунина, Анна Аренс со своей дочерью Ириной. Естественно, это не упрощало отношений, но Ахматова училась смиряться, и это самоумаление было необходимо для ее духовного роста.
В эти годы она занималась переводами, а главное – серьезно изучала творчество Пушкина, даже не просто изучала, а вживалась в жизненный опыт поэта, училась смотреть на мир его глазами. Очевидно, способствовал этому и возраст: пережив пушкинские лета, Ахматова смотрела на Пушкина уже не снизу вверх, как на памятник на пьедестале, но как на живого человека, сверстника, оказавшегося некогда в сходной жизненной ситуации гонений от сильных мира сего и противостояния общественному мнению. И как Пушкин в зрелые годы пришел к мысли о ценности семьи, так и Ахматова училась уважать его идеал матери семейства и "хозяйки", патриархальность и простоту.
Переводчик и поэт С.В. Шервинский, с семьей которого Ахматова сблизилась в 30-е гг. и на чьей даче иногда проводила летние месяцы, вспоминал ее разговор со своей женой, немного робевшей перед великой современницей: "Елена Владимировна решилась откровенно признаться своей гостье в том, что ее тяготило: она жаловалась на себя, сетовала, что не может быть интересна для такой собеседницы, как Анна Ахматова", на что Ахматова возразила: "Милая, что вы? То, что вы даете мне, – это самое главное. Мне так тягостны нарочитые разговоры, какие обычно ведут вокруг меня" (Шервинский С. Анна Ахматова в ракурсе быта. – ВА. С. 283).
Ахматова и сама пыталась быть хорошей женой Пунину и матерью его дочери, а также своему сыну Льву, который в 1928 г. приехал к ней в Ленинград, чтобы продолжать образование. С поступлением возникли сложности: ведь он был сыном расстрелянного "врага народа". Несколько лет пришлось ему работать на чернорабочих должностях, прежде чем его приняли, наконец, на исторический факультет Ленинградского университета.
Между тем, времена менялись и после относительного затишья конца 20-х – начала 30-х гг. наступала эпоха еще более суровая. "Атмосфера неблагополучия, глубоко свойственная всей эпохе , может быть, нигде не чувствовалась так остро, как в Фонтанном Доме. Над его садовым флигелем бродили грозные тучи и несли несчастья, которые падали на голову Пунину и Ахматовой. Жизнь привела их в конце концов к тяжелому разрыву" (Петров В. Фонтанный Дом. – ВА. С. 224 – 225).
1 декабря 1934 г. был убит первый секретарь Ленинградского обкома партии Киров. Это убийство вызвало ответную волну террора. Тысячи людей были арестованы, в их числе – Николай Пунин и Лев Гумилев. Первый арест был непродолжительным, но в 1939 г. они были арестованы снова. В 1937 г. был арестован и вскоре погиб в лагере давний друг Ахматовой, Осип Мандельштам.
Тяжесть ее переживаний усиливало душевное одиночество. Домашний мир, который она самоотверженно строила десять лет, рушился. Испытания, которые могли бы сплотить семью, Ахматову и Пунина только отдалили, показали, что внутренне они так и остались чужими. На допросах Пунин повел себя не лучшим образом – он пытался выкарабкаться, оговаривая и Ахматову, и ее сына. Такой поворот она предвидела уже в стихотворении 1934 г "Последний тост":
Я пью за разоренный дом,
За злую жизнь мою,
За одиночество вдвоем
И за тебя я пью, –
За ложь меня предавших губ,
За мертвый холод глаз,
За то, что мир жесток и груб,
За то, что Бог не спас.
Ахматова порвала с Пуниным в 1939 г., оба они продолжали жить в Фонтанном доме, но друг для друга уже не существовали. Впрочем, на его смерть в 1953 г. она все-таки откликнулась стихами.
В 30-е гг. Ахматовой был создан цикл стихотворений, объединенных ею впоследствии в цикл или, можно даже сказать, поэму "Реквием". В 1957 г. из трех десятков стихотворений, написанных в это время посвященных памяти невинных жертв сталинского террора, она выделила 14, прибавила к ним прозаическое вступление, а в 1961 г. – эпиграф, в котором еще раз подтвердила свое "кредо" верности России:
Нет, и не под чуждым небосводом,
И не под защитой чуждых крыл, -
Я была тогда с моим народом,
Там, где мой народ, к несчастью, был.
До конца 80-х гг. в Советском Союзе печатались только отдельные стихотворения этого цикла, как целостное произведение он не существовал.
Большинство стихотворений "Реквиема" прямо посвящены современности, страданиям арестованных и осужденных, и еще более – их жен и матерей. Но в некоторых действие если и не переносится в иную историческую эпоху, то соотносится с вечными бедами русской истории:
Уводили тебя на рассвете,
За тобой, как на выносе, шла,
В темной горнице плакали дети,
У божницы свеча оплыла.
На губах твоих холод иконки.
Смертный пот на челе... не забыть!
Буду я, как стрелецкие женки,
Под кремлевскими башнями выть.
Страдания невинно осужденных сопоставляются с крестными муками Христа:
Легкие летят недели,
Что случилось, не пойму.
Как тебе, сынок, в тюрьму
Ночи белые глядели,
Как они опять глядят
Ястребиным жарким оком,
О твоем кресте высоком
И о смерти говорят.
Есть и одно сугубо "библейское" стихотворение:
Хор ангелов великий час восславил,
И небеса расплавились в огне.
Отцу сказал: "Почто Меня оставил?"
А Матери: "О, не рыдай Мене..."
Воспоминание о страстях Христовых является необходимым смыслообразующим звеном цикла. Соотнесенность конкретной исторической эпохи, в которую живет и страдает лирическая героиня, с историей древнерусской и библейской поднимает все произведение на совершенно иной уровень. "Реквием" – это не политический памфлет, выражение протеста против сталинского режима (такого рода литература вызывала восторг оппозиционно настроенной интеллигенции в 60-е – 80-е гг., но быстро устарела со сменой государственного строя). "Реквием" – это рассказ об искупительных страданиях тех, кто следует за Христом, вместе с Ним сораспинается и, следовательно – совоскресает.
В конце 30-х гг. Ахматова вновь почувствовала прилив творческой энергии. Для нее наступило время осознания прошлого с высоты прожитых лет. В 1939 г. ей исполнилось 50 лет – юбилейная дата (по Аристотелю время окончательной зрелости души – 49 лет). В это время к ней "пришла" "Поэма без героя". Толчок к открытию этого родника воспоминаний дали самые обычные домашние вещи, которые оставила ей, уезжая из России, Ольга Судейкина, и которые хранились у нее.
Из года сорокового
Как с башни, на все гляжу,
Как будто прощаюсь снова
С тем, с чем давно простилась,
![](https://s.studizba.com/z.php?f=/templates/si/i/noavatar.png&w=100&h=100&t=1"){kind=avatar}
