15186-1 (588723), страница 5
Текст из файла (страница 5)
Во-вторых, японские производители тешили себя положительным сальдо своего торгового баланса с США во многом подобно тому, как это делали поставщики нефти в период высокой инфляции в 1977—1980 годах. Анализируя процесс образования торгового дисбаланса между странами, нельзя не видеть, что такового фактически не существовало в 1980 году, но уже в 1981-м он достиг 36 миллиардов долларов, в 1982-м — 67 миллиардов, а в 1983-м превысил 113 миллиардов долларов. Что же произошло в этот период и какова была основная причина подобной ситуации? Ответ на этот вопрос очень прост: важнейшим фактором роста американского импорта и стагнации экспорта служило беспрецедентное повышение курсовой стоимости доллара по отношению к “корзине” основных мировых валют — только между серединой 1979-го и первым кварталом 1985 года оно составило 73 процента. В этих условиях совершенно естественным был как рост потребления импортных товаров в США, так и снижение по всем без исключения товарным позициям отношения объема экспорта американских товаров к общему объему их производства.
Японские стратеги не учли двух обстоятельств: того, что усиление доллара объясняется временными трудностями американской экономики и поэтому не может быть чересчур продолжительным; и того, что, пока расчеты ведутся в долларах, США не имеют внешней торговли в собственном смысле слова, а проблема “восстановления” баланса решается посредством организации спекулятивной атаки против доллара, обесценивающей средства, полученные экспортерами от продажи их товаров в США.
Как только ситуация в американской экономике стала нормализовываться, началось снижение процентных ставок, а вместе с ним — падение доллара на мировых рынках; за полтора года его курс снизился более чем на 25 процентов, а к февралю 1987 года “отыграл назад” почти четыре пятых своего прежнего беспрецедентного повышения. В результате с середины 1986 по середину 1988 года американский экспорт вырос более чем на треть, а дефицит торгового баланса сократился на 40 процентов. Проявившиеся в эти годы тенденции фактически устранили дефицит в торговле США с европейскими странами, а снижение курса доллара еще на 15—20 процентов обеспечило бы и полное преодоление дефицита в торговле с Японией. Трудности 80-х годов серьезно дезориентировали конкурентов США, которые, раз убедившись в привлекательности американского рынка, усилили присутствие на нем в первую очередь в сфере распределения и торговли и предпочли отказаться от создания производственных мощностей. Это видно при сравнении американских и японских показателей в сфере экспорта готовой продукции и перенесения производства за границу. Если в 1988 году общий объем японского экспорта был всего на 20 процентов ниже американского, то масштабы продаж произведенных за рубежом японских товаров отставали от аналогичного показателя американских компаний почти в четыре раза, а реализация товаров через созданные за границей японские торговые конгломераты была вдвое большей, нежели через американские. В результате совокупный объем американских товаров, вывезенных из страны или произведенных за рубежом, почти вдвое превосходил аналогичный японский показатель; таким образом, на фоне беспрецедентных формальных успехов японцев американские производители сумели самым серьезным образом пересмотреть прежние ориентиры, что стало залогом их успехов в 90-е годы.
Рождение новой реальности
Однако между серединой 80-х, когда западные страны, и прежде всего США, предпринимали особые усилия, обеспечившие их нынешнее процветание, и серединой 90-х, когда оно стало реальностью, лежал кризис 1987 года — последнее испытание индустриальной эпохи, вместе с тем показавшее, насколько новые реалии не похожи на прежние.
В отличие от кризисов 1973—1974 и 1979—1982 годов, он не был явным образом связан с изменениями конъюнктуры на мировых товарных рынках; отчасти поэтому, отчасти в силу резкого обвала фондового рынка и последовавшего за ним продолжительного застоя биржевых котировок, многие исследователи сравнивают кризис 1987 года с Великой депрессией. Однако именно такой подход наилучшим образом показывает, насколько различными были два этих потрясения.
Кризис 1929 года, положивший начало Великой депрессии, явился наиболее острым классическим кризисом индустриальной эпохи, прервавшим период беспрецедентного промышленного роста. На фоне быстрого повышения доходов населения и прибылей промышленных компаний огромные средства направлялись на инвестиционные нужды. На протяжении 20-х годов полученные американскими компаниями от реализации акций и облигаций средства заметно превысили объемы финансирования из собственных источников. В результате фондовый индекс совершил феноменальный рывок: он вырос на 16 процентов в 1924 году, на 27 — в 1925-м, на 25—в 1927-м, на 29—в 1928-м и на 30 процентов с января по сентябрь 1929 года. Средства, помещенные в 1921 году в акции, на основании котировок которых рассчитывался индекс Доу-Джонса, возросли к концу 1928 года почти в двадцать раз (!) даже без учета выплаченных по ним дивидендов. Объемы торгов также росли с невероятной скоростью: если 12 марта 1928 года из рук в руки на Нью-Йоркской фондовой бирже перешло почти 3,86 миллиона акций, то 12 июня их количество выросло до 4,89 миллиона, 16 ноября составило 6,64 миллиона, а 1929 год вошел в историю с новыми рекордами: 8,24 миллиона — 26 марта, 12,89 миллиона — 24 октября и 16,41 миллиона — 29 октября.
Однако “перегретая” экономика не могла развиваться прежними темпами, и первые признаки спада проявились уже в августе 1929 года: в течение трех месяцев, предшествовавших биржевому краху в октябре, объем промышленного производства, оптовые цены и личные доходы населения снижались с годовым темпом в 20, 13,5 и 17 процентов соответственно. Достигнув 3 сентября своего максимального значения в 452 пункта, индекс “The New York Times”, составленный на основе котировок акций промышленных компаний, опустился к середине ноября более чем вдвое, до отметки в 224 пункта. Последовавший обвал в октябре 1929 года оказался разрушителен не столько в силу разового обесценения активов, сколько потому, что он положил начало продолжительному понижательному тренду, продолжавшемуся до середины 1932 года, когда 8 июля индекс достиг своего минимального значения в 41,22 пункта. Совокупное его падение превысило 82 процента, а цены на акции перешагнули свой докризисный уровень только через 25 лет, в 1954 году!
Фондовый крах вызвал снижение инвестиционной активности почти до нулевой отметки и резко повысил спрос на деньги. Отказ ФРС от спасения попавших в сложное положение банков вызвал волну массовых банкротств кредитых учреждений, нараставшую вплоть до 1933 года, когда общее число разорившихся банков превысило 11,4 тысячи, что составляло более 45 процентов их общего числа. Объем ВНП к этому времени сократился более чем на 30 процентов, а безработица сохранялась на уровне около 20 процентов трудоспособного населения вплоть до 1938 года. Кризис фактически немедленно принял всемирный масштаб. Американский импорт упал к 1932 году почти в три раза — с 5,5 до 1,9 миллиарда долларов в текущих ценах, что породило значительное положительное сальдо торгового баланса США; в условиях существования золотого стандарта это не могло не приводить к сокращению финансовых ресурсов в европейских странах и углублению кризиса. Только Япония, не связанная с США тесными торговыми отношениями, и Великобритания, вышедшая из режима золотого стандарта 21 сентября 1931 года, сумели пережить его с наименьшими потерями. Японское промышленное производство к 1931 году находилось на уровне 1928-го; в Великобритании в 1935 году его показатели были ниже докризисных всего на 6 процентов, а промышленный рост между 1932 и 1937 годами стал самым высоким в нынешнем столетии. В США же к 1933 году промышленное производство снизилось на 60 процентов, в Германии — почти вдвое; в результате американская экономика оказалась отброшенной на уровень 1922-го, а немецкая — даже 1908 (!) года.
Кризис 1987 года начался в иной ситуации и сопровождался противоположными последствиями. Хотя ему также предшествовал быстрый рост котировок на фондовых рынках (ведущие американские индексы между 1974 и 1987 годами выросли более чем в четыре раза), в предшествующие кризису годы рынок оставался рынком ожиданий, и для снижения котировок оказалось достаточно не реального промышленного спада, а начала активных обратных подвижек курса доллара, по сути своей отрицательных последствий для национальной экономики не имевших. В результате 19 октября индекс Доу-Джонса совершил самое большое в своей истории падение, потеряв в течение одной торговой сессии 508 пунктов, или более 22 процентов текущей рыночной стоимости. Последствия немедленно приобрели международный резонанс: в течение нескольких дней большинство европейских рынков понесли гораздо большие потери, чем Уолл-Стрит. Тяжесть удара по азиатским странам была столь велика, что фондовая биржа в Гонконге закрылась почти на неделю.
Мы не будем останавливаться здесь на апокалипсических оценках, которые были даны ситуации в те годы. Большинство экспертов, рассматривавших сложившееся положение, предрекали глубокую депрессию и окончательный переход роли мирового экономического лидера к Японии, основываясь при этом почти исключительно на финансовой стороне кризиса. Лишь немногие отмечали в качестве его причин низкую норму накопления, растущее социальное неравенство и сокращение платежеспособного спроса, стагнирующую производительность и так далее. При этом подавляющим большинством не принимались в расчет те факторы, которые благоприятствовали быстрому выходу из кризиса и сохранению за США лидирующей роли в мировой экономике.
Да, в эти годы США имели гигантский дефицит бюджета и допускали отрицательное сальдо своего торгового баланса с Японией; однако гораздо более существенным оставалось то, насколько широко и эффективно использовались в стране достижения информационной революции. Самые поверхностные сравнения показывают, что кабельными сетями к середине 90-х годов были связаны 80 процентов американских домов и только 12 процентов японских; в США на 1000 человек использовались 233 персональных компьютера, в Германии и Англии около 150, тогда как в Японии — всего 80; электронной почтой регулярно пользовались 64 процента американцев, от 31 до 38 процентов жителей континентальной Европы и лишь 21 процент японцев, и ряд подобных примеров можно продолжить. Да, с конца 70-х годов японская промышленность успешно вытесняла американских производителей с рынка микрочипов, опередив США в 1985 году и обеспечив в 1989 разрыв в 16 процентных пунктов; при этом США никогда не уступали лидирующих позиций в области разработки программного обеспечения. В начале 90-х годов мировой рынок программных продуктов контролировался американскими компаниями на 57 процентов, и их доля превышала японскую более чем в четыре раза. Как следствие, в середине 90-х годов было легко восстановлено и равенство на рынке производства микрочипов, а доли США и Японии выровнялись. Соединенные Штаты на протяжении всех 80-х годов обладали стабильным положительным сальдо в торговле патентами и научными разработками, постоянно расширяя и применение их в национальной промышленности. В 1991 году расходы американских компаний на информацию и информационные технологии, составившие 112 миллиардов долларов, превысили инвестиции в основные фондов (107 миллиардов долларов). К началу 1995 года в США при помощи информационных технологий производилось около трех четвертей добавленной стоимости, создаваемой в промышленности, а американские производители контролировали 40 процентов всемирного коммуникационного рынка, около 75 процентов оборота информационных услуг и четыре пятых рынка программных продуктов. Все это стало реальностью потому, что уже с середины 80-х годов США демонстрировали принципиально мной тип хозяйственного роста, нежели их основные соперники.
Именно поэтому если “за крахом 1929 года последовали углубляющаяся рецессия и дальнейшие понижательные движения на рынке акций, [то] в 1987 году крах не прервал относительно быстрого экономического роста и не воспрепятствовал ренессансу фондового рынка, вскоре оправившегося от первоначальных потерь”. В 1987 и 1988 годах темп роста ВНП лишь незначительно Снизился по сравнению с 1986 годом, а ни о какой рецессии не могло быть и речи. Американская экономика оставалась самой мощной в мире, и хотя между 1973 и 1986 годами Япония и увеличила свой ВНП с 27 до 38 процентов от показателя США, последние жестко сохраняли соотношения ВНП с европейскими странами — с Германией, чей показатель составлял 16 процентов американского, Францией (13—14 процентов) и Великобританией (II—12 процентов); как следствие, с 1975 по 1990 годы отношение суммарного ВНП стран ЕС и Японии к ВНП США повысилось всего на пять процентных пунктов —со 107 до 112 процентов, что в конечном счете и стало реальной “ценой” тех 80-х годов, которые принято рассматривать как самый тяжелый период в развитии американской экономики. Как следствие формирования нового типа хозяйственного развития, Соединенные Штаты в большем объеме, нежели любая другая страна современного мира, используют преимущества технического прогресса, который, как отмечал Ж.Фурастье еще накануне первого нефтяного кризиса, “имеет для экономической жизни роль независимой переменной”. И расчеты показывают, что радикальное изменение значения технологического фактора относится именно к началу 80-х, когда постиндустриальные тенденции стали оформляться в некое единое целое. Согласно данным, приводимым Джеймсом Гэлбрейтом, между 1980 и 1989 годами роль технологического фактора в обеспечении хозяйственного прогресса выросла более чем на четверть, тогда как значение потребительского спроса снизилось почти на такую же величину, а действенность протекционистских мер осталась практически неизменной. Это лишний раз подчеркивает, что Соединенные Штаты в гораздо большей степени, нежели любая иная страна, сумели правильно определить ориентиры своего развития и вошли в 90-е годы как в эпоху, в рамках которой они были обречены на успех.
Таким образом, в 80-е годы проявились первые зримые признаки того, что постиндустриальный мир обрел ранее неведомую ему целостность и гармоничность. Начало десятилетия было отмечено радикальным изменением основных тенденций в потреблении важнейших ресурсов, что создало предпосылки для постепенного возвращения сырьевых цен к докризисному уровню и существенно снизило масштабы хозяйственных притязаний развивающихся стран. Рейгановская налоговая реформа и аналогичные меры, предпринятые консервативными правительствами, в начале 80-х годов пришедшими к власти в западноевропейских странах, высвободили значительные средства, обеспечившие резкий рост производственных инвестиций, и подстегнули частную инициативу во всех отраслях хозяйства. Практика противостояния США и новых индустриальных стран во второй половине 80-х годов показала, что период, в течение которого индустриальная модель развития могла эффективно конкурировать с экономиками, основанными на доминировании новейших технологий, уходит в прошлое, и отныне именно технологическое превосходство оказывается мощнейшим инструментом международной конкуренции. На 80-е годы пришлись и первые результаты новой политики Запада, воплотившиеся в крушении наиболее неэффективной из моделей индустриализма — коммунистической; следствием этого стало укрепление международной стабильности и резкое сокращение военных расходов, способствовавшее снижению остроты проблемы внутреннего долга и позволившее увеличить ассигнования на социальные программы уже в первой половине 90-х годов.
В новых условиях важнейшими направлениями эволюции западного мира должно было стать формирование постиндустриальной цивилизации как целостной системы, объединяемой в том числе и ценностными ориентирами ее граждан. Вполне очевидно, что возможности инкорпорирования в нее Японии и государств Юго-Восточной Азии оставались незначительными, в первую очередь в силу того, что исповедуемая ими парадигма хозяйственного роста по самой своей природе не была адекватной ценностям постиндустриального строя. Не сумев одержать победы в технологическом соревновании с США, Япония перешла к оборонительной позиции, став не форпостом постиндустриального общества на Востоке, а создав вокруг себя сообщество государств, полагавшихся на экспансию индустриального производства. Уверенность японских предпринимателей и политических лидеров в возможности восстановления своей экономической мощи за счет экспансии в Азии привела к тому, что сама Япония к концу 90-х годов откатилась далеко назад по сравнению с серединой 80-х. С учетом того, что это происходило в условиях, когда развитие четвертичного сектора неминуемо должно было привести к глубокому кризису традиционной индустриальной модели, становится ясно, что важнейшей задачей, стоящей на повестке дня в 90-е годы (хотя никогда не провозглашавшейся политиками и экспертами достаточно открыто) оказалось окончательное сокрушение индустриальной системы и перераспределение экономической мощи таким образом, который соответствует уже осуществившемуся перераспределению как технологического, так и интеллектуального потенциала между основными центрами современного мира.
Это изменение мы называем вторым системным кризисом индустриального типа хозяйства. Суть его заключается в неизбежном резком снижении роли индустриального сектора в мировом масштабе; даже если значение индустриального производства и не упадет в обозримом будущем до минимального предела, как это в 80-е годы случилось с первичным сектором экономики, ведущая роль закрепится за четвертичным сектором хозяйства, представленным высокотехнологичными отраслями и производящим не материальные блага, а информацию и знания, и, в конечном счете, самого человека. Таким образом, подобно тому, как экспансия третичного сектора в развитых странах ознаменовала резкое снижение роли первичного в мировом масштабе, быстрый прогресс четвертичного сектора ставит новые трудноразрешимые проблемы перед экономиками, ориентированными на индустриальный тип развития.
![](https://s.studizba.com/z.php?f=/templates/si/i/noavatar.png&w=100&h=100&t=1"){kind=avatar}
