Мистика как культ традиция (550459), страница 2

Просмтор этого файла доступен только зарегистрированным пользователям. Но у нас супер быстрая регистрация: достаточно только электронной почты!

Текст из файла (страница 2)

Этот философ был мистом, т.е. человеком, прошедшим через мистический опыт. Некоторые мисты рассказывали о том, как их устрашали обнаженным мечом, с которого струилась кровь. Однако непосвященным трудно понять реальность того, про что говорится.

Мистический опыт неадекватен земному. Эти рассказы по­нятны, когда человеку известны этапы на пути от низшего по­знания к высшему. Ведь посвящаемый сам испытывает, как вся твердая материя растекалась подобно воде, и он утрачивал под собой почву. Все, что прежде ощущалось им как живое, было убито. Как меч проходит через живое тело, так дух прошел через чувственную жизнь. Человек видел струившуюся кровь чувствен­ного мира.

На самом деле признак мистического опыта, на который ссылаются Джеймс и Штейнер, может характеризовать духов­ную практику такого рода. Однако является ли он сущностным? Можно ли через него выразить феномен мистики? По нашему убеждению, неизреченность не передает глубины данного фено­мена. Мистический опыт трудно воспроизводится устоявшимися средствами не потому, что он эмоционален по природе и чужд интеллекту. Во-первых, нередко мистические видения по своему характеру как бы имитируют работу мысли. Например, сапож­ник Я. Бёме, будучи безграмотным, не зная никаких иностран­ных языков, тем не менее изложил полученную им в галлюцина­торном опыте картину мироздания. Она даже получила у него своеобразное доктринальное обоснование. Разве в этом случае можно говорить о показаниях не интеллекта, а чувств?

Неизреченность как признак мистического опыта связана вовсе не с тем, что он укоренен в чувственной природе человека. Скорее, можно говорить о том, что сам этот опыт не имеет конкретных аналогов в земной жизни. Специфика мистических переживаний иная, нежели обычные повседневные впечатления бытия. В них нет различения эмоционального и рационального, ибо этот универсальный опыт целостен, неразделим.

Те, кто пережил клиническую смерть, с трудом приискивают слова, чтобы рассказать о встрече со Светоносным существом, об отделении души от тела, о странствиях души. Невыразимость этих ощущений обусловлена вовсе не тем, что они отгорожены от показаний рассудка. Скорее, речь идет о приобщении к не­земному, потустороннему опыту. Следовательно, дело не в том, что для оценки симфонии нужно иметь музыкальное ухо, как это подчеркивает Джеймс. Тот, кто не обрел мистический опыт, остается невосприимчивым к нему, ибо это нечто принципиаль­но иное...

Интуитивность — второй признак мистического опыта. Джеймс подчеркивает, что хотя мистические состояния относятся к сфере чувств, тем не менее они являются особой формой позна­ния. Человек проникает в глубины истины, закрытые для трезвого рассудка. Это своего рода откровения, моменты внутреннего про­светления. Разумеется, мистический опыт по самой своей природе сопряжен с интуицией. Однако можно ли этот признак считать базовым? Ведь интуиция сопровождает и научное творчество, которое едва ли кто может причислить к области мистики.

Никто как будто не оспаривает тот непреложный факт, что интуиция — благословенный человеческий дар. Однако в тради­ционной теории познания она вовсе не выглядит вольноотпу­щенницей беспокойного рассудка. О ней вспоминают, когда все­проникающий ум достигает пределов усталости, возникают паузы в процессе продвижения к истине. Тогда интуиция оказы­вается востребованной. Подспудная работа сознания начинает плодоносить. Искра озарения венчает аналитическую работу ин­теллекта, демонстрируя неисчерпаемый потенциал рефлексии. Так разум берет на воорркение тончайшие механизмы бессозна­тельного творчества.

Большинство научных открытий совершается, как известно, самым непредвиденным способом. Рефлексивное мышление дей­ствительно тесно связано с творческим порывом. Научное на­пряжение в чем-то сродни художественному. Бертран Рассел утверждал, что Альберт Эйнштейн при открытии теории относи­тельности начал с поэтического проникновения в истину. Не­мецкий химик А. Кекуле пришел к идее бензольного кольца (циклическая формула бензола), потому что ему приснились извивающиеся змеи, одна из которых схватила себя за хвост.

Как показывают эти примеры, без интуиции не может быть человеческого искания истины... Но какова ее собственная роль в обостренном осознании реальности? Выходит, она годится только как подпорка? Не будь разума, она явилась бы слепым поводырем. Интуиция, стало быть, дополняет интеллект, но при этом не может соперничать с ним в постижении мира. Как самостоятельное средство познания интуиция не обладает важ­нейшими свойствами, которыми можно характеризовать интел­лект. Более того, по мнению Джеймса, она идет вразрез с умо-

заключениями рассудка. Однако сочетание нашей интуиции и разума могло создать такие великие мировые учения, как буд­дийская и католическая философии. Непосредственное, интуи­тивное убеждение таится в глубине нашего духа, а логические аргументы — только поверхностное проявление его... В трансе возможны настоящие метафизические откровения.

Несмотря на то, что интуитивное познание сродни мистичес­кому опыту, мистика невозможна без интуитивности, на чем, собственно, и настаивает Джеймс. Она приоткрывает некую ре­альность, которая предстает в своей целостности и неразъемности. Интуиция кажется фрагментарной не только по отношению к логической конструкции. На самом деле она всеохватна и всепроникающа. Вот почему в наивном, дофилософском созна­нии есть здоровый реализм, универсальное чувство бытия, кото­рое в известной мере было рассечено и умерщвлено развитием рационального познания.

Уже давно интуицию признали базисным природным даром человека. Фантазируя, предвосхищая события, он как бы реали­зует собственную природу. Именно так трактовал эту проблему, скажем, философский антрополог Арнольд Гелен. Для человека, по его мнению, важен не только наличный жизненный опыт, но и опыт возможного, представимого через фантазию. Он поэтому рассматривал человека как фантазирующее существо, способное войти в реальность через интуицию.

Представители одного из философских направлений — фило­софской антропологии — пытались понять, не потускнел ли присущий нам дар воображения? Не потеряли ли мы в себе драгоценные свойства мечтателей? Куда делись фантазеры, созда­тели воздушных замков? Почему наша повседневность утратила поэтическое измерение? Даже наши сны стали будничными, тревожными, уныло-достоверными. А помнится, Платону при­снился лебедь, опустившийся на его грудь...

Не аналитическая ли традиция приглушила фундаментальные интуитивные способности человека? В мистическом опыте эти задатки развивались с предельным напряжением. Мистическое погружение в себя, по мнению Н.А. Бердяева, есть всегда выход из себя, прорыв за грани. Мистика постоянно учит, что глубь человека более чем человеческая, в ней кроется таинственная связь с Богом и миром. «В мистике есть духовное дерзновение и почин внутреннего человека, глубочайших глубин духа».

В современной философии проблема соотношения интуиции и разума обсуждается довольно широко. Много пишут, напри­мер, о сопоставлении науки и искусства, интеллекта и творчест­ва. О чем идет речь? Разум не может претендовать на абсолют­ную истину, но тем не менее результаты его деятельности объек­тивны, тогда как интуиция предельно субъективна. (Джеймс напоминает об общеобязательности выводов разума.) Художест­венное творчество в известной мере вневременно. Не случайно, скажем, Стендаль или Ван Гог, хотя и отвергали расхожие стан­дарты общества, в котором они жили, в то же время болезненно воспринимали кардиограмму собственной популярности. Обще­ственное мнение могло свести к нулю ценность их фантазий, — это они понимали прекрасно.

Принято считать, что наука строится на объективных и веще­ственных доказательствах. Научное мышление пытается освобо­диться от ценностного подхода. Аналитическое сознание вбирает в себя многоликий жизненный опыт. Оно всегда открыто для уточнений. Результаты теоретических изысканий не зависят от диктата личности. Интуиция же не подлежит коррекции, она захватывает крайне незначительный сектор человеческой субъек­тивности.

Тогда тем более можно ли абсолютизировать эти опознава­тельные знаки? В научном творчестве многое сопряжено с лич­ностью ученого. Порою теоретические догадки столь индивиду­альны, внезапны, точно рождается бессмертное художественное произведение. Внутриатомная константа, плод гениального твор­ческого воображения Планка, через два десятилетия оказалась тем поразительным сцеплением волновой и корпускулярной кар­тины мира, которые взаимно исключали друг друга. Именно так оценивал французский академик Р. Латарже открытие в 30-х годах так называемых соотношений неопределенности В. Гейзенберга и принципа дополнительности Н. Бора. Он писал о том, что через половину тысячелетия работу Планка можно будет читать с тем же восхищением, с каким сегодня мы рассматрива­ем скульптуры Микеланджело в усыпальнице Медичи...

Означает ли это, что великие творения науки и искусства в чем-то сходны? Несомненно. Однако, согласно современным взглядам, между ними остается существенное различие. Научное творчество выстраивается по непреложной логике собственного развития. Открытие, подготовленное теоретическим прогрессом,

по существу, ждет своего автора. Не родился бы, скажем, Нью­тон, разве его законы не вошли бы в современную физику? Разумеется, вошли бы, но под другими именами...

А вот если бы не было Моцарта, разве другие композиторы, скажем, Мессиан, Менотти и Бриттен, создали бы моцартовского «Дон-Жуана»? Ничего подобного. Они бы сотворили совсем иной художественный мир... Что же происходит в акте творчес­кого озарения? Многие исследователи говорят о роли интуиции, эмоций. Другие отдают приоритет строгой мысли. Одни призы­вают к фантазии и выдумке, другие, напротив, прокламируют только устремление к истине. Кто-то настаивает на свободе самовыражения, на самоотрешенности и творческих муках. Иные, напротив, предостерегают от спонтанных усилий и толку­ют об интеллектуальной самодисциплине.

В любом случае никому не приходит в голову принижать достоинство интуиции. Ей воздают должное, но только в опреде­ленных пределах, когда она выверена разумом. Пожалуй, никто не выразил такую концепцию лучше B.C. Соловьева. Рассуждая, скажем, об абсолютном первоначале, он указывает на централь­ную идею, которая, по его словам, дается только умственному созерцанию или интуиции. Способность к такой интуиции, как он полагал, есть действительное свойство человеческого духа.

Однако здесь философ вступает в противоречие с Джеймсом, согласно которому интуиция вовсе не является выхлопным кла­паном для познающего ума. Она служит вполне самостоятель­ным и самодостаточным средством мировосприятия. Более того, древний гнозис, как можно полагать, вообще базировался не столько на аналитическом размышлении, экспериментальном практикуме, сколько на созерцательном, всеохватном и интуи­тивном постижении реальности.

Кроме того, Джеймс указывает на два других признака (по­мимо неизреченности и интуитивности) мистического опыта, которые, по его мнению, нельзя рассматривать как базовые. Они менее значительны, чем первый, хотя и часто встречаются. Один из них кратковременность. Мистические состояния не бывают длительными. После их исчезновения трудно воспроизвести их в памяти. Однако после многочисленных возвращений они способ­ны обогатить и расширить душу.

Мистические переживания — это как бы кратковременный рейд в иное бытие. Оно не может продолжаться слишком долго. Однако Джеймс проходит мимо другого, не менее значимого, как мне кажется, признака мистического опыта.

Дело в том, что время внутри экстатических переживаний вообще протекает иначе. Оно не соотнесено с земным, посюсто­ронним. Мистический опыт динамичен, насыщен, скоротечен. Иногда впечатления, которые захватывают человека, представля­ются длительными. Человек вспоминает собственную жизнь. Внутри души происходит много неожиданных событий. Кажет­ся, будто протекла целая жизнь. Однако в земном измерении все это может длиться всего две-три минуты. Люди, прошедшие через клиническую смерть, в своих исповедях воспроизводят множество разных эпизодов, в которые они были погружены. В подлунном мире это заняло бы огромный срок. Но в том-то и свойство мистического опыта, что в нем время протекает иначе — насыщеннее и динамичнее.

Бездеятельность воли — таков по Джеймсу, четвертый при­знак мистического опыта. Мистик начинает ощущать свою волю как бы парализованной или даже находящейся во власти какой-то высшей силы. Обладает ли мистическое переживание этим свойством? Возможно, хотя сам же философ подчеркивает, что проникнуть в мистический экстаз иногда можно только с помо­щью волевых усилий. В современных экспертизах встречаются факты, когда человек, захваченный мистическим опытом, демон­стрирует волевые импульсы. Например, усопший хочет вернуть­ся к жизни, и Светоносное существо отпускает его...

Как нам представляется, признаки мистического опыта, ука­занные Джеймсом, не столько демонстрируют его природу, сколько эмпирически описывают его для тех, кто не погружен в подобное состояние. Впрочем, философ и сам обозначает избран­ную им методику анализа религиозных феноменов. Он пытается понять их не изнутри, а с точки зрения человеческих потребнос­тей, многообразия жизненного опыта. Однако он справедливо указывает: истина мистического характера существует только для тех, кто находится в экстазе. Она непостижима для людей в ином состоянии.

Мистика, интуиция, наука

Характеристики

Список файлов семинаров