king_istoriya_lizi (522908), страница 52
Текст из файла (страница 52)
Нет, есть и третий. Я могу пойти ва‑банк. Обострить ситуацию до предела. Так что решать придётся тебе. Скотт. Если на тропе опасно, отрывай свою дохлую задницу от скамьи и останавливай меня.
Она хочет оглянуться, пересекая пляж, но знает, что поворот головы – проявление слабости. Хохотуны уже ближе, а это означает, что и другие твари, которые могут отираться около тропы, ведущей на Холм нежного сердца, тоже где‑то неподалёку. Под деревьями теперь царит кромешная тьма, и Лизи понимает, что почувствует присутствие твари, поджидающей её, очень и очень скоро. «Она совсем близко, родная моя», – вот что сказал ей Скотт в тот день в Нашвилле, когда лежал на раскалённом асфальте, с пробитым лёгким, в шаге от смерти. И когда она попыталась уверить его, что не знает, о чём он толкует, он предложил ей не оскорблять его интеллект.
Или её собственный.
Не важно. Я разберусь с тем, что поджидает меня в лесу, когда (вели) возникнет такая необходимость. А сейчас я знаю только одно: Лизи, дочке папани Дебушера, предстоит выложиться по полной. Встретиться с той тварью, о которой и сам Скотт мог мало чего сказать. СОВИСА, любимая, и знаете что? Мне не терпится с ней схлестнуться.
Лизи поднимается по наклонному настилу, который ведёт к ступеням и дальше.
12
– Он меня позвал, – прошептала Лизи.
Одна из женщин, которые стояли у кромки воды, теперь вошла в неё по колено, устремив мечтательный взгляд к горизонту. Её спутница повернулась к Лизи, брови неодобрительно сошлись у переносицы. Поначалу Лизи не поняла, потом до неё дошло. Людям не нравилось, когда здесь кто‑то говорил, и с этим ничего не изменилось. Она уже пришла к выводу, что в Мальчишечьей луне вообще мало что менялось.
Она кивнула, словно нахмурившаяся женщина потребовала объяснений.
– Мой муж позвал меня по имени, попытался остановить. Одному Богу известно, чего это ему стоило, но он позвал.
Женщина, стоявшая на берегу, со светлыми волосами, однако тёмными у корней, словно их следовало подкрасить, ответила:
– Помолчите… пожалуйста. Мне нужно… подумать. Лизи кивнула, её это устраивало, хотя она и сомневалась, что блондинка способна думать, и вошла в воду. Думала, что вода будет холодной, а на поверку она оказалась чуть ли не горячей. Жар поднялся по ногам и вызвал в половом органе приятные ощущения, каких она уже давно не испытывала. Лизи двинулась дальше, но вода поднялась только до талии. Она сделала ещё пять‑шесть шагов, оглянулась и увидела, что отошла от берега на добрых десять футов дальше, чем любой из тех, кто решился войти в воду. Вспомнила, что с наступлением темноты хорошая еда превращается в Мальчишечьей луне в плохую. Может, то же самое происходило и с водой? Если и нет, в глубинах пруда могли водиться не менее опасные существа, чем в лесу. Скажем, прудовые акулы. А если так, не подумает ли одна из них, если она зайдёт в воду слишком уж далеко, что ужин подан? Это безопасное место.
Да только говорил Скотт о суше, а она находилась в воде, вот и почувствовала паническое желание вернуться на берег, пока какая‑нибудь зубастая подлодка‑убийца не отхватила одну из её ног. Но страх этот Лизи подавила. Она проделала долгий путь, и не один раз, дважды, левая грудь чертовски болела, а потому она хотела в полной мере получить то, за чем пришла.
Лизи глубоко вдохнула, а потом, не зная, чего ожидать, опустилась коленями на песчаное дно, позволив воде закрыть груди – и невредимую, и с жуткой раной. На мгновение левая грудь заболела ещё сильнее, заболела так, что выплеск боли едва не снёс макушку. Но потом…
13
Он вновь зовёт её по имени, громко и в панике: – Лизи!
Вскрик прорезает дремотную тишину этого места, как стрела с горящим наконечником. Она едва не оглядывается, потому что в крике этом как агония, так и паника, но что‑то глубоко внутри предупреждает её: оглядываться нельзя. Она сделала ставку. Лизи минует кладбище, где кресты блестят в свете поднимающейся луны, удостаивает его разве что взгляда, поднимается по ступеням, расправив плечи, вскинув голову, со свёрнутым, чтобы не споткнуться об него, афганом доброго мамика в руках, и испытывает невероятное возбуждение, которое можно испытать лишь в одном случае: поставив на кон всё, что у тебя есть (дом, автомобиль, банковский счёт, семейную собаку). Над ней (но не так чтобы высоко) огромная серая скала, вокруг которой идёт тропа на Холм нежного сердца. Небо наполнено странными звёздами и незнакомыми созвездиями. Где‑то горит северное сияние с его меняющими цвет полотнищами. Лизи, возможно, уже никогда их не увидит, но думает, что не так это и страшно. Она поднимается на последнюю ступеньку, не останавливаясь идёт дальше, по огибающей скалу тропе, и вот тут‑то Скотт тянет её назад, прижимает к себе. Его знакомый запах никогда ещё не казался ей таким приятным. И в этот самый момент она вдруг чувствует – что‑то движется слева от неё, движется быстро, не по тропе, а рядом с ней.
– Ш‑ш‑ш‑ш, Лизи, – шепчет Скотт. Его губы так близко, что щекочут ухо. – Ради своей жизни и моей, теперь ты должна вести себя тихо.
Это длинный мальчик Скотта. Ей можно об этом не говорить. Долгие годы она чувствовала его присутствие на заднем плане своей жизни, как чьё‑то отражение в зеркале, случайно пойманное краем глаза. Или ужасный секрет, упрятанный в подвал. И вот теперь секрет стал явью. В разрывах между деревьями слева от неё скользит (со скоростью поезда‑экспресса) высокая стена мяса. В основном гладкая, но кое‑где с наростами и впадинами, бородавками или, как она предполагает (не хочет предполагать, но ничего не может с собой поделать), язвами. Её разум начинает визуализировать какого‑то огромного червя, а потом застывает. Тварь за этими деревьями – не червь, отнюдь, тварь эта разумная, потому что Лизи может чувствовать её способность думать. Это не человеческие мысли, Лизи не может их понять, но они зачаровывают именно тем, что отличаются от человеческих.
В нём течёт дурная кровь, думает Лизи и содрогается. Дурная кровь, и ничего больше. И мысли эти – тоже дурная кровь. И сам он – дурная кровь.
Идея ужасная, но также и верная. Звук слетает с её губ, то ли писк, то ли стон. Очень тихий звук, но Лизи видит или чувствует, что скорость движения этого бесконечного поезда‑экспресса резко замедляется, словно длинный мальчик Скотта её услышал.
Скотт тоже это знает. Его рука, обнимающая Лизи под грудью, напрягается. Вновь его губы начинают шевелиться, прижатые к её ушной раковине.
– Если мы возвращаемся домой, мы должны сделать это прямо сейчас, – шепчет он. Он с ней уже полностью, полностью здесь. Она не знает, в чём причина. То ли в том, что он больше не смотрит на пруд, то ли в том, что Скотт тоже в ужасе. Может, верно и первое, и второе. – Ты понимаешь?
Лизи кивает. Страх её так велик, что она даже не может ощутить радость от его возвращения к ней. И он жил с этим страхом всю жизнь? Если да, как он мог жить с таким страхом? Но даже теперь, охваченная этим невероятным ужасом, она полагает, что знает. Два якоря удерживали его на земле и спасали от длинного мальчика. Один – его писательство. Второй‑её талия, которую он может обхватить руками, и ухо, в которое может шептать.
– Сосредоточься, Лизи. Сейчас. Что есть мочи.
Она закрывает глаза и видит спальню для гостей в их доме на Шугар‑Топ‑Хилл. Видит Скотта в кресле‑качалке. Видит себя, сидящую на ледяном полу у его ног, держа его за руку. За ним окно в корке льда, освещаемое фантастическими сполохами северного сияния. Телевизор включён и вновь показывает «Последний киносеанс». Парни в чёрно‑белой бильярдной Сэма Льва, и Хэнк Уильяме в музыкальном автомате поёт «Джамбалайю».
С мгновение она чувствует, как Мальчишечья луна мерцает, но потом музыка в её разуме, музыка, которая звучала так чётко и радостно, стихает. Лизи открывает глаза. Ей отчаянно хочется увидеть дом, но и большая серая скала, и тропа, уходящая поддеревья «нежное сердце», ещё здесь. И странные звёзды по‑прежнему смотрят вниз, только теперь хохотуны смолкли, и ветер не шуршит листвой, и даже колокольчик Чаки не позвякивает, потому что длинный мальчик остановился, чтобы прислушаться, и весь мир, кажется, затаил дыхание и прислушивается вместе с ним. Он здесь, слева от них, в каких‑то пятидесяти футах, и Лизи чувствует его запах. Он пахнет как старые пердуны в туалетах площадок отдыха на автострадах, как номера дешёвых мотелей, откуда не выветрить запах табачного дыма и виски, как обоссанные памперсы доброго мамика, когда та впала в старческий маразм. Длинный мальчик остановился за ближайшими деревьями «нежное сердце», прервал свой стремительный марш‑бросок сквозь леса, и, Господи, они не возвращаются, они не возвращаются домой, они по какой‑то причине застряли здесь.
Шёпот Скотта такой тихий, что он вроде бы не произносит ни звука. И если бы не движения губ по ушной раковине, она могла бы поверить, что они общаются телепатически. «Это афган, Лизи… иногда вещи переносятся только туда, но не обратно. Обычно они переносятся в обе стороны. Я не знаю почему, но это так. Я чувствую, что он держит нас здесь. Брось афган».
Лизи разжимает пальцы и позволяет афгану упасть на землю. Звук – всего лишь лёгкий вздох (с таким доводы против безумия проваливаются в бездонный подвал), но длинный мальчик его слышит. Лизи чувствует изменения в потоке нечитаемых мыслей, чувствует накатывающий вал его безумия. Дерево ломается с оглушающим треском: тварь начинает разворачиваться, Лизи снова закрывает глаза и видит спальню для гостей в их доме, так ясно, как не видела ничего в своей жизни, видит предельно отчётливо, видит сквозь идеальное увеличительное стекло ужаса.
– Сейчас, – шепчет Скотт, и происходит самое невероятное. Она чувствует, как воздух выворачивается наизнанку. И внезапно Хэнк Уильямс поёт «Джамбалайю». Он поёт…
14
Он пел, потому что телевизор был включён. Теперь она помнила всё так же чётко, как остальные события своей жизни, и задавалась вопросом, как вообще могла это забыть.
Пора уходить с улицы Воспоминаний, Лизи… пора возвращаться домой.
Как говорится, всё из пруда. Лизи получила то, за чем пришла, получила, погрузившись в последнее жуткое воспоминание о длинном мальчике. Её грудь всё ещё болит, но боль уже не яростная, не пульсирующая, просто ноющая. В девичестве грудь ныла куда сильнее, стоило Лизи долгий жаркий день проходить в очень уж тесном бюстгальтере. С того места, где она стояла на коленях, погрузившись в воду до подбородка, она могла видеть, что луна, теперь уже уменьшившаяся в размерах, цветом напоминающая чистое серебро, поднялась почти над всеми деревьями на кладбище, за исключением самых высоких. И тут же у Лизи появился новый страх: а если длинный мальчик вернётся? Услышит её мысли и вернётся? Вроде бы это место считалось безопасным, и Лизи полагала, что так оно и есть (по крайней мере безопасным от хохотунов и других тварей, которые могли жить в Волшебном лесу), но она понятия не имела, подчиняется ли длинный мальчик тем правилам, которые не подпускали сюда прочую живность? Почему‑то у неё сложилось ощущение, что длинный мальчик… иной. Название старого рассказа‑«ужастика» сначала вспыхнуло в мозгу, а затем ударило как колокол: «Ты свистни, тебя не заставлю я ждать».98 А за названием рассказа последовало название единственного романа Скотта Лэндона, который она терпеть не могла: «Голодные дьяволы».
Но прежде чем Лизи двинулась к берегу, прежде чем поднялась с колен, ещё одно воспоминание вспыхнуло у неё в голове, совсем недавнее: перед самым рассветом она проснулась в одной кровати со своей сестрой Амандой и обнаружила, что прошлое и настоящее перемешались. Хуже того, Лизи практически поверила, что рядом с ней лежит не сестра, а её мёртвый муж. И в какой‑то степени так оно и было. Потому что, пусть существо это лежало в кровати в ночной рубашке Аманды и говорило её голосом, произносило оно фразы их секретного семейного языка, которые знал только Скотт.
«Кровь‑бул идёт к тебе», – сказало существо, с которым она лежала в одной кровати, и точно, пришёл Чёрный принц инкунков и достал из пакета её собственный консервный нож.
«Он придёт из‑за пурпура. Ты уже нашла три первые станции. Ещё несколько, и ты получишь приз».
И какой приз пообещало ей существо, лежавшее в кровати? Напиток. Она предположила – «коку» или «Ар‑си», призы Пола, но теперь знала, что речь шла совсем о другом напитке.
Лизи наклонила голову, погрузила избитое лицо в воду, а потом, не позволяя себе думать о том, что делает, дважды быстро глотнула воды. И если стояла она в горячей воде, то в рот попала прохладная, сладкая, освежающая. Она могла бы выпить и больше, но интуиция велела ограничиться двумя глотками. Два – правильное число. Лизи коснулась губ и обнаружила, что раздутость практически сошла на нет. Её это не удивило.
Не заботясь о сохранении тишины (и не поблагодарив пруд, пока не поблагодарив), Лизи побрела к берегу. Путь этот, похоже, занял целую вечность. Никто уже не ходил по воде, да и на пляже не было ни души. Лизи вроде бы увидела женщину, с которой она говорила, сидящей на одной из скамей, рядом со своей спутницей, но полной уверенности у неё не было. Потому что луна ещё не поднялась. Ещё какое‑то время она смотрела на амфитеатр, взгляд её зацепился за сидевшую на одном из верхних рядов фигуру, с головой завёрнутую в кисею. Лунный свет заливал серебром половину фигуры, но тем не менее она поняла: это Скотт, и он наблюдает за ней, И идея эта не показалась ей безумной. Разве не хватило ему воли и силы духа, чтобы прийти к ней, пусть и на несколько мгновений, перед рассветом, когда она лежала в кровати вместе со впавшей в кому сестрой? Так почему у него не могло возникнуть желания что‑то сказать напоследок?
Ей захотелось позвать его по имени, пусть это и означало, что она в опасной близости от грани, которая отделяла нормальную психику от безумия. Уже открыла рот, а вода с мокрых волос текла в глаза, вызывая жжение. До неё донёсся едва слышный звон колокольчика Чаки.
И вот тут Скотт заговорил с ней в последний раз:
– Лизи.
Бесконечно нежный этот голос. Звал её по имени, звал домой.
– Маленькая…
15
– Лизи, – говорит он. – Любимая.
Он в кресле‑качалке, а она сидит на холодном полу, но дрожит как раз он. Лизи внезапно вспоминает слова бабушки Ди: «Боится и дрожит в темноте», – и тут же понимает, что ему просто холодно, потому что жёлтый афган остался в Мальчишечьей луне. И это ещё не всё. Вся грёбаная комната напоминает холодильник. Тут и раньше было более чем прохладно, а теперь воцарился мороз. Да и свет выключился.
![](https://s.studizba.com/z.php?f=/templates/si/i/noavatar.png&w=100&h=100&t=1"){kind=avatar}
