Simmons_Dan__Terror (522890), страница 92

Просмтор этого файла доступен только зарегистрированным пользователям. Но у нас супер быстрая регистрация: достаточно только электронной почты!

Текст из файла (страница 92)

В шахматах эндшпиль всегда был слабым местом Джона Бри-дженса. Заключительная стадия партии редко ему удавалась.

Вечером накануне намеченного на раннее утро выступления из Речного лагеря Бридженс аккуратно упаковал все свои пожитки – включая толстую тетрадь с дневниковыми записями, которые он вел последний год (пять полностью исписанных тетрадей он оставил на «Терроре» 22 апреля),– уложил в свой спальный мешок вместе с запиской к товарищам, содержащей наказ поделить между собой все полезные вещи, засунул в карман бушлата дневник и расческу Гарри Пеглара, а также свою старую платяную щетку, с которой не расставался уже много лет, и отправился в маленькую медицинскую палатку доктора Гудсера, чтобы попрощаться.

– Что значит – вы пойдете пройтись и, возможно, не вернетесь ко времени нашего выступления в поход завтра утром? – осведомился Гудсер.– Как вас понимать, Бридженс?

– Прошу прощения, доктор, мне просто очень хочется прогуляться.

– Прогуляться,– повторил Гудсер.– Но почему, мистер Бридженс? Вы в среднем на тридцать лет старше всех уцелевших участников экспедиции, но в десять раз здоровее любого.

– По части здоровья мне всегда везло, сэр,– сказал Бридженс.– Боюсь, здесь все дело в наследственности. Или нет, скорее в той доле благоразумия, какую я выказывал на протяжении многих лет.

– Тогда почему…– начал врач.

– Просто пришло время, доктор Гудсер. Признаюсь, в далекой молодости я подумывал о карьере трагического актера. Одной из немногих вещей, усвоенных мной насчет данного ремесла, является то, что великие актеры умеют уходить со сцены вовремя, прежде чем прискучат публике или начнут переигрывать.

– Вы говорите прямо как стоик, мистер Бридженс. Последователь Марка Аврелия. Если император недоволен вами, вы идете домой, набираете теплую ванну…

– О нет, сэр,– сказал Бридженс– Не стану скрывать, я всегда восхищался философией стоицизма, но на самом деле до смерти боялся ножей и кинжалов. Император легко заполучил бы мою голову, мою семью и земельные владения, ибо я страшный трус, когда дело доходит до острых лезвий. Я просто хочу прогуляться сегодня вечером. Быть может, вздремнуть.

– И видеть сны, быть может? – спросил Гудсер.

– Да, вот в чем трудность, – признал стюард. Печаль и тревога – и, возможно, страх – в его голосе казались неподдельными.

– Вы действительно полагаете, что у нас нет шансов спастись? – спросил врач с искренним любопытством, лишь слегка окрашенным грустью.

Бридженс с минуту молчал. Потом наконец сказал:

– Я правда не знаю. Возможно, все зависит от того, отправили ли уже поисковую экспедицию на север от Большого Невольничьего озера или от других факторий. Я вполне допускаю, что отправили,– ведь от нас вот уже три года нет никаких известий,– а коли так, надежда на спасение есть. Я точно знаю, что если кто-нибудь из нашей экспедиции и может вернуть нас домой, то только капитан Френсис Родон Мойра Крозье. Адмиралтейство всегда недооценивало его, таково мое скромное мнение.

– Скажите это капитану сами, дружище, – сказал Гудсер. – Или, по крайней мере, сообщите ему, что вы уходите. Вы обязаны сделать это.

Бридженс улыбнулся.

– Я бы так и сделал, доктор, но мы оба прекрасно знаем, что капитан не отпустил бы меня. Он человек стоический, но не стоик. Он может заковать меня в цепи, чтобы не дать мне… уйти с миром.

– Да,– согласился Гудсер.– Но вы окажете мне великую милость, коли останетесь. В ближайшее время мне предстоит произвести ряд ампутаций, и здесь мне понадобится ваша твердая рука.

– Тут остаются другие люди, моложе меня, которые могут помочь вам и у которых руки гораздо тверже – да и сильнее – моих.

– Но ни одного столь же умного,– сказал Гудсер.– Ни одного, с кем я мог бы разговаривать, как разговариваю с вами. Я высоко ценю ваши советы.

– Благодарю вас, доктор. – Бридженс снова улыбнулся. – Я не хотел говорить вам, сэр, но я всегда испытывал дурноту от всего, связанного с кровью и болью. С самого детства. Я почитал за великую честь возможность работать с вами в последнее время, но это занятие противно моей впечатлительной натуре. Я всегда соглашался со святым Августином, который говорил, что единственным настоящим грехом является человеческая боль. Если вы собираетесь производить ампутации, мне тем более лучше уйти.– Он протянул руку.– Прощайте, доктор Гудсер.

– Прощайте, Бридженс.– Доктор крепко пожал руку пожилого мужчины обеими руками.

Бридженс двинулся из лагеря в северо-восточном направлении, выбрался из неглубокой речной долины – как и повсюду на острове Кинг-Уильям, ни один холм или скалистый хребет здесь не поднимался на высоту более пятнадцати-двадцати ярдов над уровнем моря,– нашел каменистую гряду, свободную от снега, и зашагал по ней прочь от стоянки.

Солнце теперь заходило около десяти вечера, но Джон Бридженс решил, что не станет идти до темноты. Милях в трех от Речного лагеря он нашел на гряде сухое место, сел, вынул из кармана бушлата галету – свою дневную норму довольствия – и медленно съел. Залежалая черствая галета показалась одним из самых изысканных яств, какие он пробовал когда-либо в жизни. Бридженс забыл взять с собой воды, но зачерпнул ладонью немного снега и положил в рот, чтобы он таял там.

Закат на юго-западе являл собой прекрасное зрелище. Солнце ненадолго показалось в просвете между низкими серыми облаками и серой каменистой грядой, на несколько мгновений зависло там подобием оранжевого огненного шара – такого рода закатами любовался Одиссей, а не Лир,– а потом скрылось за горизонтом.

Спустились серые мягкие сумерки, и температура воздуха, в течение дня державшаяся на уровне двадцати – двадцати пяти градусов, сейчас быстро падала. Скоро поднимется ветер. Бридженс хотел заснуть прежде, чем с северо-запада с воем налетит еженощный ветер или над землей и проливом разбушуется гроза.

Он вытащил из кармана три последних оставшихся там предмета.

Первым была платяная щетка, которой стюард Джон Бридженс при исполнении своих обязанностей пользовался свыше тридцати лет. Он дотронулся пальцем до пушинок и ниточек, застрявших в щетине, улыбнулся с легкой иронией, понятной только ему одному, и положил щетку в другой карман.

Следующим предметом была костяная гребенка Гарри Пег-лара. На ней между зубьями все еще оставалось несколько тонких каштановых волос. Бридженс на несколько секунд крепко сжал расческу в холодном голом кулаке, а потом убрал в карман к платяной щетке.

Последним был дневник Гарри Пеглара. Бридженс наобум раскрыл тетрадь.

«Смерть, где твое жало? Ад для того, кто теперь хоть немного сомневается, што… красильщик скал».

Бридженс покачал головой. Он знал, что последнее слово в действительности означает «сказал», что бы ни гласила размытая водой и не поддающаяся прочтению часть фразы. Он научил Пеглара читать, но так и не научил писать грамотно. Бридженс подозревал – поскольку Гарри Пеглар являлся одним из самых умных людей, каких ему доводилось встречать в жизни,– что дело здесь в неком врожденном дефекте мозга, какого-то неизвестного медицине отдела или участка коры головного мозга, отвечающего за правильное написание слов. Даже после того, как Гарри освоил алфавит и стал читать самые сложные книги, неизменно обнаруживая глубокое понимание предмета и проницательность истинного ученого, он так ни разу и не смог написать Бридженсу даже самого короткого письма без пропущенных букв или переставленных букв и грубых орфографических ошибок в самых простых словах.

«Смерть, где твое жало?…»

Бридженс улыбнулся в последний раз, положил тетрадь в нагрудный карман бушлата, где мелкие хищники, питающиеся падалью, не доберутся до нее, поскольку он будет на ней лежать, и растянулся на камнях, подложив под щеку голые ладони.

Он пошевелился лишь раз, чтобы поднять воротник повыше и натянуть шапку пониже на лоб. Ветер крепчал, и было очень холодно. Потом он принял прежнюю позу.

Джон Бридженс заснул еще прежде, чем серый сумеречный свет окончательно померк на юго-западе.

51

КРОЗЬЕ

Лагерь Спасения

13 августа 1848 г.

Через две недели они добрались до юго-восточной оконечности острова Кинг-Уильям, где береговая линия резко изгибалась и уходила на северо-восток, и там стали лагерем, чтобы передохнуть, поохотиться и подождать, не появятся ли проходы во льду пролива к югу от них. Доктор Гудсер сказал Крозье, что ему нужно время заняться больными и пострадавшими, которых они везли в пяти лодках. Место стоянки получило название Конец Земли.

Когда Крозье узнал от доктора Гудсера, что по меньшей мере пятерым мужчинам необходимо срочно ампутировать ноги – а это означало, понимал он, что ни один из этих пятерых не двинется дальше, ибо даже у ходячих матросов больше не осталось сил, чтобы тащить лишний груз в лодках,– он переименовал открытый всем ветрам мыс в лагерь Спасения.

Идея, поданная Гудсером и до сих пор обсуждавшаяся капитаном только с ним одним, заключалась в том, чтобы врач остался здесь с людьми, оправляющимися после ампутации. Четверых Гудсер уже прооперировал, и пока никто из них не умер; последнего человека, мистера Диггла, он собирался оперировать сегодня утром. Все прочие матросы, слишком больные или изнуренные, чтобы продолжать путь, могли по желанию остаться с Гудсером и мужчинами, перенесшими ампутацию, в то время как Крозье, Дево, Кауч, верный второй помощник капитана Джонсон и все, у кого еще остались силы, поплывут на юг, когда – или если – лед снова вскроется. Потом эта маленькая группа, путешествуя налегке, поднимется вверх по реке до Большого Невольничьего озера и вернется обратно вместе со спасательным отрядом весной – или даже через месяц-другой, еще до наступления зимы, если вдруг свершится чудо и они встретятся со спасательным отрядом, следующим по реке на север.

Крозье знал, что вероятность такого чуда мала, а вероятность, что хоть кто-нибудь из больных в лагере Спасения доживет до следующей весны, коли помощь не подоспеет раньше, не имеет смысла даже обсуждать. Первые два летних месяца 1848 года они крайне редко возвращались с охоты с добычей, и в августе положение дел не изменилось. Для рыбной ловли лед был слишком толстым повсюду, если не считать малочисленных узких расселин и редких полыней, не замерзающих круглый год; и они не сумели поймать ни одной рыбы, даже пока плыли в лодках. Как смогут Гудсер и несколько других мужчин, ухаживающих за умирающими, продержаться здесь целую зиму? Крозье знал, что врач подписал себе смертный приговор, вызвавшись остаться с обреченными людьми, и Гудсер знал, что капитан знает это. Ни один, ни другой не говорил об этом вслух.

Однако на данный момент в силе оставался именно такой план действий, если только Гудсер не передумает сегодня утром или если вдруг не случится подлинное чудо и лед не вскроется на всем пути к побережью материка сейчас, на второй неделе августа, в каковом случае они все смогут пуститься в плавание на двух потрепанных вельботах, двух тендерах и одном растрескавшемся полубаркасе, взяв с собой всех безногих инвалидов, до предела истощенных и неспособных держаться на ногах от слабости людей и самых тяжелых цинготных больных.

«В качестве возможной пищи?» – думал Крозье.

Это был следующий вопрос, стоявший на повестке дня.

Теперь капитан постоянно носил с собой два пистолета, когда выходил из палатки – свой большой револьвер в правом кармане шинели, как обычно, и двухзарядный двуствольный маленький пистолет (который американский капитан дальнего плавания, много лет назад продавший его Крозье, презрительно называл «пугачом для речных крыс») – в левом. Он больше не повторял однажды допущенной ошибки и никогда одновременно не отправлял на задание самых надежных своих людей – Кауча, Дево, Джонсона и нескольких других,– оставляя в лагере недовольных вроде Хикки, Эйлмора и придурковатого верзилы Мэнсона. И со дня, когда месяц с лишним назад в Госпитальном лагере едва не вспыхнул мятеж, Френсис Крозье не доверял третьему лейтенанту Джорджу Генри Ходжсону, своему баковому старшине Рубену Мейлу и фор-марсовому старшине «Эребуса» Роберту Синклеру.

Открывавшийся из лагеря Спасения вид наводил уныние. Небо вот уже две недели затягивала плотная пелена низких облаков, и Крозье не мог воспользоваться секстантом. Снова начал дуть крепкий северо-западный ветер, и стало заметно холоднее, чем было два последних месяца. Пролив к югу от острова Кинг-Уильям по-прежнему представлял собой сплошную массу льда, но не ровного, пересеченного редкими торосными грядами, по какому они давным-давно совершали переход от «Террора» к лагерю, а изобилующего айсбергами и флобергами, часто искрещенного торосными грядами, с редкими полыньями, в которых десятью футами ниже поверхности льда чернела вода, но которые никуда не вели, и бесчисленными остроугольными сераками и ледяными валунами. Крозье не верил, что хоть один человек в лагере Спасения – в том числе и великан Мэнсон – готов двинуться в путь, пусть даже с единственной лодкой, через этот ледяной лес и эти цепи ледяных гор.

Грохот, резкий треск, скрежет и стоны льда, теперь не стихавшие ни днем, ни ночью, оставались последней их надеждой. Лед содрогался в мучительных конвульсиях. Время от времени далеко от берега открывались крохотные каналы, иногда державшиеся часами. Потом они закрывались с оглушительным грохотом. Торосные гряды до тридцати футов высотой вырастали в считанные секунды, а через несколько часов рушились с такой же скоростью, с какой возникали новые. Айсберги раскалывались и рассыпались на куски под давлением льда, напирающего со всех сторон.

«Еще только 13 августа»,– говорил себе Крозье. Но разумеется, поскольку лето уже близилось к концу, настало время думать не «еще только 13 августа», а «уже 13 августа». Зима была не за горами. «Эребус» и «Террор» застряли во льдах неподалеку от Кинг-Уильяма 15 сентября 1846 года и потом так уже и не сдвинулись с места.

Характеристики

Список файлов книги