Sumerki_D.Gluxovskii (522886), страница 35
Текст из файла (страница 35)
Что в первый день, а также и в день второй, кричал я и звал из своего колодца, надеясь привлечь к нему вероломного Васко де Агилара или кого‑то из солдат, если те надумают вернуться и помочь мне, упомнив, что я всегда был милостив и мягок с ними. Однако никто из них не пришёл; и что тогда я стал кричать ещё громче, надеясь, что меня найдут индейцы, и помогут выбраться, или хотя бы умертвят меня из ненависти или из милосердия.
Что на исходе второго дня от непрестанных криков своих я потерял голос и более не мог звать на помощь. Что тогда же меня стали покидать и силы, так что почти всё время я проводил лёжа на земле лицом вниз, моля Господа о прощении. Что нога моя распухла и стала чернеть, и боль от неё была невыносимая. И что мысль о медленной и мучительной гибели была мне так противна, что думал я наложить на себя руки, дабы избежать страдания. Что совершить это над собой я хотел каменным индейским ножом, какой нашёл среди костей и черепов на земле.
Но что в третью ночь, когда я оставил уже всякую надежду на спасение, произошло странное событие, не позволившее привести мои греховные намерения в исполнение.
Надлежит объяснить, что индейское городище, в коем находился сенот и искомая пирамида, было местом заброшенным и пустынным; его сторонились даже звери и птицы, потому и днём, и ночью стояла вокруг тишина. Однако в ту ночь, о которой я повествую теперь, поблизости громко ревели обезьяны так, будто что‑то напугало их. Что от этого шума я очнулся и решил, что зверей потревожили проходящие мимо люди, и стал кричать снова, спрашивая на испанском и на местном наречии, есть ли кто рядом. Что сил моих и голоса хватило мне лишь на два громких крика, после чего я опять осип и мог молить о помощи только шёпотом.
И что через короткое время далеко вверху увидел я огонь свечи, и освещённое ею лицо, которое показалось мне лицом белого человека. Что человек этот долго вглядывался вглубь колодца, но, наверное, видеть меня не мог. Что я, сорвав голос, не знал, как завладеть его вниманием и призвать его на помощь. И что стал тогда размахивать руками, и прыгать на здоровой ноге по колодцу, хотя вторая моя нога от этих движений и причиняла мне невыносимейшую боль.
Что под конец мои старания возымели действие, и глядевший в колодец человек меня заметил, потому что стал водить свечой вокруг, пытаясь рассмотреть меня получше; после же он снова исчез, к моему превеликому отчаянию и разочарованию, и более уже не появлялся.
Что остаток ночи я провёл в молитвах и размышлениях о случившемся, и пришёл к заключению, что виденное мною лицо принадлежало не человеку, но было божественным знаком, поданным мне, чтобы я отринул свои греховные помыслы и имел мужество бороться.
И что поступил я так; и за то было даровано мне скорое избавление»
Я перечитал ещё раз строки, в которых пленённый конкистадор описывал бывшее ему знамение. Вот сквозь мутную пелену полузабвения он слышит вопли обезьян‑ревунов; хватаясь изодранными в кровь пальцами за выступы каменной кладки, с трудом поднимается на ноги. Что же он кричит? «Есть тут кто?!»
«Hay alguien aqui?!»
Не те ли слова я слышал, сидя на кухне в новогоднюю ночь? И, о Боже, не его ли, заглядывая в своё зеркало, я видел на дне жертвенного колодца – потерявшего голос, раненого, истощенного, но всё ещё живого – всего через несколько минут после того, как я отказался от него, поставил на нём грубо сколоченный солдатский могильный крест?
Какая ирония в том, что я, утративший веру в его спасение, не сумевший даже правильно истолковать значение и смысл нашего невозможного ночного свидания, внушил ему надежду, а моё перекошенное от страха лицо предстало перед ним, как знак свыше! Знак же этот – продолжать борьбу и не отступаться на полпути – был дан не только ему, а, прежде всего, мне. Но я‑то принял его за бесовские проказы, да ещё и завесил зеркало простынёй, чтобы оно больше не вздумало сводить меня с ума. Ничтожество, дурак!
Однако конкистадору не терпелось досказать мне историю своего чудесного освобождения…
«Что по прошествии четырёх дней и четырёх ночей мне послышались человеческие голоса, но, будучи измождён и находясь в беспамятстве, я не смог даже встать и воззвать к ним.
Что голоса, однако же, сделались громче, и что я услышал, как меня зовут по имени, а после на меня плеснули водой, отчего я пришёл в сознание. Что вверху, у горла сенота, увидел я нашего проводника, Хуана Начи Кокома, и с ним ещё нескольких индейцев. Что люди эти сбросили мне вниз верёвки, которыми я обвязал себя, и что при помощи этих верёвок они подняли меня со дна страшного колодца, и положили на живую зелёную траву. И что возблагодарил я тогда Пресвятую Деву Марию, и плакал как ребёнок, а после снова забылся.
Что проснулся я в небольшой индейской деревушке, и было мне сказано, что в беспамятстве я провёл ещё целый день. И что в этой деревушке меня кормили и выхаживали, и приложили целебные листы к моей покалеченной ноге, отчего мучившая меня боль прошла, и опухоль спала.
Что когда мой ум и дух вернулись ко мне, позвал я Хуана Начи Кокома и стал расспрашивать его, как удалось ему бежать от Васко де Агилара и брата Хоакина, и зачем он захотел выручить меня из колодца. Что проводник поведал мне, как на одной из стоянок солдаты взбунтовались, отказываясь идти через болота; другой же дороги не было, поскольку сакб, по которому мы пришли в Калакмуль, вёл только в одну сторону.
Что Васко де Агилар пробовал усмирить мятежников силой, но был смертельно ранен ударом кинжала; и что сам Хуан Начи Коком, улучив миг, обрезал верёвку, коей был привязан к раненому, и сумел скрыться в зарослях. Что, помня доброе моё к нему отношение, и желая воздать мне за него, повернул он назад и шёл через лес, пока не был остановлен обитающими рядом с Калакмулем индейцами. Что эти индейцы пленили его и вначале хотели убить, но что жрец их, услышав мольбы моего проводника, не допустил казни, и выслушал его. Узнав же, что Хуан Начи Коком пытается спасти меня, и что оба мы пострадали, желая защитить от поругания и уничтожения древние индейские рукописи, жрец этот приказал его освободить. Что так же приказал он и извлечь меня из сенота вопреки местному обыкновению, по которому смертным нет обратного пути из жертвенного колодца, как нет грешной душе выхода из Преисподней.
Что с этим преудивительным человеком, жрецом, я после имел длительные беседы, сносясь с ним посредством Хуана Начи Кокома. И что сообщил он мне сведения, переменившие меня и преобразившие мою жизнь.
Что, по словам этого жреца, священная индейская книга, за какой охотился по поручению отца Диего де Ланды брат Хоакин, была для его народа источником великих бед, и потому так усердно оберегалась от любопытных. Что книга эта, в точности, как говорил мне ранее Хуан Начи Коком, последний из сынов выродившейся царской династии, была сводом прорицаний, главным среди которых было предречение конца мира.
Что вера индейского народа в непреложность этих предречений была совершенна, и что все города, и все люди, и все цари его жили в точном соответствии с пророчествами. День же, обозначенный в оной книге, как день гибели мира, по индейскому календарю уже наступил, и случилось это за века до прибытия на Юкатан испанцев.
Что совершившееся в тот день стало для индейского народа его концом, одновременно же и его самой страшной тайной, и величайшим позором. Ибо время было жрецами высчитано неверно, и прорицание не осуществилось; однако вера майя в обречённость мира, и в непогрешимость великого предсказания, и в правоту колдунов и астрологов была так огромна, что они сами исполнили пророчество.
Что в обозначенный день ушли они из городов, и сожгли свои дома, и разбрелись по лесам, и что не стало больше государств и княжеств, а стали разрозненные племена. Что с годами забыты были и искусство скульптуры, и строительное ремесло, в коем достигли индейцы несказанных высот, и грамота, и многие обычаи богослужения. И что стал этот проклятый день не концом мира, а гибелью народа; те же, кто не желал верить в предсказанное, назывались отступниками и поносились, и жилища их разорялись, и селения были преданы огню.
Что говорил мне жрец так же и о том, как его племя, бывшее века назад могучим и славным княжеством, разрушалось год за годом, превращаясь в дикарей, и не помнило уже, что осталось последним хранителем той самой священной книги, которая погубила майя. Что книгу эту он сам получил от своего отца, когда тот умирал, а тот от деда; и что когда настанет его черёд умирать, должен был и он передать рукопись своему сыну, который также должен был сделаться жрецом и хранить её. И что так должно было продолжаться, покуда великий индейский бог Ицамна и прочие боги живы, и мир стоит. Потому что самая сокровенная и разрушительная тайна священной рукописи в том, что прорицание верно, а ошибочен лишь расчёт времени, который провели астрологи, толковавшие книгу.
И что каждый сын народа майя, и каждый живущий на свете человек из любого другого племени, какому богу он ни поклонялся бы, помнить обязан, что мир конечен так же, как смертен человек; и что священная рукопись – тому подтверждение, и о том вечное напоминание, и потому должна быть сохранена любой ценой.
Однако соблазн толковать пророчество и исчислять точный день светопреставления посредством этой книги – греховен и губителен; и что, как стал он однажды причиною падения империи майя, так же может ввести в искушение, а затем обратить в пепел империи грядущего, а даже и всех живущих на земле людей. Человек слаб, труслив и любопытен, оттого подобные знания для него опасны.
Что тогда спросил я у жреца, не попала ли святая книга в руки нечестивому монаху, брату Хоакину, когда тот разграбил индейский храм в Калакмуле. Что тот утешил меня, и разъяснил, что в осквернённой солдатами пирамиде лежала обманка, видом похожая на искомый манускрипт, но заведомо лживая и пустая.
Что спросил я также у него, отчего он поведал мне, чужаку, сию тайну, о которой неведомо было многим из сынов его народа. И что он возразил мне, и признал, что индейская богиня Иш Чель не соблаговолила послать ему сына, и в вымирании рода своего он видел знак вымирания майя. Что доносили ему вести о бородатых людях из‑за моря, и об их чудесных лодках, и громоподобном оружии, и о доблести в сражениях. Что всё это пробудило в нём любопытство, и просил он великого Ицамну открыть ему правду об этих людях. И что тот послал ему видение, в котором бородатые люди подчинили себе землю майя, и ацтеков, и прочих народов, и правили большей частью мира.
И что тогда решил хранитель книги, что не может унести с собою в могилу тайну конца мира, только оттого, что не имеет сына; также и народ его должен передать её другому народу, если сам не оставил после себя наследников. И что когда решил он так, то молился своим божествам, среди которых был и бог смерти Ах Пач, и бог солнца Ах Кинчил, и сам Ицамна, и спрашивал, правилен ли его замысел. И было ему знамение, укрепившее его веру в это.
Что случилось это несколько месяцев назад, и что с тех самых пор, положившись на волю индейских богов, жрец этот терпеливо ожидал их помощи, покуда Ицамна не положил меня в свой сенот, отступившись от моей жизни. Что, по его разумению, я был предназначен богами для того, чтобы принять у него древнюю рукопись, и, сделав так, уберечь её от тлена и забвения.
Что третьим вопросом моим к нему было, как узнать, когда же настанет подлинный судный день, и что будет причиной ему. Что тогда усмехнулся жрец, и сказал мне, что бородатые люди также слабы и любопытны, как его соплеменники; и что новые исчисления, которые проводил его отец, дают миру ещё около шестисот тридцать цолькинов, что на наш счёт составляет четыреста пятьдесят лет. Что, однако, он повторно предостерёг меня от соблазна высчитывать точный час светопреставления, потому как дело это не человеческое, а божественное.
И сказал он мне, что земля погибнет тогда, когда умрёт Ицамна – отец и старейшина индейских богов, премудрый властитель сего мира, вообразивший и так воплотивший его.
И что предзнаменованием светопреставления станет немощь этого бога, от которой станет и мир лихорадить.
И что когда закроет он глаза в последний раз, погрузится мир в вечную тьму.
И что когда начнутся предсмертные судороги его, скорчит всю землю от страшного сотрясения почвы, и рушения гор, и буйства морей.
И тогда настанет конец.
Таковы подробные обстоятельства моего похода в древний индейский город Калакмуль и обретения мною удивительного свитка, который я храню по сей день, и ради описания которого я затеял настоящий отчёт. О прочем же – и о возвращении в Мани, и о разоблачении мною умыслов отца де Ланды, и о нынешнем местонахождении Книги поведал я уже в Главе Первой сего отчёта, и повторять это считаю излишним.
В непрестанном ожидании предречённого дня,
Писано собственноручно Луисом Каса‑дель‑Лагарто, в Мадриде, в июле 1582 года от Рождества Христова»
* * *
И это всё?!
Тропический смерч, бушевавший в моей голове всё время, пока я читал завершающую часть повествования Луиса Каса‑дель‑Лагарто, вырвал у меня из рук последний лист, но я долго ещё сидел, не смея шелохнуться, и не веря, что больше конкистадору сказать нечего.
И тогда я услышал, как со смачными щелчками, соединяясь пазами, превращаются в единое целое разрозненные части этой невероятной истории.
Как случайное участие в экспедиции необычного испанского офицера, готового поверить язычникам вместо того, чтобы во славу Христа спалить их деревни, оборачивается промыслом майянских богов.
Как обретает смысл погоня сквозь четыре с половиной столетия неких сил за тайным свитком, или хотя бы сведений о нём, и стремление других сил, не жалея человеческих жизней, воспрепятствовать этому.
Проясняться стала и моя собственная роль, и оказалась она вовсе не так жалка, как мне думалось ранее; доказательством тому было мистическое обращение ко мне заточённого в сеноте Каса‑дель‑Лагарто. (Всего через несколько минут я получил ещё одно подтверждение этому).
И ещё… Неожиданно чётко я вспомнил мальчика, разговаривавшего со мной в вагоне метро. До сих пор я не решался трактовать его слова, не будучи полностью уверен, что они не навеяны моей эсхатологической паранойей. Но сейчас, дочитывая рассказ конкистадора, я мгновенно узнал в них последние речения майянских пророков.
«…найти его. Ибо беда мира в том, что болен Бог его, оттого и мир болен. В горячке Господь, и творение его лихорадит. Умирает Бог, и созданный им мир умирает. Но не поздно ещё…»
Кем бы ни был тот мальчик, и кто бы ни вложил эти слова в его уста, они магическим образом дополняли исповедь Каса‑дель‑Лагарто, который внял заветам жреца и избегал толковать предсказание, просто сохранив его для потомков.
Неужели что‑то могло быть ещё сделано? Ведь сказано было мне «Но не поздно ещё…» и «…найти его». Ицамна всемогущий, найти кого? И как?!
Задумчиво перекладывая страницы дневника, я зацепился взглядом за тетрадный лист, лежавший в найденной папке. Записка? Стоит ли читать чужие письма, когда всего за один любопытный взгляд на не предназначенный для твоих глаз текст можно поплатиться сердцем? Разумеется, стоит!
Почерк был тот же самый, что на бумажке с адресом, которую выронил убегающий старик; узнал я и чернила перьевой ручки. Сомнений быть не могло: у бюро «Акаб Цин» я столкнулся лицом к лицу с самим заказчиком. Он меня не узнал, и неудивительно: до тех пор мы с ним никогда не встречались. Загадочным для меня было только его решение отнести папку с последней главой в заброшенную переводческую контору на Арбате… Я развернул записку.
![](https://s.studizba.com/z.php?f=/templates/si/i/noavatar.png&w=100&h=100&t=1"){kind=avatar}
