Rais_Istoriya_pohititelya_tel (522871), страница 37
Текст из файла (страница 37)
– Нет, если он нуждается в милосердии. Поспите. Сейчас вам принесут еще лекарство. Я не уйду. Ну вот, я поставлю стул рядом с кроватью, чтобы вы могли держать меня за руку.
«Лестат, что ты делаешь?»
Мы уже вернулись в номер гостиницы, намного более приятное помещение, чем зловонная больница, – я в любой момент предпочту хороший номер в гостинице зловонной больнице, – а Луи пил ее кровь, бедный беспомощный Луи.
«Клодия, Клодия, послушай меня, проснись, Клодия! Ты больна, слышишь, ты должна сделать как я скажу, чтобы поправиться. – Я разрезал свое запястье и, едва полилась кровь, поднес его к ее губам. – Так, дорогая, еще...»
– Вот, постарайтесь выпить немного. – Она просунула руку мне под шею. Ох, как больно поднимать голову.
– Такой водянистый вкус. Совсем не как у крови.
Веки ее опущенных глаз оказались тяжелыми и гладкими. Как гречанка кисти Пикассо – бесхитростная, ширококостная, изящная и сильная. Интересно, кто‑нибудь целовал ее монашеский рот?
– Здесь умирают, правда? Поэтому в коридорах полно народа. Я слышу, как плачут люди. Эпидемия, да?
– Плохие времена, – ответила она, едва шевеля девственными губами. – Но вы поправитесь. Я с вами.
Как же разозлился Луи!
«Ну зачем, Лестат?»
«Потому что она была красавицей, потому что она умирала, потому что мне хотелось посмотреть, что получится. Потому что она была никому не нужна, потому что она лежала там, а я поднял ее на руки и прижал к себе. Потому что это было в моих силах – словно зажечь новую свечку в церкви, не загасив предыдущую, – это мой единственный способ созидания, как ты не понимаешь? Только что нас было двое, а теперь – уже трое».
Он стоял в длинном черном плаще, такой несчастный, но не мог отвести от нее глаз – от гладких щечек из слоновой кости, от крошечных ручек.
«Представь себе, ребенок‑вампир! Такой, как мы».
«Я понимаю».
Кто это? Я удивился, но это был не Луи, это был Дэвид, он стоял рядом и держал в руках свою Библию. Луи медленно поднял глаза. Он не знал, кто такой Дэвид.
«Приближаемся ли мы к Богу, когда создаем из ничего нечто? Когда мы притворяемся огоньками и зажигаем новые огоньки?»
Дэвид покачал головой.
«Ужасная ошибка».
«Как и весь мир. Это наша дочка...»
«Я не ваша дочка. Я мамина дочка».
«Нет, дорогая, уже нет. – Я посмотрел на Дэвида: – Ну, отвечай».
«Зачем ты утверждаешь, что совершаешь свои поступки из высоких побуждений?» – спросил он, но так сочувственно, так мягко!
Луи все еще в ужасе смотрел на нее, на ее белые ножки. Соблазнительные ножки.
– И тогда я решился, мне было все равно, что он сделает с моим телом, если на двадцать четыре часа он предоставит мне эту человеческую оболочку, чтобы я мог увидеть солнце, почувствовать то же, что и смертные, познать их слабости и страдания»
Я сильнее сжал ее руку.
Она кивнула, еще раз вытерла мне лоб и пощупала пульс теплыми твердыми пальцами.
–... И я решился, будь что будет. О, я знаю, это было неправильно, нельзя было давать ему уйти с моей силой, но теперь вы видите, вы понимаете, что я не могу умереть в этом теле. Остальные даже не узнают, что со мной случилось. Если бы они знали, то пришли бы...
– Остальные вампиры, – прошептала она.
– Да.
И я принялся рассказывать ей о других вампирах, о том, как когда‑то я искал их, думая, что стоит узнать историю, и все встанет на свои места... Я говорил и говорил, объяснял, кто мы такие, описывал свое путешествие сквозь века, рассказал, как потом меня манила рок‑музыка – прекрасный театр для меня, то, к чему я стремился, и про Дэвида тоже, про Бога и дьявола в парижском кафе, про Дэвида, сидевшего у огня с Библией в руках, и как он сказал, что Бог несовершенен. Иногда я закрывал глаза, иногда открывал. И все это время она держала меня за руку.
Входили и выходили какие‑то люди. Спорили врачи. Плакала женщина. На улице снова стало светло. Я понял это, когда отворилась дверь и по коридору пронеслась струя холодного воздуха.
– Как же мы выкупаем столько пациентов? – спросила медсестра. – Эту женщину необходимо изолировать. Позовите врача. Скажите – у нас на этаже случай менингита.
– Опять утро, да? Вы, должно быть, так устали, просидели со мной весь день и всю ночь. Мне страшно, но я понимаю, что вам пора идти.
Вносили новых больных. К пей подошел врач и сказал, что придется развернуть все каталки и поставить их головой к стене.
Врач сказал, что ей нужно идти домой. Только что заступила новая смена медсестер. Ей нужно отдохнуть.
Я что, плакал? Мне в руку вонзилась иголка, у меня пересохло в горле, потрескались губы.
– Мы официально даже не можем принять столько пациентов.
– Вы слышите меня, Гретхен? – спросил я. – Вы понимаете, что я говорю?
– Вы меня уже много раз спрашивали, – ответила она, – и каждый раз я отвечала, что слышу, понимаю, что я вас слушаю. Я вас не брошу.
– Милая Гретхен. Сестра Гретхен.
– Я хочу забрать вас с собой.
– Что вы сказали?
– К себе домой. Вам уже намного лучше, температура упала. Но если вы останетесь здесь... – На ее лице отразилось замешательство. Она поднесла чашку к моим губам, и я сделал несколько глотков.
– Понятно. Да, пожалуйста, заберите меня отсюда, прошу вас. – Я попытался сесть. – Мне страшно оставаться.
– Чуть позже, – сказала она, укладывая меня обратно на каталку. Она сняла повязку с моего локтя и вытащила зловещую иглу.
Господи, мне нужно в туалет! Неужели не будет конца этим омерзительным физическим потребностям? Черт, что же это за жизнь такая? Облегчиться, помочиться, поесть – и опять тот же цикл! Стоит ли это возможности видеть солнце? Мало того, что я умираю, – мне еще и в туалет нужно. Но я бы не пережил необходимость еще раз воспользоваться судном, пусть даже почти его не помнил.
– Почему вы меня не боитесь? – спросил я. – Разве вы не считаете, что я – сумасшедший?
– Вы причиняете людям вред, только когда вы – вампир, – просто ответила она, – когда вы находитесь в своем законном теле. Так?
– Так, – сказал я, – это правда. Но вы совсем как Клодия. Ничего не боитесь.
«Что ты дурочку из нее делаешь, – послышался опять голос Клодии. – Ты и ей причинишь вред».
«Чепуха, она в это не верит», – ответил я.
Я сел на кушетку в гостиной нашего номера, изучая изысканно обставленную комнату, чувствуя себя среди хрупкой позолоченной старой мебели совсем как дома. Восемнадцатый век, мой век. Век жуликов и рациональных личностей. Самый подходящий для меня век. Маленькие цветочки. Парча. Золоченые мечи и пьяный смех внизу, на улице.
У окна стоял Дэвид и смотрел на крыши колониального города. Бывал ли он прежде в этом веке?
«Нет, никогда! – с благоговением ответил он. – Каждая вещь отшлифована вручную, каждая неповторима. Как цепко творения человека держатся за природу, словно она с легкостью может ускользнуть назад, под землю».
«Уходите, Дэвид, – сказал Луи. – Вам здесь не место. Нам придется остаться. Ничего не поделаешь».
«Вот это уже отдает мелодрамой, – сказала Клодия. – Правда».
На ней все еще была грязная больничная рубашка. Ничего, это я скоро исправлю. Я принесу ей целые магазины кружев и лент. Я накуплю ей шелков, серебряных браслетиков и усеянных жемчугом колечек. Я обнял ее.
«Ах, как приятно, когда кто‑то наконец говорит правду, – сказал я. – Какие прекрасные, нежные волосы, и теперь они останутся такими навсегда».
Я еще раз попробовал сесть, но бесполезно. По коридору мчались носилки, сопровождаемые с обеих сторон медсестрами, кто‑то толкнул мою каталку, и вибрация отдалась во всем теле. Потом все стихло, и на больших часах с легким щелчком сдвинулись вперед стрелки. Мой сосед застонал и повернул голову. Его глаза скрывал широкий белый бинт, а рот выглядел странно обнаженным.
– Необходимо их всех изолировать, – произнес чей‑то голос.
– Ну, пойдемте, я отвезу вас домой.
А Моджо, что стало с Моджо? А вдруг за ним пришли и увели его? В этот век собак уничтожали просто за то, что они – собаки. Нужно объяснить ей. Она уже поднимала меня – или пыталась поднять, просунув руку мне под плечи. Моджо, лающий в доме. Может быть, он не может выбраться?
Луи был печален.
«В городе чума».
«Но тебя она не коснется, Дэвид», – сказал я.
«Ты прав, – ответил он. – Но это еще не все...»
Клодия рассмеялась.
«Знаешь, она в тебя влюбилась».
«Ты могла умереть от чумы», – сказал я.
«А может, мой срок еще не пришел?»
«Ты веришь в то, что у каждого – свой срок?»
«Да нет, на самом деле, – ответила она. – Может быть, мне было проще обвинить во всем тебя. Видишь ли, я никогда не знала, что хорошо, а что – плохо».
«У тебя было время научиться», – сказал я.
«И у тебя тоже, намного больше времени, чем у меня».
– Слава Богу, вы меня забираете, – прошептал я. Я стоял на ногах. – Мне так страшно. Просто страшно, по‑человечески страшно.
«Одним бременем для больницы меньше», – звонко смеялась Клодия, стуча ножкой по краю стула. На ней снова было красивое платье, с вышивкой. Так лучше, пожалуй.
– Красавица Гретхен, – произнес я. – Когда я так говорю, у вас загораются щеки.
Она улыбнулась, кладя мою левую руку себе на плечо и крепко обхватывая меня за талию.
– Я о вас позабочусь, – прошептала она мне в ухо. – Это не очень далеко.
Стоя на злом ветру рядом с ее машиной, я держал вонючий орган и смотрел, как желтая струя мочи врезается в тающий снег и оттуда поднимается пар.
– Боже мой! – сказал я. – Это почти приятно. Что же они за люди такие, что получают удовольствие от столь мерзких вещей?!
ГЛАВА 14
В определенный момент меня начало клонить в сон, я то дремал, то приходил в себя, сознавая, что мы находимся в маленьком автомобиле, что с нами Моджо, тяжело пыхтящий мне в ухо, что мы едем по заснеженным холмам. Меня укутали в одеяло, и движение машины вызывало у меня противную тошноту. К тому же меня трясло. Я плохо помнил, как мы вернулись в дом и нашли там терпеливо ожидавшего меня Моджо. Я смутно понимал, что могу умереть в этом автомобиле, работающем на бензине, если с ним столкнется другая машина. Такая вероятность казалась до боли реальной, не менее реальной, чем боль в груди. А Похититель Тел меня одурачил.
Гретхен не сводила спокойного взгляда с дороги, солнце освещало волоски, выбившиеся из густой, скрученной в узел косы, и гладкие красивые волны волос на висках, образуя мягкий ласковый ореол вокруг ее головы. Монахиня, прекрасная монахиня, думал я, а глаза мои словно по собственной воле то закрывались, то открывались.
Но почему эта монахиня так добра ко мне? Потому что она – монахиня?
Вокруг царила тишина. На буграх за деревьями стояли дома, дома были и в долинах, совсем рядом друг с другом. Возможно, богатый пригород, небольшие деревянные особняки, которые состоятельные смертные подчас предпочитают популярным в прошлом веке дворцам.
Наконец мы въехали в переулок рядом с одним из этих строений, пробрались сквозь рощицу голых деревьев и плавно затормозили у маленького серого коттеджа – видимо, помещения для слуг или домика для гостей, расположенного в некотором отдалении от основного здания.
В комнатах оказалось тепло и уютно. Я хотел рухнуть в чистую постель, но был для этого слишком грязным и настоял, чтобы мне позволили вымыть это неприятное тело. Гретхен горячо запротестовала. Я болен, говорила она. Мне нельзя мыться. Но я не желал этого слушать. Я нашел ванную комнату и отказался выходить.
Я снова заснул, прислонившись к выложенной плиткой стене, пока Гретхен наполняла ванну. Пар мне понравился. Я видел, как у постели улегся Моджо, сфинкс, похожий на волка, и смотрел на меня сквозь открытую дверь. Считала ли она, что он похож на дьявола?
Я нетвердо стоял на ногах и невероятно ослаб, но все‑таки разговаривал с Гретхен, пытаясь объяснить, как я оказался в таком затруднительном положении и что мне необходимо добраться до Луи в Новом Орлеане, чтобы он дал мне могущественную кровь.
Я тихо рассказывал ей о всякой всячине по‑английски, переходя на французский лишь тогда, когда не мог подобрать подходящее слово, перескакивая из Франции моего времени в колонию в Новом Орлеане, где жил впоследствии, говорил о том, что за чудесный сейчас стоит век, о том, как я ненадолго превратился в рок‑звезду, потому что считал, будто, став символом зла, принесу людям добро.
По человечески ли это – искать ее понимания, бояться, что умру у нее на руках и никто никогда не узнает, кем я был и что произошло?
Но ведь остальные все знали и не пришли мне на помощь.
Я и об этом ей рассказал. Я описал древнейших и их неодобрение. Что я еще упустил? Но она, как настоящая монахиня, должна понимать, до какой степени я стремился, став рок‑музыкантом, творить добро.
– Настоящий дьявол может сделать что‑то хорошее только одним способом, – сказал я. – Играть роль самого себя, чтобы выставить зло напоказ. Если только не считать, что он творит добро, когда сеет зло. Но в таком случае Бог получается чудовищем, правда? А дьявол – просто частью Божественного замысла.
Она выслушала эти слова внимательно, но не согласилась с ними. Однако меня не удивило, когда она ответила, что дьявол не был частью Божественного замысла. Она говорила тихим, полным смирения голосом. При этом она убирала мою грязную одежду, и мне казалось, что ей вообще не хочется разговаривать, но она старается меня успокоить. Дьявол был самым могущественным из ангелов, сказала она, и из гордыни отверг Бога. Зло не могло быть частью Божественного замысла.
Когда я спросил, знала ли она, сколько существует аргументов против христианства и насколько вся христианская религия противоречит логике, она спокойно ответила, что это не имеет значения. Значение имеет только добро. Вот и все. Все просто.
– О да, значит, вы поняли.
![](https://s.studizba.com/z.php?f=/templates/si/i/noavatar.png&w=100&h=100&t=1"){kind=avatar}
