hosseini_haled_begushii_za_vetrom (522869), страница 32
Текст из файла (страница 32)
– За тобой должок. Помнишь?
Еще бы не помнить. В тот день Дауд Хан осуществил дворцовый переворот. Почти всю мою взрослую жизнь, стоило мне услышать «Дауд Хан», как перед глазами вставал Хасан, нацеливший свою рогатку прямо в лицо Асефу. «Только шевельнись – и у тебя появится другое прозвище. Вместо „Асефа – пожирателя ушей“ ты будешь зваться „Одноглазый Асеф“», – говорит Хасан. Настоящий храбрец. И Асеф отступает со словами: «У сегодняшней истории обязательно будет продолжение».
В отношении Хасана он свое обещание уже сдержал. Теперь моя очередь.
– Так тому и быть, – ляпнул я.
А что мне было говорить? Просить его о чем‑то все равно было бы бесполезно, зачем давать повод липший раз поглумиться?
Асеф кликнул охранников.
– Слушать меня. Сейчас я закрою дверь. С ним у меня старые счеты. Входить в комнату строго запрещаю! Поняли? В любом случае оставаться на местах!
– Слушаемся, ага‑сагиб, – гаркнули парни.
– Когда все будет кончено, один из нас выйдет отсюда живым. Если это будет он, значит, он заслужил свободу. Пусть себе идет. Ясно?
Охранники замялись.
– Но, ага‑сагиб…
– Если это будет он, не задерживать! – рявкнул Асеф.
На этот раз охранники не стали спорить, хотя рожи у них были кислые.
Уходя, они хотели увести Сохраба с собой.
– Оставьте его! – велел Асеф. И усмехнулся: – Пусть посмотрит. Ему полезно.
Когда дверь захлопнулась, Асеф отложил четки в сторону и полез в нагрудный карман. Я не особенно удивился, увидев, что он оттуда вытащил.
Конечно же, кастет из нержавеющей стали.
Волосы у него напомажены, над тонкой верхней губой усики в ниточку, как в свое время у Кларка Гейбла. Бриолин пропитал зеленую хирургическую шапочку, образовав пятно в форме Африки. И еще бросается в глаза золотой Аллах на цепочке, свисающей со смуглой шеи. Человек глядит на меня сверху вниз и торопливо бормочет что‑то на незнакомом мне языке – урду, наверное. Кадык у него на шее прыгает. Хочу спросить, сколько ему лет (уж очень молодо он выглядит, словно модный актер из мыльной оперы), но вместо этого бурчу что‑то вроде: «Я ему показал!» Или «задал».
Оказал ли я достойное сопротивление? Вряд ли. Да и как бы это у меня вышло? Я и дрался‑то первый раз в жизни.
Вся сцена отложилась в памяти какими‑то кусками, правда, яркими. Вот Асеф, перед тем как надеть кастет, включает музыку. Вот висящий на стене молитвенный коврик с изображением Мекки срывается и валится мне на голову, поднимая пыль. Я чихаю. Вот Асеф кидает виноградины мне в лицо, зловеще скалит зубы, вращает глазами. В какой‑то момент чалма его летит на пол, светлые пряди рассыпаются по плечам.
Конец поединка тоже запомнился. Так и стоит перед глазами. Уж этого‑то мне никогда не забыть.
Время сжимается и растягивается. Ледяной блеск кастета. Несколько ударов – и кусок металла нагревается. Моя кровь тому причиной. Натыкаюсь спиной на торчащий из стены гвоздь. Крик Сохраба. Музыка, таблы, дил‑робы . Корчусь у стены. Удар приходится в челюсть. Глотаю собственные зубы. Чего ради я их так тщательно чистил, и щеткой, и нитью? Сползаю по стене. Кровь из разбитой верхней губы заливает розоватый ковер. Боль раздирает внутренности, не могу дышать. Слышен сухой треск. Когда‑то мы с Хасаном дрались на деревянных мечах, подражая киношному Синдбаду, вот стуку‑то было! Крик Сохраба. Опять падаю и задеваю скулой об угол телевизора. Что‑то хрупает прямо у меня под левым глазом. Звуки музыки. Крик Сохраба. Меня хватают за волосы, задирают голову. Блестит металл. Бац! На этот раз хрустит нос. Заскрежетал бы от боли зубами, да не получается. Меня лупят ногами. Крик Сохраба.
Не помню, когда именно меня стал разбирать смех. Я прямо корчился от хохота, и даже невыносимая боль (губы, глотка, челюсть, ребра) не могла унять его. И чем громче я смеялся, тем сильнее меня били.
– ЧЕГО РЖЕШЬ? – брызгал слюной Асеф, нанося удар за ударом.
Сохраб кричал.
– ЧЕГО ГОГОЧЕШЬ?
Еще одно ребро хрустнуло: левое нижнее. А повод для веселья у меня был: впервые с той проклятой зимы 1975 года на меня снизошло долгожданное спокойствие.
Как я закидывал там, на холме, Хасана гранатами, больше всего на свете желая, чтобы он мне ответил! Липкий сок стекал по его лицу, заливал рубаху, но Хасан не шелохнулся. Он только поднял с земли гранат, разломил пополам и расплющил о собственный лоб. «Доволен? Легче теперь стало?» – только и спросил он.
Как тогда мне было тяжко! Облегчение пришло только сейчас. Тело мое истерзано и изломано, но я излечился . После стольких лет страданий. Вот радость‑то.
О том, как закончился поединок, я не забуду до самой смерти.
Лежу на полу, заливаясь смехом, Асеф упирается коленями мне в грудь, волосы его свисают вниз, лицо – само безумие. Левая рука сжимает мне горло, а правую он заносит для удара. Кастет вздымается выше и выше – вот‑вот опустится.
– Бас , – слышится тоненький голосок. Мы оба смотрим в ту сторону.
– Прошу тебя, перестань.
Что там сказал директор детского дома, впуская меня и Фарида? (Как его, кстати, звали? Заман?) По части рогатки он настоящий мастер. С ней он неразлучен. Рогатка всегда у него за поясом.
– Перестань.
Расплывшаяся тушь вместе со слезами черными ручейками заливает нарумяненные щеки Сохраба. Нижняя губа дрожит, из носа текут сопли.
– Бас , – пищит он.
Рука его с силой оттягивает резинку рогатки, в гнезде желтеет что‑то металлическое. Ба! Да ведь это шарик от кофейного столика! И нацелен он прямо Асефу в лицо!
– Прекрати, ага. Прошу. – Детский голос дрожит. – Перестань его мучить.
Асеф разевает рот. Губы у него дергаются, но слова не выговариваются.
– Ты что вытворяешь? – выдавливает он наконец.
– Пожалуйста, перестань, – всхлипывает Сохраб.
– Брось рогатку, хазара, – шипит Асеф. – На части тебя порву. То, что я сделал с ним, покажется тебе лаской.
– Пожалуйста, ага, – в голос рыдает Сохраб, – перестань.
– Брось рогатку.
– Не мучай его.
– Брось рогатку!
– Прошу тебя.
– БРОСЬ РОГАТКУ!!
– Бас.
– БРОСЬ!!! – Асеф отшвыривает меня и кидается на Сохраба.
Пи‑и‑и‑и‑и!
Это Сохраб отпускает резинку.
Страшный крик Асефа. Рукой он зажимает место, где только что был его левый глаз. Между пальцев у него сочится кровь и что‑то жидко‑стеклянистое.
«Внутриглазная жидкость, – мелькает у меня в голове. – Вот что это такое. Мне где‑то попадалось научное определение».
Асеф с воплями катается по полу, не отрывая руки от окровавленной глазницы.
– Бежим, – шепчет Сохраб, помогая мне подняться.
Каждое движение отзывается страшной болью.
– ВЫНЬТЕ ЕГО! ВЫНЬТЕ! – визжит у нас за спиной Асеф.
Шатаясь, распахиваю дверь. Увидев меня, охранники выпучивают глаза. Хорош же я, наверное. Даже дышать больно.
– ВЫНЬТЕ! – заходится Асеф. Охранники врываются в комнату, не обращая на нас внимания.
– Бежим, – дергает меня за руку Сохраб. На ходу оглядываюсь. Склонившись над Асефом, охранники делают что‑то с его лицом. Ну конечно. Шарик‑то застрял в пустой глазнице.
Все вокруг крутится и качается. Опираюсь на Сохраба. Ступеньки. Сверху летит пронзительный вой со вскриками – так голосит раненый зверь. Выскакиваем на улицу – без Сохраба я бы давно свалился. К нам мчится Фарид.
– Бисмилла, бисмилла, – восклицает он, в изумлении глядя на меня, закидывает мою руку себе на плечо и бегом тащит к машине.
Наверное, я кричу от боли, не помню. Перед глазами вырастает потрепанная обшивка крыши нашего «ленд‑крузера», вид снизу, с заднего сиденья. Снаружи слышен топот. В машину запрыгивают Сохраб и Фарид. Хлопают дверцы, ревет двигатель, машина прыжком срывается с места. Маленькая рука у меня на лбу, чьи‑то голоса и крики на улице. Ветки деревьев за окном сливаются в одну полосу. Сохраб всхлипывает, а Фарид все повторяет: «Бисмилла, бисмилла».
Тут сознание меня оставляет.
23
Из клубящейся мглы высовываются головы, наклоняются, смотрят на меня, спрашивают о чем‑то. Некоторые вопросы я понимаю. Как меня зовут? Болит ли у меня где‑нибудь? Я помню, кто я такой, а болит у меня везде. Хочу ответить, но говорить больно, я давно это понял, еще когда пытался сказать что‑то мальчику с нарумяненными щеками и вымазанными тушью веками. Может, год прошел, может, два, а может, и все десять. Вот он, мальчик. Мы едем куда‑то в машине, только вряд ли за рулем Сорая, она не стала бы так гнать. Я должен сказать ребенку что‑то очень важное, только что? Вылетело из головы. Наверное, надо утешить его. Не плачь, теперь все будет хорошо. И спасибо тебе, только за что?
Опять головы, на них зеленые шапочки. Так и снуют перед глазами. И говорят что‑то, быстро‑быстро. Только я их не понимаю. Слышны зуммеры, тревожные звонки, что‑то гудит. Головы, головы смотрят на меня, одну я узнаю. Волосы у нее набриолинены, на шапочке – пятно в форме Африки, над верхней губой – усики в ниточку, как у Кларка Гейбла. Звезда сериала? Вот смеху‑то. Но смеяться больно. Проваливаюсь в темноту.
Говорит, ее зовут Айша, «как жену пророка». Седеющие волосы разделены на пробор и завязаны хвостом, в носу – сережка в форме солнца, глаза кажутся непомерно большими из‑за бифокальных очков. Она тоже вся в зеленом, и руки у нее такие ласковые. Заметив, что я смотрю на нее, она улыбается и говорит по‑английски.
Из груди у меня что‑то торчит.
Проваливаюсь в темноту.
У моей койки стоит мужчина. Я его знаю. Он смуглый, долговязый и тощий. У него длинная борода и круглый берет на голове, немножко набекрень. Как, бишь, такая шапка называется? Паколь? И у какого знаменитого человека головной убор заломлен точно так же? Не помню. Мужчина возил меня на машине, много лет тому назад. Он мой хороший знакомый.
Да что такое у меня со ртом? И что это за бульканье?
Проваливаюсь в темноту.
Правая рука вся горит. Женщина в бифокальных очках ставит мне капельницу.
– Калий, – говорит она. – Пощиплет немножко. Словно пчелка укусила, правда?
Ну… да.
Как ее зовут? Что‑то связанное с пророком. Я ведь давно ее знаю. У нее еще волосы были завязаны хвостом. Теперь‑то они гладко зачесаны и уложены в пучок. Совсем как у Сораи, когда я впервые заговорил с ней. Когда это было? С неделю назад?
Айша! Вот как зовут женщину.
Почему у меня рот не открывается? И что такое торчит из моей груди?
Проваливаюсь в темноту.
Мы в Сулеймановых горах в Белуджистане, Баба борется с гималайским медведем. Время повернуло вспять. Где изможденный страдалец с ввалившимися щеками и пустыми глазами? Баба – само воплощение силы, Туфан‑ага, образцовый пуштун. Они катаются по зеленой траве, человек и зверь, каштановые кудри отца развеваются по ветру. Кто‑то ревет – медведь или отец? – льется кровь, во все стороны летят хлопья пены. Когтям не одолеть железные пальцы. Еще одно усилие – и медведь повержен, ноги Бабы упираются в медвежью грудь, руки сжимают косматое горло.
Отец смотрит на меня. У него мое лицо. Это я победил зверя.
Прихожу в себя. Рядом долговязый, смуглый человек. Вспомнил, его зовут Фарид. С ним мальчик из машины, его образ как‑то связан у меня со звоном колокольчиков.
Хочется пить.
Проваливаюсь в темноту. Мир вокруг то возникает, то исчезает.
Оказалось, человек с усиками как у Кларка Гейбла никакая не телезвезда. Это доктор Фаруки, челюстно‑лицевой хирург. Только мне почему‑то все кажется, что он герой мыльной оперы, действие которой происходит на острове в тропиках, и зовут его Арманд.
Где я? – хочется мне спросить. Но рот не открыть. Тужусь, мычу и хрюкаю.
Арманд улыбается, зубы сверкают ослепительной белизной.
– Еще не время, Амир. Но уже скоро. Когда снимем проволочный каркас.
По– английски он говорит с раскатистым акцентом.
Каркас?
Арманд скрещивает на груди руки. На волосатом пальце золотится обручальное кольцо.
– Вы, вероятно, не совсем понимаете, где оказались и что с вами произошло? Для послеоперационного состояния это в порядке вещей. Расскажу вам, что сам знаю.
Послеоперационное состояние? А зачем каркас? И где Айша? Пусть улыбнется мне, ласково коснется моей руки.
Арманд хмурится. Вид у него очень значительный.
– Вы в госпитале в Пешаваре. Попали к нам два дня назад с очень серьезными травмами. Вам повезло, что вы остались в живых, друг мой.
Указательный палец доктора качается, словно маятник.
– У вас разрыв селезенки – но, к вашему счастью, она, по‑видимому, покровила и перестала, иначе бы вас просто не успели довезти до больницы. Моим коллегам из отделения общей хирургии пришлось вам селезенку удалить. – Он похлопал меня по руке, в которую была воткнута игла капельницы. – Вдобавок у вас сломано семь ребер. Одно из них вызвало пневмоторакс.
Я бы разинул рот, да не могу.
– Иными словами, у вас пробито легкое, – поясняет Арманд и касается пластмассовой прозрачной трубки, которая торчит из груди. – Мы вставили вам плевральный дренаж.
Трубка подходит к стойке со стеклянными цилиндрами, наполовину заполненными водой. Так вот откуда бульканье.
![](https://s.studizba.com/z.php?f=/templates/si/i/noavatar.png&w=100&h=100&t=1"){kind=avatar}
