Диссертация (1098198), страница 4
Текст из файла (страница 4)
Труды отечественных археологов, рассмотренные в этих разделах, позволяют сделать следующие заключения, важные для понимания обстановки, в которой крымско-готский язык приобрел статус реликтового. По мнению А. И. Айбабина (1999 г.), к концу X в. завершился многовековой ассимиляционный процесс формирования горнокрымской народности, которая впитала в себя аланский, готский, ромейский и булгарский компоненты, объединенные на основе христианства и византийской культуры. Дальнейшая археология Крымской Готии является крымской археологией как таковой, а история прослеживается лишь по источникам. В захоронениях почти нет находок, а проблемы бытования городов, крымской архитектуры, городских укреплений, керамики уже лежат за пределами готской темы.
В подразделе 1.2 той же главы осуществляется общая классификация и производится подробный обзор источников о крымских готах (1.2.1 – общая оценка источников; 1.2.2 – позднеантичные и раннесредневековые источники (III-VIII вв.); 1.2.3 – средневековые источники (IX-XIII вв.). Исследование позволяет установить, что в эпоху Возрождения и нового времени крымские готы становятся предметом внимания путешественников и исследователей не только в историко-этнографическом, но и в собственно научном плане. Таковы сообщения путешественников и упоминания о готах в традиции до Бусбека (XIV-XV вв.; 2.1). Для XVI в. уже можно говорить о начале истории вопроса, поскольку поисками крымских готов занимаются ученые-гуманисты (2.2). Таким образом, выясняется, что интерес Ожье Гислена де Бусбека к крымским готам не был спонтанным, но основывался на уже сложившейся научной традиции. В том же подразделе кратко рассматриваются события XVII-XVIII вв. в Крыму (переселение крымских греков в Новороссию), имеющие важное значение для уяснения судьбы последних потомков крымских готов.
В разделе 3 «Ожье Гислен де Бусбек и его информанты» дается характеристика личности и деятельности О. Г. де Бусбека (1522-1592) – всесторонне образованного фламандского гуманиста, дипломата на службе у Габсбургов, любителя древностей и редкостей, ввезшего из Турции в Западную Европу тюльпан, сирень и конский каштан. Бусбек знал несколько языков и сочетал личную лингвистическую одаренность с лучшими достижениями науки своего времени, что и определило его неоценимый вклад в германистику (3.1). Далее приводится латинский текст сообщения Бусбека о крымских готах и их языке, где содержится знаменитый крымско-готский глоссарий (русский перевод выполнен автором диссертации; 3.2) и обсуждается этническое и лингвистическое самоопределение информантов Бусбека (3.3). При этом крымский грек, сообщивший Бусбеку все известные на сей день крымско-готские данные, рассматривается не просто как иноязычный информант, «воспроизводящий» чуждые формы (позиция М. Стернса), но как последний реальный носитель языка крымских готов.
В разделе 4 решается проблема письменной фиксации крымско-готских данных. Критика текста источника – «Четвертого турецкого письма» Бусбека (4.1) – позволяет выделить наиболее вероятные механические искажения, допущенные при копировании протографа и издании текста и требующие конъектур. Установление принципов орфографии Бусбека (4.2) дает основания для фонетической интерпретации форм.
Раздел 5 посвящен этимологическому анализу крымско-готской лексики и составляет центральную часть лингвистического исследования, предпринимаемого в главе III. Это детально разработанный этимологический словарь (5.2.2), в котором учитываются все этимологические интерпретации крымско-готского материала, в том числе новейшие, а в ряде случаев выдвигаются новые версии. Материал песни, спетой Бусбеку информантом, в словарь не включен, поскольку на основании лингвистического анализа (предпринятого еще акад. В. Радловым) и с учетом этнокультурной ситуации удается доказать, что этот текст является турецким (5.3).
Именно всесторонний этимологический анализ крымско-готского материала является основой реконструкции крымско-готской фонетики (раздел 6). В основу этой реконструкции положено эмпирическое описание материала, что позволяет пронаблюдать частотность отдельных звуков в синхронии и сделать заключения об их генезисе. Так, удается пронаблюдать отсутствие звонкого смычного d в начальной и конечной позиции (все примеры содержат только интервокальный d). Этот факт при значительном количестве форм с начальным и конечным t заставляет предполагать оглушение соответствующего звонкого смычного во всех позициях, кроме интервокальной. В свою очередь, обширно представленный в крымско-готских словах звук t явно имеет гетерогенное происхождение и обобщает примеры с этимологическим германским *t (крым.-гот. salt ‘соль’, schieten ‘стрелять’, criten ‘плакать’ и др.), с этимологическим германским *d (tag ‘день’, thurn ‘дверь’ и др.), с этимологическим тюркским *d (telich < турецк. delyg ‘глупец, безумный’) и, что особенно интересно, с этимологическим общегерманским звонким межзубным спирантом *ð – plut ‘кровь’, wingart ‘виноградник’, alt ‘старый’. В классическом готском здесь представлен глухой þ (ср. гот. bloþ ‘кровь’, alþeis ‘старый’ с характерной для готского элиминацией закона Вернера в противоположность другим древнегерманским языкам) или звонкий *ð > d (ср. weinagards ‘виноградник’), однако в общегерманском для всех трех примеров восстанавливается звонкий *ð. Таким образом, можно предположить, что в этих случаях в раннем крымско-готском, в отличие от классического готского, сохранялся общегерманский звонкий *ð.
Звонкий смычный d в интервокальной позиции, как и глухой смычный t, восходит к разным источникам. В двух случаях – fyder ‘четыре’ и furdeithien ‘сорок’ – d достоверно продолжает общегерманский *ð. Как говорилось выше, М. Стернс полагал, что общегерманский звонкий спирант отвердел в крымско-готском [Stearns 1978, 95], однако вновь следует повторить, что звук, обозначенный у Бусбека графемой d, мог и не быть смычным.
Крымско-готское слово ada ‘яйцо’ по праву можно назвать «вершиной идентичности» этимологических готских форм, поскольку оно отражает специфический готский рефлекс двойного полугласного *jj как *ddj > d(j) или *dj > d(j?) (закон Хольцмана).
Глухие смычные p и k обнаруживают как несомненные германские этимологические корни (apel ‘яблоко’, schlipen ‘спать’, kor ‘зерно’ и др.), так и выступают в вероятных заимствованиях (stap ‘коза’, cadariou ‘воин’). Проблемными случаями является лишь plut (и, возможно, criten; если из *grētan), где источником является общегерманский *b(и соответственно, *g). М. Стернс предполагает здесь реализацию глухих (то есть ненапряженных) аллофонов, но несистемность этого явления так и остается загадкой. Можно лишь констатировать, что даже при возможном наличии в крымско-готском ненапряженных *b и *g – а в таком случае, и *d, ибо данное изменение должно было касаться всех звонких смычных – всё же нет достаточных оснований говорить о проведении в крымско-готском полноценного «второго передвижения согласных» по версии О. Хёфлера.
С другой стороны, западно-кыпчакские диалекты крымско-татарского могли оказать свое влияние на крымско-готский консонантизм. В крымско-татарском оглушались начальные *d и g, а глухой смычный k переходил в х. Все примеры этого рода представлены и в крымско-готском. Оглушение k > x спорадически имело место и в мариупольском греческом – очевидно, тоже под влиянием западно-кыпчакских диалектов крымско-татарского.
Положение со звонкими спирантами в крымско-готском неясно, поскольку для реликтового языка нельзя исходить из посылки о симметрии отдельных позиций фонологической системы.
Эмпирически засвидетельствованный инвентарь гласных, в отличие от согласных, позволяет сделать единственное заключение о том, что в крымско-готскую систему гласных входили по крайней мере пять звуков: i, u, e, o, a. Такая система в общих чертах совпадает с общегерманской, но может считаться лишь «базовой». Имеющийся материал не позволяет провести последовательных различий долгих и кратких гласных.
Крымско-готский i имеет гетерогенное происхождение (< о/г * ĭ, * ě/ĭ, *ī). В ряде случаев i является продолжением общегерманского *ē1 – ср. mine при гот. mena ‘луна’, schlipen при гот. slepan ‘спать’, mycha при гот. meki ‘меч’. Это объясняется сужением о/г *ē1 в ī – явлением, засвидетельствованным в остготском. В целом же дистрибуция продолжений *ĭ/ ĕ, *ī/ē была в крымско-готском противоречивой и, очевидно, нарушенной по сравнению с исконным состоянием (каким бы оно ни было). Та же противоречивость наблюдается в отношении дистрибуции u/o, восходящих к исконным * ŭ/ŏ, * ū/ō.
Гласный e представлен в крымско-готском наибольшим количеством примеров. Он выступает как в корневом, так и в конечном слоге, как в словах германской этимологии, так и в заимствованиях. В некорневом (в словах германской этимологии – безударном) слоге е выступает весьма часто, что при учете этимологических параллелей позволяет интерпретировать е в этой позиции как результат редукции – ср. sune при гот. sunna ‘солнце’, mine при гот. mena ‘луна’, oeghene при гот. augona ‘глаза’, apel при о/г *apul- ‘яблоко’, schlipen при гот. slepan ‘спать’, kommen при гот. qiman ‘приходить’ и др.
Корневые ei и и ie в крымско-готских формах восходят к общегерманскому ĕ адежности восстанавливаются только для фонемы е. мых фонем, но и ени тавлено краткость восстготе / крат000000000000или являются результатом стяжения общегерманского дифтонга ai – ср. крым.-гот. seis при гот. saihs ‘шесть’, iel при hails ‘здоровый, целый и невредимый’ и, вероятно, ies при гот. is, двн. er ‘он’ (исключения – miera, schieten, где германский этимологический *e не представлен). Как установили М. В. Сергиевский и М. Стернс, в мариупольских греческих говорах гласная фонема /е/ имеет аллофоны [ei] и [je]. Потому с большой долей вероятности можно считать, что отмечаемые в крымско-готском ei и ie обусловлены характерной особенностью речи информанта. Таким образом, для е в позднем крымско-готском следует восстанавливать два указанных аллофона.
Гласный о объединяет примеры с этимологическим германским ŏ – ср. kor[n] при гот. kaurn, ди. korn ‘зерно’ и германским * ŭ/ŏ – ср. goltz ‘золото’, boga ‘лук’, schnos ‘невеста’. В ряде случаев крымско-готский о восходит к общегерманскому дифтонгу *au, что свидетельствует о стяжении этого дифтонга, как и дифтонга *ai, в крымско-готском: ср. broe (или brot) при о/г *brauða- ‘дрожжевой хлеб’, hoef (или hoeft) при гот. haubiþ ‘голова’, oeghene при гот. augona ‘глаза’.
Сведения о крымско-готской морфологии являются фрагментарными (раздел 7). Глаголы в крымско-готском языке изначально должны были подразделяться на сильные и слабые, как и во всех древнегерманских языках. Однако среди засвидетельствованных форм нет ни одной оппозиции «презенс – претерит»; почти все глаголы представлены лишь в инфинитиве. Единственным полноправным реликтом аблаутного чередования в системе глагола является форма uburt ‘sit [sanum]’ ‘да будет здоровым и целым’. Она интерпретируется как продолжение раннего крымско-готского *wurþ – оптатива претерита глагола *werþan ‘становиться’, ср. гот. wairþan ‘становиться’, оптатив претерита *waurþi. Соответственно, сохранение аблаута в системе глагола прослеживается даже по столь скудным данным.
Существительное schuualth ‘смерть’ также обнаруживает аблаутное чередование при сравнении с готским сильным глаголом 3 класса swiltan* ‘умирать’, претерит 3 л. ед.ч. swalt (Лк. 8, 42). Однако, как известно, аблаут как словообразовательное средство относится к весьма ранней (общегерманской) эпохе, и указанная крымско-готская форма – если она действительно является существительным, а не ошибочно глоссированным претеритом глагола – дает лишь самое общее свидетельство о существовании аблаута в крымско-готском.
Крым-гот. warthata, по всей очевидности, является формой претерита единственного числа, поскольку у нее есть наглядная параллель в виде гот. waurhta (претерит 1 и 3 л. ед.ч.) < waurkjan (слгл. 1) ‘делать’ (обсуждение проблем фонетической трансформации см. в словаре). Согласно общим правилам спряжения готский глагол waurkjan должен был иметь форму претерита 2 лица единственного числа *waurhtes, тогда как в крымско-готском warthata глоссировано и посредством лат. ‘[tu] fecisti’, ‘ты сделал’. Это указывает на упрощение или распад парадигмы претерита в позднем крымско-готском.
Для крымско-готского существительного были актуальны категории рода, числа и падежа. О сохранении категории рода можно судить по косвенным данным, а именно – по формам прилагательных, где флексии указывают на мужской или средний род. Что касается числа, то на актуальность этой категории указывает форма oeghene, глоссированная как ‘oculi’; ср. здесь гот. augona ‘глаза’ и др. Сохранение падежа как особой категории можно видеть в том же приветствии knauen tag, но вопрос о степени сохранности падежной системы не поддается разрешению. Флексия а-основы мужского рода в крымско-готском в одних случаях отпадала (ср. stul ‘сиденье’ при гот. stols ‘престол’), в других, очевидно, сохранялась (ср. wintch ‘ветер’, rintch ‘гора’, fers ‘мужчина, муж’).
![](https://s.studizba.com/z.php?f=/templates/si/i/noavatar.png&w=100&h=100&t=1"){kind=avatar}
