Отзыв официального оппонента (авт. Тарасов Б. Н.) (Образ «золотого века» в творчестве Ф.М. Достоевского)

Отзыв Официального оппонента на диссертацию Золотько Ольги Вячеславовны «Образ "золотого века" в творчестве Ф.М. Достоевского», представленной на соискание ученой степени кандидата филологических наук по специальности 10.01.01 — русская литература Творчество Достоевского, казалось бы, рассмотрено со всех сторон в мельчайших подробностях, что не предполагает каких-либо принципиальных поворотов в литературоведческих изысканиях. Тем не менее, содержательная многогранность и неограниченность эстетических миров открывает возможность их новых истолкований, качество которых во многом зависит — и рецензируемое исследование служит тому подтверждением — от степени адекватности в определении подлинной иерархии заключенных в них разнообразных тем, проблем, образов и избираемых при их изучении категорий и методов.

Как справедливо замечает соискательница, образ и идеал «золотого века», встречающийся в различных контекстах на страницах художественных и публицистических произведений Достоевского, относится к числу фундаментальных в разгадываемой им «тайне человека» и исторического процесса и своеобразно объединяет метафизические, историософские, антропологические, идеологические аспекты его творчества.

Прежде чем перейти к обоснованию и непосредственному анализу заявленной темы, О.В. Золотько подробно рассматривает и систематизирует ее различные интерпретации ~порою противоречащие друг другу) в книгах и статьях К.Н. Леонтьева, В.С. Соловьева, Н. А. Бердяева, С.Л. Франка, М.М. Бахтина, В.П. Комаровича, А.С. Долинина, Г.М. Фридлендера, Н.И. Пруцкова, Г,К. Щенникова, Р.Г. Назирова, И.Ф. Бельчикова, К.А. Степаняна, Т.А.

Касаткиной, С.Г. Семеновой, А.Б. Криницына, А.Г. Гачевой, В.Н. Катасонова и других отечественных и зарубежных исследователей с отличающимися мировоззренческими ориентациями. В столь широком и хронологически объемном исследовательском контексте соискательница формулирует и 1 успешно решает, используя культурно-исторический, сравнительно- исторический и психоаналитический методы, собственные цели и задачи, определяющие и новизну, и актуальность ее работы.

Диссертация посвящена монографическому, полному и системному анализу образа «золотого века» в его генезисе и эволюции на основе суммирующего комплексного рассмотрения всех его проявлений в художественных и публицистических текстах Достоевского и подготовительных материалах к ним, а также привлечения соответствующих материалов из западной культуры. Образ «золотого века», как убедительного показано О.В.

3олотько, формировался в творческом сознании Достоевского как своеобразное соединение и синтез различных его источников в мифологии, литературе, искусстве, философии, социальной мысли и обретал универсальное архетипическое содержание, одновременно функционально сочетаясь с индивидуальными свойствами и идеями отдельных персонажей и с вариативным отношением к нему самого писателя. При этом последовательно прослеживается связь этого образа с другими образами и мотивами в произведениях Достоевского, с типологией характеров в них. В первой главе «Источники образа "золотого века" в творчестве Ф.М. Достоевского» диссертант определяет содержание понятий «золотой век», «рай на земле», «предания всего человечества» в прошлом, настоящем и будущем, разграничивает языческие, христианские и апокрифические аспекты в них, характеризует признаки утраченного и взыскуемого земного благоденствия в античной мифологии, в произведениях Гесиода и Овидия, в Ветхом Завете, в романе Сервантеса «Дон Кихот», в пейзажной живописи К.

Лоррена, в эстетике Шиллера, в трудах социалистов-утопистов Фурье, Сен-Симона, Кабэ и других. В рецензируемой работе раскрывается многоконтекстуальная панорама проявлений отмеченных источников в сновидениях Ставрогина, Версилова и Смешного человека, в главках «Дневника писателя», в рассуждениях князя Мышкина, Шигалева, Ивана Карамазова, в диалогах персонажей «Подростка» и «Бесов», в параллелях между князем Мышкиным и Дон Кихотом, в понимании «детскости» как прообраза чаемого совершенства и гармонии, в представлениях о развертывании истории от наивной гармонии через цивилизационный разлад к сознательному движению к «золотому веку».

Во второй главе «Анализ образа "золотого века" в творчестве Ф.М. Достоевского» последовательно анализируются контекстуальные, сюжетные, мотивационные, характерологические закономерности появления картин и идей «золотого века» в романах и «Дневнике писателя» Достоевского. Так, «арифметическое» понимание социальной справедливости без определения ее качественного содержания, абстрактное представление о «всеобщем счастье» неотделимы в динамике характера Раскольникова от его убежденности в первенствующей роли господства и власти в мире людей и в необходимости насилия при «служении всему человечеству».

Автор диссертации приходит к выводу, что тем самым как бы пролагается путь для визионерских теорий Шигалева и Великого инквизитора. В «Бесах» образ «золотого века» возникает в сопряжении с прекраснодушными либеральными упованиями Степана Трофимовича Верховенского, шигалевскими проектами насаждения «земного рая» и террористическими замыслами его сына, резко контрастирующими с реальными порочными свойствами этих мечтателей и персонажей. В работе аргументированно подчеркивается контраст в сновидении Ставрогина, сладострастно-волевое преступление которого отгеняется в душевно-духовном кризисе на фоне невинно-радостного безгрешного бытия.

Сновидческая попытка раскаяния, обретения виртуально- эмоциональной гармонии и «счастья», потерянной связи с Богом, миром и людьми оказывается несостоятельной, онтологически бессильной, ибо этот персонаж «оторван от почвы», которая органично (и не рационально и искусственно с помощью «проб») вовлекает в сферу непосредственных христианских ценностей. По словам Достоевского, Ставрогин предпринимает «страдальческие судорожные усилия, чтобы обновиться и вновь начать верить... Это человек не верующий вере наших верующих и требующий веры полной совершенно иначе». В диссертации доказательно раскрывается, как сон о «золотом веке» с его принципиальными коннотациями переносится из исповеди Ставрогина в структуру романа «Подросток» и в идейные искания Версилова, который в отрыве от почвы и христианского идеала не может «удержать красоты за собою».

Он также стремится на свой лад добыть веру «иначе» и демонстрирует онтологическую расколотость внерелигиозного гуманистического сознания, пытающегося оформить «что-то неопределенное» в идеи абстрактной любви ко всему человечеству, высших достижений культуры, «живой жизни», «золотого века» (подобно тому как в ХХ веке Камю будет стремиться в своем «бунте» возродить утопическим «прыжком» союз «разума и солнечного света» в духе средиземноморского паите изма). Версилов увидел чаемый «земной рай человечества» в прошлом «когда боги сходили с небес и роднились с людьми» среди ласковых волн и зовущего солнца на цветущем прибрежье греческого архипелага. Тогда люди обошлись бы без «великой идеи бессмертия» и «весь великий избыток прежней любви к Тому, Который и был бессмертие, обратился у всех на природу, на мир, на людей, на всякую былинку Они возлюбили бы землю и жизнь неудержимо и в той мере, в какой постепенно сознавали бы свою проходимость и конечность, и уже особенною, уже не прежнею любовью».

И здесь снова подчеркивается резкий контраст между неосуществимостью абстрактного идеала, неопределенностью «особенной» любви «проходимых» и «конечных существ», и реальным душевно-духовном состоянием «мечтателя» с его гордыней и эгоцентризмом. Придуманный Версиловым «свой идеал» Достоевский называет в черновиках «нечистым», ибо он связан с «самообожанием» и представлением о людях как о мышах.

Подобно Ставрогину он безвозвратно потерял непосредственную и живую связь с «почвой», питающей «чистый идеал» христианской веры и возвращающей экзистенциальную вовлеченность в ее атмосферу. Рационалистическое самомнение мешает ему переступить «предпоследнюю верхнюю ступень до совершеннейшей веры», и все попытки преодолеть ее приводят его к однозначному выводу: «Друзья мои, я очень люблю Бога, но я к этому не способен». Как и Ставрогин, Версилов отдает себе ясный отчет, что без «прежней» конкретной любви к Богу и ближнему, без веры в бессмертие души всякая «великая мысль», отвлеченная любовь к дальнему и всему человечеству обесценивается и обессмысливается, оказывается непростительной иллюзией вследствие своей принципиальной неосуществимости, поскольку в реальной действительности и в каждодневном поведении не препятствует проявлению гордыни, властолюбия, сластолюбия, завистливого соперничества и т.п.

свойств «натуры» (становясь порою их красивой оболочкой), ярким примером чему является он сам. Теоретическое добро и нравственные императивы подрываются в его сознании убежденностью, что человек органически не способен любить своего ближнего: «Тут какая-то ошибка в словах с самого начала, и "любовь к человечеству" надо понимать лишь к тому человечеству, которое ты же сам и создал в душе своей (другими словами, себя самого создал и к себе самому любовь) и которого, поэтому, никогда и не будет на самом деле». В сниженноматериалистическом воззрении на людей как на «мышей», «вшей», «тварей дрожащих» он сближается с Раскольниковым и убеждает сына; «Люди по природе своей низки и любят любить из страху, не поддавайся на такую любовь и не переставай презирать. Где-то в Коране Аллах повелевает пророку взирать на "строптивых" как на мышей, делать им добро и проходить мимо — немножко гордо, но верно».

Противоречие между «великой мыслью» и непосредственным мирочувствием лежит в основе крайней раздвоенности внутреннего мира Версилова, способного «чувствовать преудобнейшим образом два противоположных чувства в одно и то же время». Отсюда его двойная жизнь в иждивенчестве и игре, которая едва не заканчивается убийством и самоубийством и как бы символически обобщается состоянием одержимости и раскалыванием иконы надвое.

О.В. 3олотько отмечает и состояние духовного кризиса, потерю осмысленности существования, внутренней опустошенности и безразличия и персонажа «Сна смешного человека». Онтологическая ущербность и эгоцентрическая неспособность к конкретной и деятельной любви (по Достоевскому, психологическое основание ада в мире людей) как бы компенсируются у Смешного человека грезами о человеческом рае, проповеди любовного жизнеустройства, хотя он уверен в ее нереализуемости: «Главное— люби других, как себя, — вот что главное, и это все, больше ровно ничего не надо: тотчас найдешь, как устроиться. А между тем это только старая истина, которую биллион раз повторяли и читали, да ведь не ужилась же! ...» И не сможет ужиться, утверждает Иван Карамазов, почти дословно совпадая с Версиловым: «Я никогда не мог понять, как можно любить всех ближних: именно ближних, по-моему, и невозможно любить, а разве лишь дальних...