Отзыв официального оппонента (авт. Тарасов Б. Н.) (Образ «золотого века» в творчестве Ф.М. Достоевского), страница 2

Чтобы полюбить человека, надо, чтобы тот спрятался, а чуть лишь покажет лицо свое — пропала любовь... По-моему, Христова любовь к людям есть в своем роде невозможное на земле чудо. Правда, он был Бог. Но мы-то не боги... Отвлеченно еще можно любить ближнего и даже иногда издали, но вблизи почти никогда». Акцентирование абстрактных мечтаний о гуманистическом всеблаженстве и «золотом веке» при отсутствии деятельной и конкретно-жертвенной христианской любви начиная с известной записи «Маша лежит на столе» 18б4 г.

становится в творчестве Достоевского одним из самых фундаментальных. «Возлюбить человека как самого себя, по заповеди Христовой — невозможно. Закон личности на земле связывает. Я препятствует. Один Христос мог, но Христос был вековечный от века идеал, к которому и стремится и по закону природы должен стремиться человек». «Закон Я», не исцеленный христоподобным «законом любви», и стал своебразной раскольниковской «скверной трихиной», которую внес в иллюзорную сновидческую гармонию Смешной человек, как бы вслед за Адамом.

В самообожествлении Первочеловека, возжелавшего стать «как боги», выразилась, говоря словами персонажа «Сна...», «красота лжи», поскольку подлинное и абсолютное величие оказалось невозможным из-за отсутствия необходимых и достаточных для этого средств. Адам стал богом, но только ложным, так сказать, без атрибутов божества, возжелавшим, говоря словами героя «Записок из подполья» «по своей глупой воле пожить» «смешным человеком», задавшим в соединении зависти, гордыни, эгоцентризма и основанного на нем, служащего ему знания, ритм и структуру «начала» и «конца» «закона Я», показанные в «Сне смешного человека» и естественно пронизывающие все творчество Достоевского.

Это всесилие «закона Я», «темной основы нашей природы», при его неисцеленности «законом любви» и в отрыве от «вековечного идеала», превращает любой «свой идеал» в «нечистый», в уничтожающую и самоуничтожимую утопию «золотого века», что и демонстрируют на контрасте реальные свойства личности сновидцев и мечтателей и что особо подчеркнул на основе анализа произведений Достоевского Вл. Соловьев: «Пока темная основа нашей природы, злая в своем исключительном эгоизме и безумная в своем стремлении осуществить этот эгоизм, все отнести к себе и все определить собою, — пока эта темная основа у нас налицо — не обращена — и этот первородный грех не сокрушен, до тех пор невозможно для нас никакое настоящее дело и вопрос что делать не имеет разумного смысла.

Представьте себе толпу людей, слепых, глухих, увечных, бесноватых, и вдруг из этой толпы раздается вопрос: что делать? Единственный разумный здесь ответ: ищите исцеления; пока вы не исцелитесь, для вас нет дела, а пока вы выдаете себя за здоровых, для вас нет исцеления <...> Истинное дело возможно, только если и в человеке и в природе есть положительные и свободные силы света и добра; но без Бога ни человек, ни природа таких сил не имеют».

Это фундаментальное понимание, что зло залегает в человеческой природе глубже, чем полагают «лекари-социалисты», что «ненормальность и грех» исходят из самой человеческой души заставляло Достоевского переосмысливать свои ранние идейные увлечения и вообще всякие атеистические цивилизационные мечтания о земном всеблаженстве, что, как констатируется в диссертации, не всегда учитывается рядом литературоведов, склонных к отождествлению взглядов автора и персонажей.

Как нам кажется, Достоевский, - приходит О.В. Золотько к убедительному выводу, — передает своим героям (Ставрогину, Версилову, Смешному человеку) собственную мечту, но от которой он в какой-то степени дистанцировался. Именно поэтому каждый раз образ «золотого века» читатель видит из точки зрения определенного персонажа, и наполнен пафосом, характерным именно для данного героя. В публицистике о «золотом веке» писатель говорит под маской вымышленного лица, Парадоксалиста. Возможно, так он высказывает убеждения, намеренно дискредитируя их сомнительной репутацией героя, чтобы обратить читателя к самостоятельному осмыслению образа» (с.

192). Думается, что в таком выверенном выводе можно было бы понизить степень осторожности («как нам кажется», «возможно») и повысить степень дистанцированности Достоевского от возрожденческо-гуманистических местоимений, что вытекает из глубинного постижения им «тайны человека», законов и противоречий духовной жизни и их продумывания до конца, до «последней смысловой позиции» (М.М. Бахтин). В контексте наступления власти денег и удушающего прагматизма, безоглядного позитивизма и социал-дар вини стских ценностей, создающих питательную среду для укрепления «темной основы нашей природы с ее законом Я» донкихотская вера в «золотой век», даже вера в «Большую медведицу» приобретает в логике писателя положительной значение, если она 8 выводит людей из низин бытия и устремляет их к «великому» и «высшему». В абсолютном же, а не относительном контексте ход истории, вытекавший из парадоксов человеческой природы, показывал ему, что без исцеления «закона Я» «законом любви» и обретения «положительных сил добра и света в полноте «вековечного христианского идеала» в сердцах и умах деятельных людей всякий самочинный «свой идеал», «великая мысль» или мечта о «золотом веке» претерпевают вполне определенные метаморфозы при отсутствии «высшего реализма» в понимании конечности человеческого удела.

Особое внимание при этом Достоевский уделяет высшесмысловому измерению, без которого гуманистические «великодушные идеи» испытывают понижающее воздействие «закона Я» и в конечном итоге нигилистическую трансформацию. По его выстраданному убеждению, в «глуби-высоте сознания» (выделяемое М.М.

Бахтиным в сопоставлении с подсознанием принципиальное психоонтологическое измерение) находятся (хотя и не всегда выведены на его поверхность) требования абсолютной разумности, с которыми вступает в безотчетный конфликт ощущение их бытийной ущербности и реальной неосуществимости для всякой конкретной личности в иллюзорных вариантах разнообразного будущего (капиталистического, коммунистического, творческого, технократического, на Греческом архипелаге, на далекой звезде и т.д.) невольно заставляет человека задумываться (с разной степенью отчетливости и вменяемости) над тем, что «жизнь человечества в сущности такой же миг, как и его собственная, и что назавтра же по достижении «гармонии» (если только верно, что мечта эта достижима) человечество обратится в тот же нуль, как и он, и силою косных законов природы, да еще после стольких страданий, вынесенных в достижении этой мечты, — эта мысль возмущает его дух окончательно, именно из-за любви к человечеству возмущает, оскорбляет его за все человечество и по закону отражения идей— убивает в нем даже самую любовь к человечеству».

Закон таинственного отражения «великодушных» идей, превращения «друга человечества» в его «людоеда» Достоевский выводил и из осмысления собственного увлечения «новыми идеями» всеобщего братства людей, которые казались святыми и нравственными, а при ближайшем рассмотрении оказывались «мечтательным бредом», оборачивались безумием, разрушением и хаосом. Потому вполне закономерны и другие выводы соискательницы о функциональном значении образа «золотого века» в произведениях Достоевского. «Писатель показывает, как идеал "земного рая" может фантастически умерщвляться именно теми, кто видит в нем конечную цель (Шигалев, Великий инквизитор)» (с.

9б). Или вывод более общего характера: «Образ "золотого века" как сложивший мотивационный и идейный комплекс "подходит" героям, имеющим общие черты: оторванность от почвы, космополитизм, близость к "подпольному типу", неспособность любви к ближнему, тоска по "живой жизни" ~с. 212). Когда речь заходит о том, насколько автор разделял хилиастические и эвдемонические представления таких героев, которые были для него не только «мечтательным бредом», но и «высоким заблуждением» (за него, как говорил Версилов, люди и целые народы идут на смерть), важно упомянуть наряду с законом отражения идей «золотого века» также выделенный Достоевским и закон их искажения, «волочения по улице», также обусловленный «темной основой нашей природы».

Когда эти идеи «попадают на улицу, благородство и чистота помыслов тех, кто взыскует равенства и братства могут искажаться одной только торопливостью в обобщениях, принятием гипотез за несокрушимые аксиомы, бездумным воплощением без должного анализа.