Абсурдистские тенденции в творчестве В.Г. Сорокина, страница 3

Но именно этот мотив, по мысли писателя,отсылает к подлинной реальности советского времени, которая неожиданновторгается в литературные декорации соцреализма. Как и во многих другихпроизведениях «Первого субботника», вторжение действительности ведет кразрушению принятых в соцреалистической литературе конвенций.В «Заседании завкома» эта ломка дискурса выражается в том, что героивпадают в коллективное безумие и творят кровавый и отвратительный ритуал.При этом персонажи поочередно на разные лады выкрикивают заумные лексемы «прорубоно», «прободело», «набиво» и т. п., обозначающие различные стадии ритуала. В концовке рассказа повествование окончательно переходит в игровую плоскость, а соцреалистическая постановка сменяется абсурдистской:«Из-за кулис, согнувшись, вышел Хохлов.

На спине его лежал большой куб, изготовленный из полупрозрачного желеобразного материала. От каждого шагаХохлова куб колебался»14.Жутким концовкам в рассказах «Первого субботника» неизменно предшествуют вполне реалистические и правдоподобные мотивы, которые и выявляют фиктивный характер происходящего. Демонстрация его надуманности иоторванности от действительности открывает путь к любым стилистическимманипуляциям. Следуя художественной логике Сорокина, для соцреалистических произведений гибельна даже крупица реальности, так как она ведет к необратимым мутациям дискурса. Возникающие в итоге макабрические и исполненные абсурда художественные миры, по мысли автора, гротескно выражаютподлинную сущность советской действительности.Анализируя заумные эксперименты Сорокина 1980-х гг., нельзя обойтистороной его драматургию. Особый интерес в этой связи представляет пьеса«Доверие» (1987), целиком написанная на супрасинтаксической зауми.

В «Доверии» писатель отчасти возвращается к заумному эксперименту, осуществленному им в заключительной части романа «Норма». Сорокин вновь создает14Там же. С. 543.9впечатление того, что его персонажи общаются на каком-то шифрованном языке, слова которого обладают особым, таинственным смыслом.Однако в данном случае для создания такого ощущения используются невиртуозно конструируемые заумные лексемы, но слова нормативного языка,лексическую и/или семантическую сочетаемость между которыми Сорокин искусно нарушает. В результате возникает целый языковой пласт, состоящий изспециально изобретенных автором парадоксальных и абсурдных выражений:«Чувствую, как родовые прутья, как серную жесть. Мне это доверие — какребристость.

Я, может, и свищу в угол только потому, что доверяют. Знаешь,Томка, когда тебе доверяют по-настоящему — это… это как слюнное большинство»15.Формально оставаясь полноценными знаками, слова в «Доверии» фактически лишены своих денотатов, на первый план в пьесе выдвигается не значение слова, но его акустический облик. Однако отрыв означающего от означаемого не приобретает абсолютного характера, за счет того что заумь смешивается в пьесе с нормативным русским языком, осмысленные фразы то и дело перемежаются с заумными выражениями.

За счет виртуозного балансирования награни узуального и окказионального словоупотребления, Сорокин конструирует текст, в котором граница между супрасинтаксической заумью и стандартными языковыми конструкциями оказывается стерта.Роман «Голубое сало» (1999) стал принципиально новым этапом в заумном творчестве Сорокина. Конститутивный для зауми эффект ускользаниясмысла возникает в первой части этого романа (письма «биофилолога» БорисаГлогера) за счет взаимопроникновения различных языковых и стилистическихпластов: авторских неологизмов и окказионализмов; варваризмов, большуючасть которых составляют китаизмы; (квази)научной терминологии; малоупотребительных и устаревших лексических единиц.Специально для «Голубого сала» Сорокин изобретает множество новыхслов, поражающих разнообразием словообразовательных моделей: «хромофризер», «топ-директ», «тип-тирип по трейсу», «BORBOLIDE», «кофе TW» и т. д.Как и поэтов-заумников, писателя привлекает прежде всего необычное звучание, «музыка» новых слов.В той же мере, что и неологизмы, заумный характер первой части романапридают китаизмы.

Непривычные для русского уха транслитерированные китайские лексемы в функциональном отношении вплотную приближаются к фонетической зауми: «Бэйбиди сяотоу, кэйчиди лянмяньпай, чоуди сяочжу, кэбиди хуайдань, рипс нимада табень!»16.Собственно русский пласт писем Глогера отличается не меньшим лексическим разнообразием, отчасти обусловленным спецификой его профессии. Герой употребляет научные термины (протоплазма, гидропоник, гебефренический), книжные слова (медиальный, корпулентный, монада), малоупотреби1516Сорокин В.

Доверие // Он же. Собр. соч.: в 2 т. Т. 2. С. 553.Сорокин В. Собр. соч.: в 3 т. Т. 3. С. 19.10тельные и устаревшие лексемы (повечерие, мамалыга, котурны), причем последние имеют в языке будущего нейтральную стилистическую окраску. Напротив, некоторые слова, находящиеся ныне в широком употреблении, дляГлогера являются устаревшими или архаичными (сургуч, аэросани, буран), адругие поменяли в языке будущего свое значение (протей, фарш, кал). Еще одной приметой, отличающей «новый» русский от «старого», становятся новыеидиоматические выражения, часть которых впервые появилась в пьесе «Доверие»: «выбросить мороженого ежа из своей узкой постели», «раскрасить носорога», «чужой пот картины мира не застит».Комбинация различных средств превращает отдельные фрагменты писемГлогера в подлинную заумь: «Помнишь банкет в ASIA-центре по случаю splitфальжирования макросом ХЭТАО весеннего плюс-инкома?»; «„Белые жетоны― — не каблуки.

И даже не МПИ. У них solidный status»17.Вместе с тем моделируемый Сорокиным заумный язык будущего не превращается в самодовлеющую словесную игру. Заумь, на которой изъясняетсяГлогер, наилучшим образом подходит для описания того гротескного мира, вкотором он живет. Собственно, посредством новаторского языка во многом итворится этот художественный мир, населенный множеством эксцентричных ифантастических образов.Если роман «Голубое сало» Сорокин охарактеризовал как свое «прощание с концептуализмом»18, то романная «Трилогия» (2000–2005) стала его первым опытом в новой, непостмодернистской стилистике.

Несмотря на это, заумный язык не потерял для писателя значимости. При попытке передать слова«сердечного языка», на котором разговаривают люди Света, средствами «убогого» земного языка, возникает фонетическая заумь, что подтверждают заумные имена героев: «Зу! О! Карф! Ык! Ауб! Яч! Ном!»19.В «Трилогии» Сорокин в очередной раз прибегает к использованию заумного языка в его изначальной сакральной функции.

Однако в отличие от предыдущих произведений, где заумь использовалась в качестве языка сакральногообщения, в данном случае ее спорадические включения обусловлены не столько стилистическими задачами, сколько неомифологическим контекстом произведения.Вторая глава диссертации посвящена рассмотрению гротескной образности в творчестве Сорокина.В романе «Норма» (1979–1984), используя гротескный способ типизации,писатель создал универсальную модель советской действительности. В первойчасти этого романа Сорокин рисует картины из жизни самых разных слоев населения конца 1970-х — начала 1980-х гг., начиная с номенклатуры и интеллигенции и заканчивая рабочими и преступниками.

Писатель стремится к точномуи всестороннему воссозданию жизненной реальности. Но наряду с этим он вво17Там же. С. 16, 25.Сорокин В. «Я не брат Света, я скорее мясная машина»: интервью // Газета. 2004. № 170. С. 1.19Сорокин В. Трилогия. М., 2005. С. 414.1811дит в повествование лейтмотив, ставящий под сомнение достоверность описываемого.Речь идет об употреблении в пищу некой «нормы», которая фигурирует втексте романа как обыденная реалия советского времени. Фантастический характер этого образа становится очевидным лишь в середине первой части, когда неожиданно выясняется, что с самого начала в повествование был вплетенсовершенно невероятный мотив обязательного поедания всеми героями кала.При этом действие не теряет правдивости.

Более того, потребление брикетов «нормы» описывается Сорокиным с такой же реалистичностью, с какойавтор рисует жизнь и быт эпохи. В результате возникает противоестественный,абсурдный мир, частью жизни в котором стала копрофагия. Так в первой частиромана реализуется основная тема произведения: ненормальное стало нормой.В 1980-е и в первой половине 1990-х гг. первая часть «Нормы» практически однозначно интерпретировалась в антисоветском ключе.