75087-1 (Не спасавший России, не спасется и сам), страница 2

Задыхаются гарью святыни Москвы и других городов России – "новый ворог, золотой телец, выжигал Россию и клеймил ее пятнами проплешин"; воют, визжат, надрываются в Сибири бензопилы, "вгрызаясь в многовековые древа российской жизни". Вспарываются недра России, жадно припадают к нефтяным венам земли торжествующие местечковые мошенники, и множатся, множатся люди-хищники. Ошалевший народ во всю ширь пользуется "переизбыточными возможностями" и неподсудностью действий. Но для него ли – народа распавшейся империи – были приготовлены все эти фантастические переизбыточности, все эти открытые границы, все эти особняки "с поднебесными столичными потолками в гипсовых бело-кремовых туберозах"? В этом образе распиленных деревьев (самими нами уничтожаемом древе жизни), идущих потоками вагонов прямиком за рубеж сквозь голодные русские города, "сквозь полуобморочное православное пространство" дано писательницей столько скорби, что с неизбежностью возникает вопрос о собирании сил, препятствующих всяческой переизбыточной беспрепятственности. Жизнь без размера и правила, без нормы и устоя не может не рушиться, а потому писательница и собирает всю нашу общую энергию самозащиты в свой роман, чтобы напомнить, чем заканчиваются времена оголтелой рыночной свободы, в сущности уже превратившейся в свою противоположность – тиранию.

Но число тех, кто нуждается в правиле и норме, в какой-то неучтенный социальными проектировщиками момент, вдруг начинает опасно расти: то Цахилганову в уши выговаривает юная девочка свои стихи презренья к вползающим "на брюхе в западную дверь", то пригретый и облагодетельствованный им "озябший литератор" оставляет записки со словами, что "пожил я среди прельщенных. И тошно стало мне. Ушел я из Москвы", то собственная дочь выказывает полнейшее презрение к деньгам отца, как и ненависть к нему самому, полагая, что такие как он, должны быть просто физически уничтожены.

Вообще у Галактионовой душа русского человека и его родина схожи. И нынешняя Россия (своеобразие ее физиономии) вполне соотносится с главным героем Андреем Цахилгановым, о котором писательница говорит, что он "испорченный русский". Впрочем, порча уже шла от отца, который в тридцатые годы изменил свою фамилию, "чтоб никто не заподозрил его в опасной русскости", что, однако, не помогло его карьере в ОГПУ (он так и не дослужился до генерала). "Обманно-ловко-играючи" обворовывал и выедал тело Державы вместе с другими деятельными и Андрей Цахилганов, сын полковника ОГПУ, зарабатывая на перепродажах, приватизациях, перекупках огромные капиталы, которые также "обманно-ловко-играючи" перетекали в карманы любовниц и шлюх, пройдох и ловкачей, дельцов и растлителей. Вся эта веселая карусель обмана, вся эта роскошная, жадная жизнь привела Цахилганова к "пограничному" бизнесу: он стал крупнейшим порнодельцом округи. "Мистер Порно", – кличка приклеилась намертво. Выросший в лагерных степях Карагана, месте несвободы, он тратил, транжирил и разбрасывал себя на всяких Нинелек-Шанелек (№ 3, 5, 7…), на обделенно-злобных Горюновых (она – его преподаватель и обиженная им любовница), на хищную Борвич, аккуратно и расчетливо 11 лет тратящую себя в обмен на шикарную жизнь. Он с такой безудержной силой изнашивал душу и тело, что итогом этой потери мужественности стало его мертвое семя – его "странная болезнь", когда здоровый организм "почему-то стал вырабатывать лишь мертвые сперматозоиды". И эта, казалось бы, простая физиологическая подробность становится в романе символом убитости мужского начала, неспособного к воспроизводству себе подобного. Но одновременно с этой полной мужской нищетой, приходит к герою понимание, что "предельный объем удовольствий, вообще-то, давно исчерпан. Тобою – и миром". Его личное "мертвое семя" словно бы продолжалось в том, что теперь зернами разврата он "засевал" жизненное поле других. Давно ли и когда начал умирать в нем человек – в этом магнате страстей и усладительных заблуждений, в этом торговце шикарным развратом? Его раскаяние в начале романа еще бедно, но завершается оно тотальной "чисткой" своей жизни, изживанием в судьбе России своих собственных "следов" и всех тех, что наследили, накопытили – переполнили русскую жизнь страшной мерзостью отравленного бытия.

Вера Галактионова не отказала своему герою в главном – в возможности собирания-преображения себя, в восстановлении правильной мужественности. Но чтобы оно было возможно, необходимо что-то очень существенное, что-то сохраненное и нерастраченное. Нужны спасительные тверди. И таковой твердью была "привычная жизнь" его семьи, в которую он, унесенный ураганом наживы, мог всегда вернуться. Там оставалась "отеческая добротная квартира в сталинском доме", сохраняющая запахи "ванили, миндаля, яблочного пирога и грубоватого, крепкого кофе марагоджип, вскипающего по утрам в тесных объятиях меди, опоясанного старинной чеканкой с летящими по кругу крылатыми жаркими леопардами"; так ждали его жена и дочь, "читающая многие толстые книги". Там, в Карагане, у него была "старомодная, надежная семья – из числа тех смирных семей, где ждут своих странников", ждут "героев– отступников – изменников – калек – предателей – всех – любых"". Ждут "светло и доверчиво, совсем не понимая плохого". Его жена Любовь всегда оставалась его твердью-опорой – только скромные, невзрачные краски выбраны прозаиком для этой женщины, лишь одну весну в своей жизни "сиявшей простенькой красотой". Писательница подчеркивает эту внешнюю нищету ее жизни: выбрасывая состояния на продажных женщин, он забывал о ней начисто. Но эта ее робкая терпеливость читается в романе как-то спасительно: он виной своей связан с ней "крепче, чем верностью".

Но там же, в степном шахтерском городе, "хранился запас времени", "безмятежного времени" – "оно …всегда и вечно хранится…лишь в тех местах, где осталось детство человека".

Отцы и дети

Запах тоски вился длинным шлейфом за всеми их судьбами – прозаик сохранит всю их трагическую полноту, возникающую в равной степени от возможности или невозможности сопряжения "себя" с "целым". А если этим "целым" выступает непосредственно только государство, то и судьбы дедов, отцов, детей и внуков будут расставлены в романе строго в отношении этого целого. Поколение дедов (хранящее в себе ядро иной, старой жизни) изначально было лишено какой-либо "пригодности" в новом бытии: дед Андрея Цахилганова, иконописец, мог стать только бродяжкой, исключенный браком дочери, вышедшей за чекиста, из их жизни; дворянские корни семьи друга Андрея Цахилганова – Мишки Барыбина, будут подсечены лагерем; как лагерем же будут порождены "люди без прошлого". Трагической маятой наполнена в романе фигура Апраксиной (из бывших): не понять, до конца не понять их, узников, всем "внешним людям". Вернувшаяся в места заключения на постоянное жительство, она лично свидетельствовала полковнику Цахилганову: не нужна она никому в том, нелагерном мире, и потому навсегда остается "охранницей лагерного своего прошлого". Если в XIX столетии русская литература говорила о "лишнем человеке", то в романе "5/4 накануне тишины" прозаик говорит о "лишнем народе". И этого народа было так много, что не могло не нарушиться естественное перетекание в труде добытой правды из поколения в поколение. Отсечение дедов от рода, от древа жизни обернулось, в сущности, и отторжением детей от отцов.

А между тем именно "отцы", особенно крупно данные в романе через образ Константина Константиновича Цахилганова, полковника ОГПУ, и были хребтом того государства, которое в их лице взяло на себя огромные права воздействия на реальность и жизни других людей. В самом имени (Константин - твердый, постоянный) звучит обаяние его силы, сросшейся с мощью государственного организма в качестве "специалиста по изнанке жизни". И "специалистом" он был умным, глубоко понимающим ход той жизни, стражем при которой он поставлен. А поставлен он был "при режиме", ужесточение которого – "это всегда боевой сигнал для любой дряни, обреченной, казалось бы, на выброс. Это она – активизируется в первую очередь, сплачивается и опережает всех честных: ходит, кляузничает, предает, интригует. Интригует против бесспорного, сильного конкурента: против таланта. И вот он, бесспорный талант, цвет страны, ее интеллектуальное богатство и гордость, оказывается оболганным со всех сторон, испачканным чужой грязью… Цель любых чисток – освободиться от дряни. Но любая чистка освобождает страну от лучших. Таков закон нашей жизни, таков закон истории. И …я устал быть исполнителем этого вечного закона". Свою жизнь полковник ОГПУ закончит в "свободной России". И закончит самоубийством. Убедиться в прискорбной правильности "закона жизни" теперь заставит его собственный сын – Андрей Цахилганов, "обманно-ловко-играючи" наживающийся на бедах и слезах рухнувшей империи.

Мощно и глубоко дышит история в романе, вплетающем в нее человеческие судьбы в сложный узор связанности всех со всеми: словно ничего не может прибавиться к одному поколению, чтобы не убыть в другом. Так "отцовская" твердость в служении государству тут же оборачивается убыванием ее в "детях". Не случайно Цахилганов-младший, успешный сын "системы", окружен друзьями, рождение которых связано с "обратной стороной" все той же "системы". Мишка Барыбин родился от матери-узницы из семьи потомственных ученых и "красного мордатого хама", ее губителя и насильника. Сашка Самохвалов был рожден от школьной уборщицы-дворянки из ссыльных, обесчещенной директором школы, "выдвиженцем из пролетариата". Так "порода сбивалась …по всей стране", так вырастало "сорное потомство", "грязное поколенье" детей святотатства, приговоренное к несчастью, жаждущее жизни и не могущее никогда ей насытиться. Но высокая правда романа Веры Галактионовой в том и состоит, что уже им, "беспородным чучелам" с развинченными душами, придется преодолевать это врожденное двоедушие. Деятельный и успешный в своем грязном бизнесе Андрей Цахилганов не случайно окружен друзьями, занимающими пограничные, символические места в жизни: Мишка Барыбин – врач-реаниматор – буквально стоит у границы человеческой жизни, возвращая ее людям, а Сашка Самохвалов – прозектор – в подвале морга состоит регистратором смерти человека. Крайние точки мира. В той "вечнозеленой" юности они бесшабашно и отчаянно пользовались свободами, что давали им верные "системе" "отцы": фарцевали, "баловались" с валютой, устраивали оргии с девочками, блудили и приторговывали азиатской анашой. Отцы – служили, выполняли приказы, дети – развратничали, незаметно и тихо обкрадывая себя, а потом уже и своих же детей (мука "незаконного потомства" продолжилась теперь и в их детях – Барыбин воспитывает сына, зачатого его женой от Цахилганова, а Цахилганов – дочь заключенных, погибших в лагере). Незаметно, совсем незаметно исчезали в "детях" тонкие чувства – и это была расплата за "действия отцов-братоубийц", ибо "нельзя безнаказанно русским ездить по таким путям – по дорогам из русских мертвецов, по трассам лагерного коммунизма Троцкого". Все, все они – люди лагеря, где бы ни родились – по ту или иную сторону колючей проволоки. В этом взаимном перетекании судеб заключенных и вольных, окольцованных мощной волей государства, Вера Галактионова смогла увидеть принципиально новое: им, и только им самим, всем вместе, придется справляться с вирусом личного и национального самоистребленья, который поменял свой репрессивный облик на приманчиво-роскошный.

Истребленье роскошью и истребленье нищетой стоят теперь у барьера в новой истории России как прежде стояли друг против друга насилие и несвободная свобода. Но это нужно понять, нужно увидеть. Первым увидел Барыбин, верный своему "врачебному долгу в мире антихриста", отказывающийся за лечение брать деньги. "Если Бога нет, то все позволено", – говорил классический герой. Если "от бессмертия никуда не деться", то лучше себе многое не позволять – говорит герой Веры Галактионовой. Просто врач. Просто реаниматор. Просто русский человек. Но и Андрей Цахилганов тоже начинает видеть: "Ты посмотри, – говорит он Барыбину, – как душу глушат все, у кого деньги есть!". И слышит его ответ: "Распад тела – неизбежен… А распад души – это уже только наша собственная дурь". И в этом восстановлении в "детях" личностной силы, высокой нравственности видит писательница прорастание того малого, очень малого зернышка подлинности, что было в "репрессивных" и "репрессированных" душах "отцов". Перед иконой "Караганской Владычицы", найденной и выкупленной Цахилгановым-старшим, позже будет стоять его сын, пристально вглядывающийся в мелкую подпись деда – своего "крестьянского деда, не отрекшегося от общей нищеты", как и от Бога. Не здесь ли, в этот момент, начала совершаться перемена участи Андрея Цахилганова – медленное движение от пользователя жизнью к ответственному пониманию ее, тяжкое преобразование себя из "господина" жизни в ее "раба"? Ведь к концу его пути (из антигероев в герои) произойдет медленное истончение его избыточной плотскости – ни деньги, ни страсти больше "не глушат душу".

Рыцарь из сословия карателей

Нет, палачи и жертвы не равны – но не равны они перед судом Высшим, перед неизбежностью и неотменимостью бессмертия человеческой души: "святыми становятся жертвы палачей, но не палачи". О стране же по имени СССР Вера Галактионова не желает и не может говорить как об одной "большой зоне". В сущности "вечным Гулагом" видят Россию сторонники концепции доминирующего присутствия насилия в ее истории (Грозный, Петр I, Сталин выстраиваются в один ряд), – концепции, которую писательница не разделяет. Пятнадцать лет назад "лагерная тема" была, пожалуй, и модной, и востребованной – за рыночную демократию и рыночную свободу боролись примерами: "ужасы сталинских лагерей" должны были заслонить ужасы реальности, ускользающей из-под ног.

Роман "5/4 накануне тишины" говорит о постсоветском времени уже как о времени завершений: свобода обезличила страну, "свободный – значит не нужный человек"; "свобода не любит границ, а значит, способна развиваясь и развиваясь, разнести вдрызг, в клочья все и вся: союзы сердец, брачные узы, родственные связи, правительства, государства, континенты, планеты… настоящее и будущее… и все – все – все". Свобода проявила свою тайную, скрытую до поры до времени способность к насилию. И этот новый облик свободы дает все основания Вере Галактионовой поставить во весь рост в своем романе мощную фигуру "бессмертного" Дулы Патрикеича, – верного сподвижника полковника Цахилганова, рыцаря из сословия карателей, "закаленного репрессивной службой" и выучкой ОГПУ. Я понимаю, что от такого поименования в правозащитном ухе может лопнуть барабанная перепонка. Но что же делать, когда свихнутому времени можно противостоять только силой, когда "неприлично-неполиткорректно-нетолерантно" говорить о неизбежном рождении насилия из духа свободного, нагло-свободного времени? Вместе с "бессмертным" Дулой Патрикеичем входит в роман Галактионовой "опасная тема" неизбежности насилия. И неизбежность эта будет возрастать по мере "неостановимости растекания" человеческого искажения в нашем мире. Свобода, которой прежде безудержно пользовались дети разных чинов ОГПУ и дети "системы", в новые времена вновь оказалась оседлана ими – вместо идеала всеобщего счастья настала эпоха счастья личного, отдельно взятого. Свобода заговорила с человеком партийными правдами, развратными словами, превратив человека в некое "оно": "совмещенного, как общественный туалет, в котором рухнула перегородка" – человека "М-Ж"…

Прозаик делает решительный вывод – свобода больше не плодоносит, "свобода только расточает плоды несвободы. И валится с ног, истощенная, изъевшая саму себя, и молит, молит правителей о новой несвободе, чтобы не подохнуть ей, свободе, с голода насовсем…". Сила этого писательского высказывания равнозначна степени нынешнего либерального насилия, применяемого к человеку. Потому и вырастает Дула Патрикеич в символическую фигуру – без времени. Он – "свернутая", загнанная внутрь себя, репрессивная сила. Но близок и неизбежен фантастически-апокалитический финал романа: Дула вместе с Цахилгановым-младшим запустит систему "Ослябя", созданную заключенными, которую он же не позволял разрушить ни Берии в свое время, ни международным наблюдателям – сейчас. И произойдут мировые очистительные катастрофы.

"Спасительный ржавый якорь", могучий Дула Патрикеич, которому начальство забыло сказать, когда он должен умереть, – вечный охранник, затаившийся в толще жизни. Он бережет как клад опыт русской несвободы: ведь "советские люди поневоле учились быть свободными от свободы!.. И ведь становились!... Что ж, то была страна святых?".

С предельной художественной и гражданской смелостью развертывает Вера Галактионова картину трагического спора свободы и насилия в человеческой истории. Не свобода нынешняя и не насилие лагерных дней противостоят сегодня друг другу. Господствующие теперь идеи и ценности не есть идеи и ценности народа. Сопрягающий личную нравственность с законами народной жизни, Андрей Цахилганов теперь знает, что "семьдесят лет здесь убивали Христа, и вот все русское пространство освобождено теперь для рынка совершенно… Остается только сочинить реквием…. Реквием "Исход русских в небытие"… О народ мой, народ мой… Страна опять бредет по дорогам всеобщей нищеты. И снуют все те же самые картавые большевички, привычно экспроприируя, раскулачивая, перекраивая… И сжигают нуждою и голодом все новые, новые человеческие судьбы, на этот раз – на поверхности земли, совсем не растрачиваясь на спецобслуживание: так – еще дешевле, гораздо, гораздо..."