75087-1 (Не спасавший России, не спасется и сам), страница 3

Если "Россия все время затыкала творческие вены своего народа страшными тромбами нужды", если в лагерях "сохраняли", как считает Дула, "ненужных обществу" людей-ученых, то находящиеся сегодня на свободе воры и предатели – кем и для чего "сохраняются"? Потому и остается Дула Патрикеевич бессменным стражником крысиных подвалов одряхлевшей истории, но не продавший ее с молотка на нынешнем "пиру во время чумы". Он – свидетель заживо разлагающейся "новой" жизни и не принявший ее. Он – вечный антагонист бесстыдной полезности стране воров и дельцов. Бессилье времени он готов переждать: его пожизненный пост здесь, в Раздолинке, где карцеры, благодаря его пригляду, еще в хорошем состоянии. Он не может умереть, так как именно весь этот страшный нынешний мир помимо его воли постоянно питает его репрессивные силы: "Уж больно много врагов родного народа накопилось. Давно переизбыточна их масса на душу населения, вот что!"; "много работы …в зонах Карагана – в зонах, тоскующих по самым жирным в истории России, по самым холеным и бесстыжим заключенным…".

Не примирить в пространстве одного поколения жертв и палачей, но судьбы потомков жертв уже переплетутся с судьбами потомков палачей. Так русские князья, возросшие при татарском иге, женились на дочерях своих поработителей. Так Дула из сословия карателей останется до конца со своей верностью "Советской Голгофе", узники которой "совершили массовые жертвоприношения во имя светлого будущего": "И хоть сидит без дела бедный Парикеич, а нынешние укороченные русские жизни сгорают, сгорают, сгорают в войнах – в нищете – в холоде – на бесприютных просторах бывшего Союза, как никогда прежде. Но уже не обогревают никого на земле своей преждевременной гибелью, ибо останавливаются мартены, и ломаются конверторы, и обваливаются шахты…".

Насилие и свобода в редкое время находят примирение-равновесие. Только надолго ли? "Рим… Новый… Опять…" – этими словами завершится роман. Не случайно в конце романа вновь мелькнет, полыхая кроваво-красным цветом платья бывшая развратница Горюнова – этакая "униженная и оскорбленная" новыми хозяевами жизни Фани Каплан, которая (теперь при "высоком чине") готова со всеми "разобраться" и всем мстить, мстить, мстить. Опять Рим… И нам остается только вспомнить прежде сказанные слова полковника Цахилганова: "Любая чистка освобождает страну от лучших… таков закон истории".

Синкопа и сквозная тема

Завершающее повествование ожидание, предчувствие повторения –"опять.. Рим…" – звучит еще и сквозной темой романа, в котором реальность плавится в "доменной печи" художнического, интеллектуального поля Веры Галактионовой, но не для того, чтобы стать бесформенной массой. Она перелита в романе в такие "новые меха", что, не утратив достоверности, вся дышит, звучит и жадно живет в ее пламенеющей прозе. Но нельзя не заметить и встречного беспокойного движения, обозначенного в названии повествования – "54 накануне тишины". Какой тишины? Священной и страшной, когда грозой апокалипсиса свернется ход истории? Или это та сосредоточенная тишина, обещающая жесткое отрезвление человеку, – когда все сказано, когда "предупреждение" становится буквально последним? Два мощных потока несут и держат толщу романа: уравновешенная сила, которой объяты как мимолетности жизни, так и все упорядоченное, кристальное в человеке и мире, и сила другая, запечатлевающая холодный и жадный переизбыток размера. Пять четвертей.

Пять четвертей – это сбившийся ритм жизни, это насилие синкопы над русской органикой, Синкопы, порождающей "музыкальный продукт приятной духовной дезориентации". Обрубание, сокращение, смещение ритмической опоры в образной ткани романа запечатлено как боль утраты простого и ясного ("производство полезного разрушено… вместо этого налаживается всюду лишь производство …вредного"), как горе исчезновения трезвого и радостного, как "туземная-животная-развязная" власть "покупателей человеческого униженья". Синкопа – это когда "жизнью правит нарушение, а не норма". И, кажется, всю жуть образа и его ненормальной власти вложила Вера Галактионова в песню человека-Циклопа (санитара морга): "Это была песня, мучительная, но на удивленье ритмичная, состоящая из гортанного клекота, короткого молчанья, протяжного воя, бессмысленного хрипа и дикого, разрастающегося стона. …он дико пел о том, как искаженная человеческая жизнь перетекает в искаженное инобытие – санитар пел об уготованном аде…И в этой звериной дребезжащей песне не было места слову и душе, но много было простора для застарелого, грубого страха перед бездной антивремени – и вечной тоски, которой исходила земля, приговоренная людьми к безобразным искажениям, тоже стоящей у черты смерти". Философия переизбытков и выпадений коснулась своей ледяной рукой буквально всего в этом повествовании, сместив акцент с сильной доли на слабую. Но в самом начале я говорила, что Вера Галактионова пишет роман-одоленье и тут полагает свою главную большую цель. Ее главный герой Андрей Цахилганов не только восстанавливает правильный размер и ритм в себе самом, но и готов к тому героизму, который "устраняет переизбыточность негодяйства" в России.

Борьба жизни и смерти, антигероя и героя, времени и анти-времени, чада синкопы и чистоты мелодии звучит в романе с мистериальной силой – как вечное настоящее, которое неподвижно и текуче одновременно. Ей пронизана буквально каждая строчка романа, обращенная к миру ли вешнему или внутрь человека. Конечно же, Вера Галактионова писала роман о "гигантском русском напряженье", выпавшим на нашу долю в XX столетии. И выдержать его должны были человек, народ, земля, связанные прозаиком воедино. Сила земли здесь читается как мученическая, растревоженная, "все погребающая – и не находящая успокоения": "Сухая, летучая черная пыль Карагана взлетала после нескольких дней весенней жары и носилась из края в край уже до самых осенних дождей…. Тысячелетняя дикая степь…. Она ободрана десятками тысяч замученных крестьян, священников, ученых, проложивших каналы… Их судьбы дочерна сгорали здесь, внизу, под землей – в шахтах, под тоскливо-просторной степью, во тьме". Это черное братоубийственное Солнце социализма, горевшее так горячо, "добытое невольниками, взамен живого выкатывалось на-гора из глубоких шахт Карагана… Жарко сгорая, оно пламенело ночами над стройками социализма… Социализм отапливался и освещался путем сжигания человеческих судеб. И потому это тепло не пошло впрок…У социалистического тепла выросла вдруг Рыжая демократическая хищная всепожирающая голова..". За этой пластической оболочкой мира, за этим мощным композиционным строем стоят "сожженные судьбы", вопиющие к нам, будущим. Но больше, после романа Галактионовой, будет уже нельзя сказать, что время "подземного солнца невольников" было только "историческим недоразумением" и опустошающим опытом.

Вера Галактионова смогла осуществить в своем новом романе, казалось бы, почти невозможное: переступив через хаос исторических и политических пристрастий нынешнего дня, развернув роман в пространстве четырех поколений, она еще раз показала способность современного русского искусства жить большими смысловыми построениями. А между тем, казалось, что эта способность уже напрочь утеряна – утоплена в потоке всевозможных литературных направлений, растащена на "оригинальные", но полые формы. Вера Галактионова выбрала такую позицию в художественном космосе русской культуры, что позволила ей восстановить эпическое дыхание исторического времени, в котором отцветали одни мысли, угасали разнообразные судьбы и страсти; в котором "собор идей" становился все более мощным, а человек – все более несчастным. Куда, куда ушла витальная сила всех "недовоплотившихся, не исчерпавших себя, прерванных русских судеб?" Автор чутко слышит все эти скорбные мелодии, все отзвуки недожитой жизни – а у нас почти каждое поколение в ХХ веке не успевало прожить своей судьбы до завершенности, до логической жизнестроительной исчерпанности. И все же "исторический пейзаж" романа я не назову сумрачным: ¬ в нем есть скрытая торжественность, словно внезапная полная ясность стала доступна каждому русскому человеку.

Под слоем "бьющегося пепла" истории, под слоем вечных скорбей и реформенного холода жизни – под всей этой толщей истории остается вера в сохранную и обязательную духовную конституцию мира: "Безнравственному казначею – быть Иудой. Нравственному – быть распятым. …Повышение нравственности в обществе всякий раз покупается кровью невинных… Последующая государственная мощь поднимется на духовности истребленных!" И носится, носится между небом и землей русский вопль, чрезмерный в своей тоске и в силе. Роскошь такой истории – в тягость отдельному человеку. Только роскошь такого простора способна вместить в себя весь драматизм судеб русских. Быть может уже последнюю жатву собирает история со своих людских полей? История, отклонившаяся от себя самой.

Художественный мир русской литературы выстраивается всегда в напряженном трудничестве. Роман заполнен до краев избытком умного и точного, углубленного слова. Тяжелы мыслью, будто спелые колосья пшеницы, его роскошные, сохраняющие красоту нетронутого, слова. И вместе с тем – поразительная экономия в трате слова, всегда ясное ощущение необходимости именно этого слова (так будет, когда болтающуюся за спиной косу девочки она сравнит с казачьей плеткой, или скажет, что "усталость наваливалась на людей, словно тяжелое невидимое одеяло..").

Роман требует от читателя напряженного внимания, умения проникнуть в глубину плотного, резко композиционного письма. Галактионова боится пустоты, у нее содержательно все, как будто в каждой точке уже присутствует кульминация, и мы, только начав роман, уже знаем, что нужны будут силы на "Рим… Опять…"; что символическая черная птица беспамятства героини обязательно материализуется. Найденная мертвой у порога квартиры героя, она, в свою очередь, отсылает нас к новой надежде – надежде, что Любовь не умрет. Ведь Андрей Цахилганов вернул свою мужественность…

Внутренняя красочность слова, полнота его звучания поражают нас своей прежней неслыханностью и, одновременно, узнаваемостью. Все происходит торжественно и необыденно, будто с каждого слова снят налет от его бесчисленных называний – писательница создает его вновь, передумывая и переживая в себе его подлинность. Слово у Галактионовой – честное. Между тем чувственность, а тем более женская, совершенно не свойственна ей. Она из тех редких прозаиков, которым доступно высшая срощенность слова и мысли. И тогда блестящие и стильные формальные новшества совершенно не навязывают своей новизны, но выглядят и читаются как новая органика традиции.

Не будем обольщаться: не побегут нынешние вещатели пошлости и грязного вздора рассказывать читателю о таком событии как появление в нашем литературном пространстве блестящего романа Веры Галактионовой. Все уникальное и значительное сегодня проходит мимо "унесенного ветром" реформ человека. Но такая литература и не навязывается читателю. Если он ее может и хочет понять, – ¬ он должен сам прийти к ней. Прийти, отбросив суету "неотложных дел" – прийти, умывшись и надев пусть старый, советского кроя, но чистый и добротный костюм. От прозы Веры Галактионовой в современном литературном доме стало надежнее и умнее.

Никогда в русской культуре не было жреческого отношения к форме, – "телу произведения". Нынешние экспериментаторы это еще и еще раз доказали хотя бы потому, что их формальные эксперименты можно беспрепятственно и бесконечно изучать теоретически. Тут всякое разъятие на части, отделение от "скелета" тех или иных "костей" совершенно ничему не вредит: целостность не нарушается просто потому, что ее нет. Отсюда и само "изучение" протекает необязательно, инвариантно и приятно во всех отношениях. Сочинение может подлежать изучению в любом положении: хоть справа, хоть слева, а то и вверх ногами. Все зависит от оригинальности взгляда критика и исследователя больше, чем от самого текста.

Читая Веру Галактионову трудно не испытывать какой-то озорной радости: наши господа постмодернисты мучаются уже лет двадцать, чтобы достичь технологических высот, описанных в западных модернистских теориях литературы, а тут на одном выдохе, одним мощным волевым жестом дана новая романная форма! И заметим – без всяких судорог новаторства. Такое блестящее, богатое ритмически, такое многоголосое произведение может быть только рождено, где потаенными швами-скрепами становятся бескорыстная трата личного творческого труда и этически-чистого национального дара. Трата "за други своя" и землю свою… Ведь не спасавший России, и сам не спасется.

Об авторе романа

Вера Галактионова – одна из ярких и крупных современных прозаиков России. Она взрывает привычные представления о женской прозе, как не имеет и никакого отношения ко всем модным "гендерным волнениям". Все ее творчество – утверждение особого типа русской прозы, в которой всегда сердечная наблюдательность была пронизана умной созерцательностью, в которой искренность, эмоциональность письма опиралась на жесткую продуманность формы, в котором злободневные и вечные вопросы раскрывались в своем единстве. Ей написаны романы "На острове Буяне", "54 накануне тишины" (последний из написанного), повести "Большой крест", "Снежный мужик", "Мы будем любить", "Со всеми последующими остановками", а также рассказы. Писательница отменно владеет и сказовой формой: "Трескуча трава", "Планида", "Золотые нумера" – это монологи людей из народа, ушедшие от нас пласты языка, сохраненные в памяти русской культуры. Творческий голос Веры Галактионовой, безусловно, один из самых мощных в современной прозе.

Все СМИ обошла весть о том, что создана поощрительная литературная премия "Большая книга" в размере 3 млн. рублей. И это хорошо – ее масштабы вполне сопоставимы с теми, что платило писателям советское государство за лучшие произведении. Вот только кто ее будет получать – снова все те же лица из номенклатурного списка, если жюри возглавляет Э. Радзинский, а одним из учредителей является М.Швыдкой? Все они клялись, что их интересует только качество творчества, подлинная художественность. Вера Галактионова – именно этот прозаик, отмеченный Богом, написавший Большие книги о русской судьбе и русском человеке. Я призываю читателей вмешаться в вопрос о присуждении премии "Большая книга" и провести читательскую конференцию по произведениям Веры Галактионовой.

Список литературы

Для подготовки данной работы были использованы материалы с сайта http://www.portal-slovo.ru/