30908-1 (Знакомство с Андреем Белым)

Знакомство с Андреем Белым

Содержание.

Начало знакомства

Предпосылки формирования личности писателя

Литературное рождение

Певец огневой стихии

Поиски духовной красоты

Литература

Начало знакомства.

Многое переплелось в судьбе Андрея Белого, прежде чем он стал “планетой” со своим особым миром. Многое должно было произойти в истории, от многого она должна была отказаться, на многое потратить силы, чтобы возник подобный тип личности – ни на кого не похожий, но крепко впаянный в породившую его эпоху.

Отец будущего писателя, Николай Васильевич Бугаев, был личностью яркой, талантливой, привлекавшей к себе внимание не только коллег, но и философов, литераторов. Он родился в год смерти А. С. Пушкина (1837); когда ему было 4 года, там же, на Кавказе, был убит М. Ю. Лермонтов. “Когда отцу минуло десять лет, его посадили верхом и отправили по Военно-Грузинской дороге с попутчиком в Москву, здесь устроили у надзирателя первой гимназии, в которой он стал учиться ”¹

Много лет ушло на определение себя в жизни. Семья была большая, и заботиться о себе с самого момента приезда в Москву Николаю Бугаеву приходилось самому. Когда родился Боренька, отцу исполнилось 43 года – возраст по тем временам пожилого человека. Весь погружённый в свой любимый предмет – математику, Николай Васильевич Бугаев мало обращал внимания на быт и всё то, что касалось внешней стороны жизни. Гениальность сына так и не была угадана им (да и умер он рано в 1903 году), хотя к концу жизни он явно заинтересовался “декадентскими” опытами Бореньки, очень хотел видеть его математиком, продолжателям своего дела.

Панически боялась появления в семье второго математика Александра Дмитриевна Бугаева, знаменитая московская красавица, однако с явно расстроенными нервами.

Какое смешение сословий должно было произойти в России, какой вес должна была приобрести техническая и научная интеллигенция, чтобы брак этот мог состояться! Он оказался неудачным во всех отношениях. Немолодой, некрасивый учёный, нелепый и беспомощный в быту, целиком погружённый в свои математические выкладки, - и молодая красавица музыкантша, любимица семьи, из богатого и не чуждого искусству купеческого дома, пользовавшаяся успехом, позировавшая самому К. Маяковскому для картины “Утро боярской свадьбы”. Правда, после смерти деда Андрея Белого по матери, зажиточного купца Егорова, семья быстро обеднела, почти нищенствовала. Страстно влюбилась молодая Александра в одного из сыновей знаменитого фабриканта Абрикосова, но тому запретили жениться на “нищей”.

Влюбился в неё математик Н. В. Бугаев, стал другом дома, опекуном, помощником, трижды делал предложение, не подозревая, какие бури и разлад внесёт в его размеренную и самоуглублённую жизнь молодая взбалмошная жена. Начались выезды на балы, в театры, на гулянья. А. Белый писал: “Я очень гордился “славой” матери; но я никогда в ней не видел так называемой красоты”. Больше всего хотела она видеть сына светским молодым человеком, а отец – учёным естественником. Он пичкал его арифметикой, мать наряжала его в платьица, выдавая за девочку, отрастила ему длинные волосы, чтобы прикрыть выпирающий лоб – “лоб математика”.

Итак, с одной стороны – купеческая дочь, мнившая себя светской дамой, с другой – отрешённый от жизни учёный, которому запрещали держать шкафы с книгами в гостиной (только в своём кабинете, чтобы не портить вида).

“Борьба за сына шла жестокая, тем более что оба любили его самозабвенно”.¹

Сохранились фотографии семилетнего Бореньки – в платьице и с кудрями, падающими на плечи, сущая девочка. И до двенадцати лет копна волос, изящно обрамляя лицо, напрочь скрывала большой бугаевский лоб. Было что-то восточное в облике матери – жесткое и холодное. Было сто-то безвольно-покорное, почти обречённое в облике отца – в его одутловатом лице, прищуренных глазах, проницательно смотрящих сквозь стёкла нехитрых очков.

“ Отец влиял на жизнь мысли во мне; мать – на волю оказывая давление; а чувствами я разрывался меж ними.

Трудно найти двух людей, столь противоположных, как родители; физически крепкий, головою ясный отец и мать, страдающая истерией и болезнью чувствительных нервов; доверчивый как младенец, почтенный муж; и преисполненная мстительности, почти ещё девочка; рационалист и нечто вовсе иррациональное; безвольный в быте муж науки, бегущий из дома: в университет, в клуб; - и переполняющая весь дом собою, смехом, плачем, музыкой, шалостями и капризами мать. Я нёс наимучительный крест ужаса этих жизней, потому что ощущал: я – ужас этих жизней. Я был цепями, сковавшими их, и я это знал всем существом: четырёх лет; и нёс “вину”, в которой был неповинен. Оба нежно любили меня. Первичное чувство в нём было такого: папу он боялся и в тайне ненавидел до очень сильных степеней ненависти. Мамочку он жалел и ею восторгался почти, до чувственного восторга. Но чувства эти, сохраняя всю остроту, с годами осложнялись чувствами вовсе противоположными. Ненависть к отцу, смешиваясь с почтением к его уму, с благовейным изумлением перед космическими пространствами и математическими абстракциями, которые вдруг раскрывались через отца, оборачивались любовью. Влюблённость в мамочку уживалась с нелестным представлением об её уме с инстинктивным отвращением к её отчётливой прямой плоскости.

Каждое явление, попадая в семью Бугаевых, подвергалась противоположным оценкам со стороны отца и со стороны матери. Что принималось и одобрялось отцом, то отвергалось и осуждалось матерью – и наоборот. “ Раздираемый ” по собственному выражению, между родителями, белый по всякому поводу переживал относительную правоту и неправоту каждого из них. Он полюбил совместимость несовместимого, трагизм и склонность внутренних противоречий, правду в неправде, может быть добро в зле и зло в добре.

Потом туже двойственность отношений стал он переносить на других людей и это создало ему славу двуличного человека. Но в основе, в самой природе его двуличия не было ни хитрости, ни аппортунизма. И то и другое он искренне ненавидел. Но в людях, которых любил, он искал и, разумеется находил основания их не любить. В тех, кого не любил или презирал, он не боялся почуять добро и порою бывал обезоружен до нежности. Собираясь действовать примирительно – вдруг вскипал и раздражался; собираясь обвинить – внезапно оказывался согласен с противником. Случалось ему спохватываться, когда уже было поздно, когда дорогой ему человек становился врагом. Порой он мог близким и открывал душу первому встречному. Но и во лжи нередко высказывал он только то, что казалось ему “изнанкою правды”; а в откровенностях помалкивал “о последнем”.

В сущности, своему раздиранию между родителями он был обязан и будущим строем своих воззрений. Отец хотел сделать его своим учеником и преемником – мать боролась с этим намерением музыкой и поэзией. Чем дальше, тем Белому становилось яснее, что всё “позитивное”, близкое отцу, близко и ему, то что искусство и философия требует примирение с точными знаниями – “иначе и жить нельзя”.

Предпосылки формирования личности писателя.

Огромную роль в художественном становлении юноши сыграла семья Соловьёвых, арбатских соседей Бугаевых: Михаил Сергеевич, педагог, переводчик Платона, сын историка С. М. Соловьёва и брат философа В. С. Соловьёва; его жена Ольга Михайловна – художник и переводчик, и их сын, будущий поэт-символист Серёжа. “Семья Соловьёвых втянуло в себе силы моей души; установились с каждым свои отношения; по-разному тянулись: чувства – к Серёже; ум – к тонкой интеллектуальной Ольге Михайловне; воля же формировалась под ясными и проницающими радиолучами моральной фантазии Михаила Сергеевича; в последующем семилетии, он, пожалуй, более чем кто-либо, переформировал меня…”.

“Художественную пищу” в эти годы он получал, по его словам, “из рук” Ольги Михайловны. Любопытно перечитать “меню” этого “стола”: прерафаэлиты, Боттичелли, импрессионисты, Левитан, Куинджи, Нестеров, будущие деятели “мира искусства”. Она заинтересовала меня Бодлером, Верлэном, Метерлинком, Ницше; то, о чём я из дали слышал, приблизилось, стало ежедневным общение к урокам Поливанова (директор гимназии, в которой учился Б. Бугаев), к собственному философскому чтению, к практическим упражнениям присоединялось принятие в члены чайного стола Соловьёвых.

Здесь возникал салон московский, где – из далёкой мне земли, - Ключевский, Брюсов, Мерешковский впервые предо мной прошли.

“Творческий пафос В. Соловьёва заразил А. Белого, постоянно “одержимого”, постоянно приходящего в экстаз, постоянно приходящего от пророческого восторга к пророческому отчаянию”, - писал известный критик В. Львов-Рогачевский. Белый был убеждён, что человек прочно связан с окружающим миром – природы и истории, животным миром, миром людей и опасности, но что связь эта имеет в основе свой неосознанный характер, и эти – то подсознательные импульсы управляют его действиями и движениями, а сознание лишь потом фиксирует происходящее.

Рука, ноги, тело “знают” сами, какое им следует сделать движение, чтобы избежать опасности. О двух таких случаях – когда белый чуть было не попал под трамвай и когда он оказался в лапах горного медведя – рассказывает в своих воспоминаниях К. Н. Бугаева.

“Особенно показателен второй случай когда белый, нога которого была намертво стиснута лапами медведя, ударил его палкой по морде, причём почему-то именно по морде, он ведь не знал. Удар был инстинктивным. И лишь потом ему сказали, что единственное слабое место у медведя – это нос, по которому и надо бить.

Размышляя над этим случаем, Белый пришёл к выводу, что “рука его знала то, чего сам он не знал”.¹

Интуиция для Белого – это древний опыт человечества, окристаллизовавшийся ныне в формах “знания”, тайного в духовной организации, но управляемого подсознательными импульсами.

Динамика, в основе которой лежала интуиция, подтверждала мысль, то есть духовный и материальный процессы составляли единое целое.

В доме Соловьёвых поддержали и приветствовали первые литературные опыты Бори Бугаева. С 1895 года он начал писать стихи, лирическ0ую прозу, фантастические сказочные произведения, драму. Литературные и философские штудии шли своим чередом однако по завершении гимназического курса Бугаев подал прошение о зачислении студентам естественного отделения физико-математического факультета Московского университета. Занятия физикой, химией, географией сочетались с интересом к философии и эстетики.

В 1900 году Бугаев окончательно решает стать писателем. Михаил Сергеевич помогает Борису сочинить псевдоним “Андрей Белый”.

В псевдониме этом всё не случайно. И имя святого апостола Андрея, брата Симона, которого Христос первым призвал к себе в ученики, и эпитет к нему “Белый” - символ света, непорочности, чистоты, свободы, очищения мира в день страшного суда – любимый цвет Владимира Соловьёва, представляющий собой гармоничное сочетание всех цветов.

Личный сокровенный смысл этого псевдонима – символ с достаточной полнотой раскрывается в стихотворном послании самого писателя к другу с С. Соловьёву:

Сердце вещее радостно чует

призрак близкой, священной войны.

Пусть холодная вьюга бунтует –

Мы храним наши белые сны.

Нам не страшно зловещее око

великана из туч буревых.

Ах, восстанут из тьмы два пророка.

Дрогнет мир от речей огневых.

И на северных бедных равнинах

разлетится их клич боевой

о грядущих, священных годинах,

о последней борьбе мировой.

Сердце вещее радостно чует

призрак близкой, священной войны.

Пусть февральская вьюга бунтует –

мы храним наши белые сны.

Февраль 1901

Москва

Эпохальным для начинающего символиста стал 1901 год: начало нового века переживалось им с исключительным напряжением.

В публике его сразу определили чудаком, многие и смеялись. Все газеты обошло двустишие из “Золота лазури”:

Завопил низким басом,

В небеса запустил ананасом.

Это недалеко от брюсовского:

О закрой свои бледные ноги.

Но Брюсов был расчётливый честолюбец, может быть, и сознательно или на скандал, только чтобы прошуметь. А у Белого это – природа его. Брюсов был делец, Белый – безумец.

А. Белый очень хорошо читал стихи, в тогдашней манере, но очень своеобразно, и во всём не походил ни на кого.

“Сразу поразили его плавный, грациозный жест и необычайная манера говорить, всё время двигаясь и как бы танцуя, то отходя назад, то наступая. Ни секунды не оставаясь неподвижным, кроме ненастных, сознательно выбранных и полных подчеркнутого значения пауз. Сначала это показалось весьма комичным, потом стало гипнотизировать, а вскоре уже чувствовалась, сто это можно говорить только так. В первые минуты я даже не слушал, а только смотрел на него”. “Он кружился, отступая, наступая, приподнимался, вспархивая, опускался, припадал, наклонялся: иногда чудилось, что он сейчас отделится от пола”. Это свидетельство Александра Гладкова, слушавшего Белого (он выступал с публичной лекцией по поводу постановки в МХАТе “Мертвых душ”) в 1933 году.¹

Литературно-художественный кружок в Москве, богатый клуб тогдашний, часто устраивал вечера. Особняк Востряковых на Дмитровке отлично был приспособлен – зрительный зал на шестьсот мест, библиотека в двадцать тысяч томов, читальня, ресторан хороший, игорные залы. Брюсов был одним из заправил: заведовал кухней и рестораном.

На одном таком вечере выступает Белый, уже не безызвестный молодой писатель.

Из-за кулис видна резкая горизонталь рампы с лампочками, свет прямо в глаза. За рампой, как ржаное поле с колосьями, зрители в лёгкой туманной полумгле. А по нашу сторону, “на этом берегу”, худощавый человек в чёрном сюртуке, с голубыми глазами и пушистым руном вокруг головы – Андрей Белый. Он читает стихи, разыгрывает нечто руками, отпрядывает назад, налетает на рампу – вроде как танцует. Читает – поёт, заливается.