73719 (Типология и поэтика женской прозы: гендерный аспект), страница 13

Но кроме общей постмодернистской составляющей повествования Петрушевской, есть и такие особенности раскрытия образа ее героини, которые могут быть истолкованы именно в гендерном аспекте. Для женщины – и героини, и автора – все привходящие, рационально разъяснимые обстоятельства не важны: проза Петрушевской всегда поражает необычной концентрацией, густотой жизни, сжатой порой в миг. Изо всех сил сдерживая эмоции, она, тем не менее, выразительно обрисовывает общий эмоциональный фон жизни, это крик женской души, ее безрелигиозного отчаяния. И то, что Щеглова считает недостатком, называя безличностью прозы Петрушевской, на деле означает отсутствие необходимости подробнейшей детализации внутреннего мира каждой героини, которые в своей совокупности несут в себе женский взгляд на мир: уверенность – что его необходимо разрушить.

Рассматривая гендерные доминанты внутреннего мира героинь Петрушевской, нельзя обойти вниманием и ее рассказ «Дочь Ксени». Здесь развивается одна из важных тем русской классической литературы – тема проституции как символа жертвенности, ярко представленная в романах Ф.М. Достоевского, что воплощено в непосредственно выраженной авторской позиции: «Всегда, во все времена литература бралась за перо, чтобы, описывая проституток, — оправдывать. В самом деле, смешно представить себе, что кто-либо взялся бы описывать проститутку с целью очернить ее. Задача литературы, видимо, и состоит в том, чтобы показывать всех, кого обычно презирают, людьми, достойными уважения и жалости. В этом смысле литераторы как бы высоко поднимаются над остальным миром, беря на себя функцию единственных из целого мира защитников этих именно презираемых, беря на себя функцию судей мира и защитников, беря на себя трудное дело нести идею и учить». Приведенный отрывок представляет писательское кредо Петрушевской, ее понимание сущности и смысла литературы в философском контексте эпохи. Благодаря такой авторской позиции у читателя не возникает агрессии, желания поучать, упрекать героиню за то, что она ступила на неправедный путь. Напротив, хочется пожалеть, обогреть, дать надежду на лучшее женщине, каждый день находящейся в ситуации риска, опасности для своей жизни, здоровья; женщине, каждый день испытывающей насилие, унижаемой. Такое отношение читателя продиктовано гражданским чувством вины за то, что общественные институты (органы власти, бизнес-структуры) не просто позволяют процветать этому роду деятельности, но и активно пользуются услугами проституток – знаменитые «субботники», оргии новых русских, закрытые клубные вечеринки элиты не обходятся без участия «девушек по вызову», – и состраданием к женской трагедии.

Продолжая традицию Достоевского, Петрушевская дает описание женщин легкого поведения через сострадательное к ним отношение: «Действительно, чье бы сердце, даже закоренелое сердце, не содрогнулось бы при виде простушки, так и хочется сказать — простоволосой, хотя на голове у нее есть какой-то свалявшийся, как валенок, грубый шарфик, но сдвинутый на затылок, так что волосы висят. Так и тянет сказать — простоволосая и простушка, толстоватая, коротковатая, но не борец по фигуре, как бывают иногда женщины…». При этом автор-женщина особенно внимательна к подробностям, позволяющим осуществить органический переход от предельно-обобщенного к индивидуально-конкретному. Через определения «простоволосая и простушка», рядом с которыми стоит слово «проститутка», и она и есть она» пробивается особенный женский взгляд, критически-придирчиво оценивающий другую женщину: «И женственности особой нет, какая там женственность, когда коротковатая и полноватая», ничем не выделяющаяся среди других женщин.

Девятнадцатилетняя проститутка оказалась в тюрьме за то, что «в порыве естественной тоски запустила бутылкой в голову милиционеру, зашедшему просто так, проверить, и на этом ее похождения закончились, поскольку тут милиционер и закон, не считающиеся ни с чьими причудами, ни с чьей естественной тоской и словами вроде: «Я тебя шлю к черту», — и это, в свою очередь, не могло не кончиться вот таким выездным судом в подвале дома, и не могло не кончиться выходом на улицу темным вечером пред лицом толпы, публичным явлением толпе заинтересованного данным фактом народа, увидевшего дочь Ксени, но не в драных школьных колготках и кусающую детей в драках, а вот в таком виде: в каком, еще вопрос».

Имя девушки неизвестно, она представлена в тексте через имя матери, тоже проститутки – прием обезличивания. Повествование носит дискретный характер, что характерно для творчества Петрушевской. Из складывающейся мозаики текста мы узнаем некоторые подробности жизни героинь: «А ведь подсудимая уже находится в тюрьме три месяца, и уже передавались ей папиросы и печенье, но тут в толпе разыгрывается совершенно незабываемая сцена, тут правит бал проститутка Ксеня, которая темным вечером, у входа в красный уголок, в толпе, продвигается, чтобы передать нищую передачку, и кому? Своей же осужденной дочери, опять-таки проститутке. Она осуждена на год…»

«Ведь это не так просто, как кажется, что у проститутки-матери вырастает дочь-проститутка. Вроде бы вначале намерения у матери иные, вроде бы вначале мать не приветствует, что дочь хочет идти по плохой дорожке, — ведь нетрудно догадаться, что мать есть мать и свои прегрешения прощает себе, но не дочери, и хочет видеть в дочери осуществление того, что не удалось ей, — скажем, чтобы дочь училась и так далее. Но нетрудно также догадаться, что дочь вырастает, желая доказать свое, и это неважно, что в ее детстве во дворе ее все шпыняли и она в злобе кусала детей — так говорили, и так оно и было на самом деле. В детстве дочь проститутки была совсем плохой, на ребрах ничего не находилось, и она была злая и грубила всем кому попало, даже старшим отвечала: «А хотя бы и так» — и вдруг расцвела. Вдруг округлилась, мяса на ней наросло в этой атмосфере вечно накрытого стола в комнате, и вдруг мать стала приплакивать не из-за того, что дочь ее в ответ на поношения по поводу плохой учебы и учительницы могла начать пинать ногой в самое больное место, в голень, — мать стала приплакивать и курила с припухшими глазами из-за того теперь, что все, все кончилось, все надежды рухнули, и дочь привела опять, и опять другого, и все ходоки в эту комнату теперь уже не относятся к этой дочке как к дочке и не угощают конфетой перед тем, как мать выставит за дверь на кухню. Нет, теперь взаимоотношения будут другие, и мать примирится с этим как вообще простой человек: так — так так».

Лицо «дочери Ксении» ассоциируется с белым светом — («луч света в темном царстве»), – и это достигается кратным повторением детали («сейчас ее будут выводить из подвала, белое лицо возникнет в темном проеме»; девятнадцатилетняя дочь-проститутка со своим белым лицом, которое возникнет в проеме дверей»), наращиванием экспрессии ( «сейчас покажется в мученическом темном провале белейшее лицо девятнадцатилетней»). Облик девушки трактуется, как «в чем-то простой-простой, без тайны», даже простейший. «Кажется, что в ней нет ничего от вечного тумана и таинственности, окружающих вроде бы преступление против нравственности. Так себе, ничего, ничего совершенно особенного, а голая простота, и движения, возможно, не без примеси кокетства, но такого простого, нужного, без тайны, кокетства: с оттенком шутки, игры». Главное в облике героини – ее потрясающая естественность: «Шутки и игры добродушной, без подвоха, прочно обоснованной всеми дальнейшими безобманными радостями, которые неуклонно последуют за шутками и весельем раздевающейся женщины». Описание лица, вернее уже будет сказать, – лика проститутки, отсылает нас к евангельскому образу Марии Магдалины, прощенной Иисусом блудницы. И вновь мы можем говорит о традиции русской классической литературы, ее обращении к библейским сюжетам и образам, теме веры и спасения человеческой души.

Хотя в рассказе Петрушевской мы не найдем ни слов раскаяния, ни покаяния героинь, но мы столкнемся с душевной чистой и добротой проститутки, с ее отношением к миру. Автор представляет нам кредо путан: «ибо проститутка на то и проститутка, чтобы не презирать никого, ни старого, ни малого, ни безносого, они должны, обязаны или хотят никого не отталкивать, кто пришел к ним с дарами, а не просто так. Пришел, да еще с дарами, с бутылкой, деньгами или комбинацией, в то время как к другим ни так ни сяк не ходят, вообще не заглядывают, все заросло паутиной у них, закрылись все двери. А сюда почему-то наведываются часто, с какой, спрашивается, стати, с какой это стати приносят? Зачем им нужна эта продажная любовь, когда кругом — зачерпни — ходит любовь простая, не требующая оплаты, а только тепла, внимания, только слов и присутствия кого-то, кто возьмет эту ждущую бескорыстную любовь и даст взамен не что-то драгоценное, а тоже просто-напросто ничто, пустяк, и при этом еще справит нужду, совершит себе необходимое и устроит этим также других». Дело в том, что «дом проституток» становится местом, где находят приют и любовь все, вне зависимости от внешности, благосостояния, сексуальных умений, каждый мужчина здесь мужчина, его уважают, им дорожат.

Но только все это покупается. Автор ставит одну из главных философских проблем современного мира - проблему девальвации основополагающих для человеческой души составляющих. Любовь, сочувствие, забота, внимание к человеку исчезают из нашей жизни, они уже не могут существовать без материальной поддержки. Петрушевская остро чувствует тенденции сегодняшнего времени и показывает в своих рассказах результаты рыночной формации.

Большое внимание, как мы уже видели, Петрушевская уделяет внутреннему миру женщины-матери («Свой круг», «Случай Богородицы»), но подчеркнем, что Л.Петрушевская раскрывает тему проблемных взаимоотношений между детьми и родителями: все время идет борьба между ними, выявление сильнейшего и его способность порабощать, насиловать морально, но и физически своего самого близкого человека. Мать из рассказа «Отец и мать» не дает детям спать до прихода отца, использует их как способ унизить мужа, отец из «Рассказчицы» вступает с дочерью в интимную связь, требуя ежеминутного отчета о проведенном дне, героиня «Случая богородицы», повторяем, рассказывает сыну о перенесенных родах, убеждая мальчика, что именно он был первым мужчиной, она была дефлорирована им. Проза Петрушевской благодатная почва для работы психоаналитиков. Ужасает то, что ее истории не выдуманы, это то, что происходит через стенку в соседней квартире.

2.1.3. Феминный тип творчества (Л. Улицкая)

В отличие от рассказов Т.Толстой, действующих в своей игрушечной вселенной, от рассказов Л. Петрушевской с их свернутостью (почти до притчи) сюжета, иронически раскрывающего парадоксы быта-бытия, малая проза Улицкой в большей мере погружена в быт. При этом она стремится отойти от стереотипов массовой литературы. Она считает, что понятия «настоящая женщина» и «настоящий мужчина» - это миф: «Образ мачо мне представляется таким же ничтожным, как и образ секс-бомбы. Это в большой степени продукт массовой культуры. Люди достойные и порядочные ведут себя сходным образом во всех ситуациях вне зависимости от пола», - утверждает она (Улицкая, 2005). Художественная концепция Л. Улицкой одновременно и сужается до рамок отдельной семьи, частной судьбы, и расширяется в глобальной перспективе, но не выходя, однако, за рамки размышлений о значимости частной жизни.

Как пишет Е.Трофимова: «В этой прагматической концепции такие факторы, как нация, пол, политические пристрастия, место жительства, традиции и привычки отодвигаются на второй план и представляются малозначительными. Главное – достижение счастья людьми, связанными родственными отношениями, через получение достойной (читай, обеспеченной) жизни, продолжение рода. Роль женщины видится Улицкой, с одной стороны, как бы традиционно, даже с некоторыми элементами матриархата («мать семейства»). С другой— писательница не отрицает, скорее, довольно прагматично поддерживает, возможность «либеральных» ипостасей. То есть можно исповедовать и иные принципы, лишь бы они содействовали жизненному успеху. Здесь философия примерно такова: человеческое счастье начинается с малого, с семьи. Будет успешна, удачлива семья и её члены — мужчины, старики, но в первую очередь — женщины и дети,— то этот успех неизбежно отзовется успехами нации» (Трофимова, 2004). Человечество у Улицкой предстает как совокупность больших кланов, каждый из которых есть копия всего мира, и причастность к которым обеспечивает гармонию бытия человека во времени и пространстве. Как утверждает она сама: «Это удивительное чувство — принадлежать к такой большой семье, что всех её членов даже не знаешь в лицо, и они теряются в перспективе бывшего, не бывшего и будущего» (Улицкая, 2005). Именно на этом пути писатель видит счастье человечества. Поэтому семья, созидание клана так важны для Улицкой. Не случайно она придает большое значение сюжетам о продолжении рода, когда женщина, проходя через физические страдания при родах, проявляет свою уникальную, неповторимую сущность» (Трофимова, 2004).

И другой критик отмечал, что у Улицкой персонажи управляемы жизненной силой. «Сюжетные «силки» расставляются с таким расчетом, чтобы предостеречь именно те моменты, когда у человека возникает прямой контакт с невидимой подоплекой существования, прикосновение к источнику витальности. По логике Людмилы Улицкой, знанием о «волшебном источнике» обладает род, семья. Поэтому и персонажи у нее, как правило, из больших семей – еврейских, армянских, восточных…» (Казарина, 1996). Действительно, героини Улицкой – продолжим ход рассуждений критика – сильны, и сверхъестественно сильны оттого, что «подключены» к общей корневой системе, тому слою существования, который наподобие большой грибницы, выпускает на поверхность побеги человеческих жизней, распоряжается рождением, взрослением, старением и умиранием, ведает судьбами и сроками. Это некое единое тело рода, его одушевленная программа, код родового поведения» (Казарина, 1996).

Но женщина для Улицкой предстает как носительница семейных ценностей, ценностей рода, поэтому она подчеркивает это фамильным сходством даже во внешнем облике. Мотив семейного сходства раскрыт в облике Маргариты («Чужие дети») – верхняя губа, как у матери и бабки, была вырезана лукообразно, и именно в этой крохотной, но явственно заметной выемке и сказывалось семейное и кровное начало, дети Маргариты унаследовали родинку отца.