73719 (Типология и поэтика женской прозы: гендерный аспект), страница 11

Любовь женщины, утверждает Т. Толстая, способна изменить мужчину, превратить его из убогого в самого красивого и сильного, внушить ему уверенность в себе, сделать решительным и смелым. Единственно, что не подвластно любви – это время, оно идет, и герой стареет. Опять в рассказе появляется характерный для Т.Толстой лирико-кинематографический наплыв: «Осень вошла к дяде Паше и ударила его по лицу. Осень, что тебе надо? Постой, ты что же, всерьез?.. Облетели листья, потемнели дни, сгорбилась Маргарита. Легли в землю белые куры, индюки улетели в теплые страны, вышел из сундука желтый пес и, обняв дядю Пашу, слушал вечерами вой северного ветра. Девочки, кто-нибудь, отнесите дяде Паше индийского чаю! Как мы выросли. Как ты все-таки сдал, дядя Паша! Руки твои набрякли, колени согнулись. Зачем ты дышишь с таким свистом? Я знаю, я догадываюсь: днем – смутно, ночью – отчетливо слышишь ты лязг железных заслонок. Перетирается цепь».

Часы жизни неумолимы. Они останавливаются, оставив Маргарите неизбывную муку, но не останавливаются в памяти выросших детей: для них любовь Маргариты и дяди Паши живет и после смерти, в том доме, где герои провели счастливые мгновения.

«Как глупо ты шутишь, жизнь! Пыль, прах, тлен. Вынырнув с волшебного дна детства, из теплых сияющих глубин, на холодном ветру разожмем озябший кулак – что, кроме горсти сырого песка, унесли мы с собой? Но, словно четверть века назад, дрожащими руками дядя Паша заводит золотые часы. Над циферблатом, в стеклянной комнатке, съежились маленькие жители – Дама и Кавалер, хозяева Времени». Любовь для Паши и Маргариты – вот это унесли они из детства, унесли как высшую духовную ценность, как идеал гендерных отношений.

И та же мысль об ответственности женщины за судьбу мужчины звучит во «взрослом» рассказе Т. Толстой «Поэт и муза» (хотя в нем сохраняется мотив короля, некоторая сказочная атрибутика, подчеркивающие преемственность повествования.). «Нина была (как с легкой иронией повествует о ней Толстая – Г.П.) прекрасная, обычная женщина, врач и, безусловно, заслужила, как и все, свое право на личное счастье. Она это очень хорошо сознавала. К тридцати пяти годам после длительного периода невеселых проб и ошибок – не стоит о них говорить – она ясно поняла, что ей нужно: нужно ей безумную, сумасшедшую любовь, с рыданиями, букетами, с полуночными ожиданиями телефонного звонка, с ночными погонями на такси, с роковыми препятствиями, изменами и прощениями, нужна такая звериная, знаете ли, страсть - черная ветреная ночь с огнями, чтобы пустяком показался классический женский подвиг - стоптать семь пар железных сапог, изломать семь железных посохов, изгрызть семь железных хлебов - и получить в награду как высший дар не золотую какую-нибудь розу, не белый пьедестал, а обгорелую спичку или автобусный, в шарик скатанный билетик - крошку с пиршественного стола, где поел светлый король, избранник сердца. Ну, естественно, очень многим женщинам нужно примерно то же самое, так что Нина была, как уже сказано, в этом смысле самая обычная женщина, прекрасная женщина, врач». К тому же убежденная, что «она заслужила право на счастье, она имела все основания занять очередь туда, где его выдают.»

Толстая представляет решительную героиню, способную многое преодолеть и выдержать ради любви. Одиночество губительно для женской природы, оно забирает красоту, хорошее настроение, одиночество забирает самое дорогое – жизнь. Жизнь без любви немыслима для Нины, она хоть и была замужем, но не любила, а с душевными потребностями не совладаешь.

Трезвым взглядом аналитика Толстая классифицирует все типы отношений между женщиной и мужчиной, включая «нулевую» фазу вынужденного одиночества. «Побывала она замужем – все равно что отсидела долгий, скучный срок в кресле междугородного поезда и вышла усталая, разбитая, одолеваемая зевотой в беззвездную ночь чужого города, где ни одной близкой души.

Потом какое-то время пожила отшельницей, увлекалась мытьем и натиркой полов в своей чистенькой квартирке, поинтересовалась кройкой и шитьем и опять заскучала. Вяло тлел роман с дерматологом Аркадием Борисычем, имевшим две семьи, не считая Нины». Не забыты и случайные встречи – попытки избавиться от одиночества: «У Нины уже был печальный опыт, когда она согласилась выпить кофе с одним будто бы кинорежиссером и еле унесла ноги, – большая такая была квартира с китайскими вазами и косым потолком в старом доме». Непроясненность ситуации опять-таки подана посторонним взглядом без проникновения во внутренний мир женщины.

Женское мироощущение писательница представляет в рамках партиархальной культуры с ее законами и правилами, стандартами счастья как для мужчины, так и для женщины. Размышления героини свидетельствуют о ее репрезентации традиционной гендерной роли, реализация которой предполагает в первую очередь замужество и уход за супругом, однако это должно было отвечать романтическому идеалу.

«...А времечко-то бежало, и при мысли о том, что у нас в стране примерно сто двадцать пять миллионов мужчин, а ей судьба отслюнила от своих щедрот всего лишь Аркадия Борисыча, Нине иногда становилось не по себе. Можно было бы найти другого, но кто попало ей тоже был не нужен. Душа-то у нее с годами становилась все богаче, и саму себя она понимала и чувствовала все тоньше, все больше жалела себя осенними вечерами: некому себя преподнести, такую стройную, такую чернобровую. Иногда она заходила в гости к какой-нибудь замужней подруге и, одарив чужого ушастого ребенка шоколадом, купленным в ближайшей булочной, пилa чай, долго говорила, все поглядывая на себя в темное стекло кухонной двери, где ее отражение было еще загадочнее, еще выигрышнее и выгодно отличалось от расплывшегося силуэта приятельницы. И было бы просто справедливо, чтобы ее кто-нибудь воспел».

Наконец, избранником героини становится мужчина творческого склада, субтильного вида, которого она спасла, выходив его в больнице. Таким образом, ожидаемый принц, был покорен Ниной и капитулировал в ее объятия, ничего другого поэту Григорию не оставалось. И вновь противопоставлены быт (герой по совместимости работает дворником) и бытие (он пишет стихи); мечта и реальность, претензия и воплощение встают в их неразрешимом для героини противоречии. Еще самый первый раз, придя по вызову к заболевшему гриппом и найдя его в полном беспамятстве («полутруп»), она поняла, что ее подстерегала судьба. Лежавший на топчане, под вязаными одеялами, бородой кверху, на фоне пивных бутылок под столом, пыльной лепнины на потолке, праздного камина, забитого хламом и ветошью, Гриша «немедленно похитил Нинино заждавшееся сердце; скорбные тени на его фарфоровом челе, тьма в запавших глазницах, нежная борода, прозрачная, как весенний лес, сложились в волшебную декорацию, незримые скрипки сыграли свадебный вальс – ловушка захлопнулась». Демонически прекрасный дворник в ореоле синеватого света сугробов из окошек, ответил, наконец, на романтические призывы Нининой души, и Толстая говорит об этом с юмором, как бы суля горькое прозрение. Идиллии не получилось: привыкшая идти по жизни уверенным шагом Нина сломала жизнь любимого ею мужчины, и ниже мы расскажем о подробностях гендерного конфликта.

Нина, словно благородный рыцарь, начинает сражение за своего прекрасного принца: она разлучает его с друзьями, устраняет соперницу Елизавету и в конце концов делает своего мужа несчастным человеком, одиноким, лишенным всех радостей в жизни. Нина действует последовательно и мягко, не отступая ни перед чем для достижения цели, она желает оградить Гришу от всего мира, чтоб он всецело и неделимо принадлежал только ей.

Таким образом, Толстая предлагает свое решение традиционной оппозиционной пары «мужчина – женщина» - возвращение к истокам человеческой личности, к началу пути, где и будущий мужчина и будущая женщина поставлены в равные условия формирования индивидуально-личностных качеств (вопрос о поле маленького по возрасту человека не стоит так: и мальчику и девочке надо научиться ходить). А вот как они пойдут в дальнейшем, безусловно, будет решать их гендерная принадлежность: с белым голубком в петлице или строевым шагом. Эту гендерную принадлежность формирует во многом окружающая действительность, как это показано на примере выросшей героини рассказа «На золотом крыльце сидели…». Художественная концепция Толстой в том, что не только мужчина ответственен за судьбу женщины, но и женщина, быть может, еще в большей степени ответственна за судьбу мужчины: мы ведь не знаем, как сложилась жизнь Ивана Николаевича, поверившего «милой Шуре», но как подкосилась жизнь Григория, обретшего свою «Музу», читатель видит во всех подробностях. Написанный пару десятилетий назад рассказ Т. Толстой не только не утратил своей актуальности, но во многом оказался пророческим, он, воплощая взгляд автора-женщины, несет в себе и маскулинный взгляд на мир.

2.1.2. Аннигиляционный тип творчества (Л. Петрушевская)

Под аннигиляцией мы понимаем такой синтез противоположностей, в данном случае маскулинного и феминного, который ведет к устранению их непосредственных проявлений в словесной ткани рассказа. Условно говоря, формируется нечто третье, художественная условность, изнутри раскрывающая драматизм отношений женщины и мужчины.

Центральное место в женской прозе, раскрывающей духовный мир российской женщины рубежа XX-XXI вв. «изнутри», занимает героиня Людмилы Петрушевской. Ибо писатель не просто касается «женской » темы, «она в ней царствует» (Гинтс). Образы, созданные известным автором-женщиной, неоднократно были предметом критического анализа. Наиболее яркие представления об этом (в основном вне гендерного аспекта) дают работы М.Кудимовой, Дм. Быкова, М.Липовецкого. Е.Щегловой, А.Бастрикова. Нередко их оценки отрицательны (исключение составляет литературоведческое исследование А.В.Бастрикова). Так, в статье «Живое – это мертвое…» М. Кудимовой мы находим такое определение прозы Л. Петрушевской, как «ниживостьнимертвость» [Кудимова, 1997, с. 4]. Критик утверждает, что именно такое ощущение остается после прочтения ее произведений. Подобное отношение к творчеству писательницы мы находим и у Дм. Быкова, называвшего весь художественный мир, созданный Петрушевской, «раем уродов» [Быков, 1993, с. 34]. По мнению О.Славниковой, «произведения Людмилы Петрушевской выразили распад окружающей действительности – и сами заразились этим распадом» (Славникова, 2000). Сушилина отметила, что в жизни женщин Петрушевской много горького, беспощадного, они страдают от несостоявшихся добра, любви, дружбы, материнства, что отражает кризисное общества. Думается, что подобным утверждениям не хватает доказательств, которые можно получить лишь в процессе тщательного анализа самого художественного текста. Вопреки точкам зрения М.Кудимовой, Д.Быкова, О.Славниковой, репрезентирующим «писательскую» критику, сошлемся на суждения литературоведов. М. Липовецкий подчеркнул метафизическую сущность героинь Петрушевской: «Индивидуальность, «диалектика души», все прочие атрибуты реалистического психологизма у Петрушевской полностью замещены одним – роком. Человек у нее полностью равен своей судьбе, которая в свою очередь вмещает в себя какую-то крайне важную грань всеобщей – и не исторической, а именно что вечной, изначальной судьбы человечества». И обращаясь далее к характеристике героини Петрушевской, добавлял: «Недаром в ее рассказах формальные, чуть не идиоматические фразы о силе судьбы и роковых обстоятельств звучат с мистической серьезностью: «все было понятно в его случае, суженый был прозрачен, глуп, не тонок, а ее впереди ждала темная судьба, а на глазах стояли слезы счастья». Петрушевская очень серьезно воспринимает такие понятия, как «рок», эсхатология, и ее героини могут достойно вынести их ужас и жить дальше (Липовецкий, 1993).

Литературовед считает, что, как всегда в подлинном искусстве, герои Петрушевской укоренены в культурных архетипах, начиная от «безвинной жертвы», «сироты» и кончая знакомыми всем литературными образами, вроде «новых робинзонов», давших название ее известному рассказу. И все это культурные опосредования все тех же архетипов судьбы. В этом направлении ведет анализ и А.Бастриков, подчеркнувший по-женски специфическую метафизическую природу ее творчества.

«Проза Л. Петрушевской ситуативна, так как в центре повествования семейно-бытовые события, окружающие женщину. Однако самые обычные житейские истории пронизаны различными мотивами (литературными, библейскими), а также многочисленными мифами. Картина мира Петрушевской в своей основе имеет мифологическую модель. Отмечены мифом все уровни текста: семантический, стилистический, семиотический, сюжетно-композиционный, уровень культурных ассоциаций. Основными концептами для автора становятся Человек, Женщина, Мужчина, Ребенок, Жизнь, Смерть, Судьба, Время, Пространство» (Бастриков, 2004).

В соответствии с семантикой рассказов Петрушевской литературовед подчеркивает, что для Петрушевской важна, в первую очередь, судьба женская (обычно несчастная), поэтому в центре ее текстов стоит Она (Женщина) и лишь потом появляется Он (Мужчина), как правило, данный схематично, иногда не имеющий даже имени. Эта архетипическая пара (Он и Она) действуют под влиянием обстоятельств, как правило, враждебных. Обстоятельства являются событийным наполнением Судьбы. В их роли могут выступать болезни, таинственные встречи/не встречи, ранние страшные смерти». А.Бастриков подробно рассматривает возможные архетипы женской судьбы. «Петрушевская, следуя мифологической модели, относит свою героиню к определенному архетипу: несчастная женщина, бездетная жена, нелюбимая жена, покинутая жена, незамужняя женщина, пьющая женщина, одинокая мать и др. Прозвище-архетип сопутствует герою на протяжении всего действия и эксплицируется при каждом его появлении: Таня-валькирия, Лера-плакальщица» (Бастриков, 2004).

В своих рассказах и повестях Людмила Петрушевская последовательно устраняет женственность в патриархальном ее понимании. Женщина как таковая умерщвляется автором (очень показательно название раздела последней книги рассказов и повестей — "Реквиемы"), где место героини занимает некое бесполое, асексуальное, замученное бытом "облезлое" существо, в пределе стремящееся к нулю. Эта стратегия аннигиляции женского начала внутренне связана с художественным методом Л. Петрушевской, который критики определяют как неокритический реализм, "гиперреализм". Автор нагнетает и концентрирует в своих героях и ситуациях как зло, социально детерминированное, так и зло, мотивированное несовершенством человеческой природы (или необъяснимо спонтанное). Петрушевская сгущает краски в изображении ужасов повседневной жизни, поэтому ее метод часто определяется как "гиперреализм", "натурализм", "жесткий" реализм. Но главное в том, что «женщина у Петрушевской внешне всегда поставлена в самые унизительные обстоятельства. Но при этом она совсем не предстает маленькой, забитой и униженной. Она – целый мир, к которому мужчина относится как часть к целому» (Касаткина, 1996).

И все же героини Петрушевской талантливы в своем страдании. Именно в этой мысли пафос статьи Д.Рыковой, писавшей, что для Петрушевской же одинаково важно и страдание молоденьких девушек, и старух, и уже ни о чем не мечтающих конченых алкоголичек, и мечта мелких служащих разбогатеть: «Нечего есть, бедность, работа за гроши, тараканы в коммунальной комнате, муж пьет, бьет или ушел к другой, сын в тюрьме, мать в психбольнице, дочь неожиданно рожает «нет денег, нет вообще денег, вот и все» (Рыкова, 2004, с. 179). «Писательница выявляет нечто вроде национального женского архетипа – женщины, погруженной в бытовые (неразрешимые) проблемы, выносливой, глубоко одинокой, несмотря на многочисленные родовые связи. У Петрушевской все и правы, и виноваты одновременно: все зависит от обстоятельств в судьбе каждой героини, а обстоятельства по существу всегда одинаковы, то есть враждебны» (Бастриков, 2004). Для героинь Петрушевской нет «добра и справедливости распределения между всеми жаждущими, нет того, о чем мечтали мыслители всех времен и народов, нет общего, делимого поровну, а каждый сам по себе, нет равенства и братства, нет свободы подойти и взять, подойти и съесть все, что хочешь, войти и поселиться на любой кровати, остаться в гостях, где понравилось…» (Сушилина, 2001). Ироничная Петрушевская хорошо понимает не только всю утопичность желаний своей душевнобольной героини Ангелины («Как ангел»), но и свойственную ей боль за несовершенство мира. Авторское неприятие мира подтверждается вариациями очень похожих женских судеб, составленных из нескончаемой цепь несчастий.

Наиболее глубоко в социобиологическую сущность женщины, напрямую связанную с ее гендерной ролью, проникает литературовед-гендеролог Т. Мелешко. Она подчеркивает, что Петрушевская редко не упомянет о – прошлой ли, настоящей – беременности героини. Ведь только после этого наступают роды, “самое главное”, “все начинается” (“Скрипка”, “Бессмертная любовь”). У героинь Петрушевской “такой вид”, как будто их действия имеют “какой-то высший, не поддающийся толкованию смысл”. Эта варьирующаяся из рассказа в рассказ формула прямое отношение имеет только к героине. Она связана с природным, изначальным. Днем она делает как “полагается” (“Страна”, “Случай Богородицы”), живет по законам внешнего, мужского мира. Более же всего “на месте” чувствует себя по ночам, когда ей снятся “божественные сны”, и она не рассуждает, а устраивает как “лучше”. Ведь она представляет потаенную, ночную сторону человеческого существования - и эта укорененность в природном диктует своеобразное бесстрашие героини, общую ее устроенность и защищенность в мире. Она, “не крикнув ни разу”, переносит боль. Ее никогда не посещает “даже тень отчаянья и сомнения” (“Бессмертная любовь”, “Отец и мать”). Из причастности к первоосновам мира вырастает осознание себя его “собственницей”, как в рассказе “Слабые кости” (Мелешко, 2001).

Позиции Т.Мелешко близка точка зрения Фриды Гинтс: «На первый взгляд, героинь Петрушевской трудно даже заподозрить в милосердии: они грубы, крикливы, истеричны, легкомысленны. Их жизнь - сущий ад ("Свой круг", "Время ночь"). Петрушевская умеет довести ситуацию до крайности ("Время ночь"). Но удивительно - самого страшного не происходит. Жизнь часто висит на волоске, но волосок этот - живая душа. Героиня Петрушевской не просто выживает, но живет легко и радостно, тех, кто знаком с ними, мало что испугает в жизни, им мало что покажется в ней непереносимым, ибо писателю удается «разглядеть момент присутствия человека в мире» (Гинтс).