Диссертация (Философия истории немецкой исторической школы права), страница 4

Обстоятельная работа Х. Канторовича строилась на сопоставлении теоретических новшеств крупных авторов конца XVIII – начала XIX в. с концепцией исторической школы права, поэтому в конечном итоге автор ожидаемо пришел к признанию Савиньи и Пухты эклектиками, которые заимствовали идеи у разных, подчас не сводимых друг к другу авторов³⁵. Вместе с тем, Х. Канторович назвал историческую школу права «романтической» ³⁶, указав таким образом наиболее четкую линию заимствования, что не только несколько противоречит общей логике и итогу его исследования, но и явно требует экскурса в проблематику институциональных отношений между романтическим движением и исторической школой права, хотя обращение к этому вопросу (возможно, хорошо знакомое немецкому читателю начала прошлого века) определенно угадывается за смелым и практически вскользь брошенным эпитетом Х. Канторовича.

Э. Трельч пришел к сходному выводу: четко разделив две историософские линии – «гегелевскую» и «романтическую», он отнес немецких юристов исторической школы ко второй³⁷. Вместе с тем, исследователь вообще не представляет данную научную школу как отдельный и самостоятельный феномен германской научной жизни; Шеллинг, Савиньи, Эйхгорн, Якоб Гримм, Бёк, Отфрид Мюллер стоят в одном ряду в качестве представителей «исторической школы», сконструированной Э. Трельчем безо всякого интереса к их реальным или мнимым институциональным связям. При этом, ряд современных Э. Трельчу исследователей, с которыми он полемизирует (Дильтей, Ротхакер, Г. фон Белов, Фюттер, Мейнеке и др.), ставили вопрос еще шире, включая в «историческую школу» едва ли не всех немецких авторов XIX века, кроме тех, кого признали гегельянцами и марксистами³⁸. Нетрудно заметить, что такое расширение подхода, приводящее к утрате демаркаций не только между романтизмом, идеализмом и другими институционально неопределенными понятиями, но и между историей, философией, филологией и юриспруденцией, привело к тому, что термин «историческая школа права» вообще потерял всякий смысл.

Другим и, пожалуй, наиболее распространенным в специальной литературе подходом оказалось предварительное конструирование некой общей для исторической школы права системы взглядов, из перспективы которой каждого юриста той эпохи можно было проверить на принадлежность к данному направлению. Следует сразу оговориться, что такой подход, по сути, предполагает решение институциональной проблемы через ее включение в рациональную реконструкцию, которая как историко-философский жанр в принципе довольно далека от прояснения реальных исторических взаимосвязей между мыслителями; легитимность такого шага, особенно учитывая то, что подобное включение зачастую ничем не аргументировано, вызывает некоторые изначальные сомнения.

Конкретные воплощения вышеуказанного подхода вызывают еще большие возражения. Так, П.И. Новгородцев увидел концептуальное единство исторической школы в критике трех положений теории естественного права: «учения о производном установлении права», «предположения возможности найти систему норм, одинаково пригодных для всех времен и народов» и «стремления придавать субъективным правовым идеалам непосредственное юридическое значение» ³⁹, сделав представителей исторической школы борцами против абстрактно-теоретических схем в юриспруденции. Если переформулировать эти тезисы в позитивном ключе, стержневыми и каноническими идеями исторической школы права по мнению П.И. Новгородцева оказываются учение о постепенном, органическом развитии права, утверждение уникальности и самобытности юридических норм каждого народа и признание за профессиональными юристами исключительной правотворческой прерогативы.

Любопытно, что в учениях тех юристов, которых чаще всего причисляют к исторической школе права – Ф.К. Савиньи, Г.Ф. Пухты и, с некоторыми оговорками, Г. Гуго – мы не можем обнаружить те самые канонические, стержневые идеи, о которых говорилось выше, по крайне мере, они не следуют им строго. Так, некоторые высказывания Гуго дают возможность усомниться в его концептуальной близости к вышеозначенным тезисам: в «Учебнике естественного права как философии позитивного права, в особенности, частного права» Гуго провозглашает высшей целью юридического познания чистое, вневременное и вненациональное право⁴⁰.

Представления Савиньи и Пухты также существенно отстоят от озвученных П.И. Новгородцевым идей, которые им и по сей день нередко продолжают приписывать. Так, отрицая произвольное установление права, они не отвергали возможности вмешательства воли законодателя в процесс правообразования. В большей степени эта черта характерна для Пухты, который прямо называет эту волю одним из трех источников права, равнонеобходимых для нормального его развития⁴¹. Если же говорить об уникальности правовых обычаев каждого народа, то достаточно вспомнить, что Савиньи в своей знаменитой брошюре 1814 г. говорил о римском праве, как элементе, в равной степени усвоенном всеми народностями Германии и потому позволившем сохранить их единство, в противовес центробежной направленности местных правовых обычаев⁴². Пухта высказал эту мысль не менее четко: он не только указал на единое основание юридических норм европейских народов – Corpus juris civilis императора Юстиниана, но и неоднократно в различных работах прямо постулировал вненациональный характер римского права: «Хотя содержание науки вообще, а юриспруденции в особенности, имеет национальный характер, однако истинная наука, в сущности, не национальна: она распространяет свое национальное содержание за границы отдельного народа и известного пространства времени» ⁴³; он говорил о римском праве, как об «общем достоянии всего цивилизованного человечества», как о «воплощенном юридическом разуме, обязательном для каждого народа», как о «праве, освобожденном от границ национальности» ⁴⁴. Иными словами, вненациональный элемент права новых народов провозглашался Савиньи и Пухтой основным и наиболее значимым.

Впрочем, на некоторую близость исторической школы к теориям естественного права XVIII в. указал сам же П.И. Новгородцев, который, будучи апологетом этих теорий, подчеркивал моменты сближения с ней в работах Савиньи и Пухты, пытаясь продемонстрировать отсутствие цельности взглядов у основных оппонентов естественно-правовых воззрений⁴⁵. Отечественный исследователь позволил себе странное допущение: подразумевая под «учением исторической школы» некий мыслительный конструкт, которому в большей или меньшей степени соответствовали те или иные авторы, он сделал несоответствие этого мыслительного конструкта и взглядов конкретных авторов инструментом критической проверки. П.И. Новгородцев почему-то забыл об условности собственного мнения о том, что представляет собой это «учение исторической школы». Интересно и то, что исследователь не предложил никакого четкого критерия принадлежности к этой школе, кроме вышеупомянутой критической ориентации по отношению к теориям естественного права, характерной отнюдь не только для этого направления юридической мысли; если поставить в один ряд всех критиков естественно-правовых идей XVIII столетия, Савиньи, признанный П.И. Новгородцевым основателем исторической школы⁴⁶, потеряется в череде предшественников, у которых те или иные идеи только оформлялись, и последователей, чьи мысли уже несколько отличались от воззрений Савиньи.

Иные основания для постулирования концептуального единства исторической школы права предложил немецкий исследователь Б. Клеманн: «Историческая школа права, в целом, определяется через основной онтологический принцип, который представлял собой органицизм, связанный со специфическим учением о народном духе, через собственное понятие истории, которое освящало все происходящее и, по большому счету, было не философским, а историко-позитивистским, и через свое отношение к механически-детерминированному процессу эволюции, а также связанной с ним основной философской установкой эмпирического исторического агностицизма» ⁴⁷. К этим тезисам Б. Клеманн в другом месте добавил еще один: изучение истории права для юристов интересующей школы было, в первую очередь, самостоятельной целью, а не вспомогательным средством для решения проблем современной им юриспруденции. На этом основании автор отрицал принадлежность А.Ф.Ю. Тибо и П.И.А. Фейербаха к исторической школе права⁴⁸, но в очередной раз признал основоположником исторической школы права Г. Гуго, а лидером и самым ярким представителем – Савиньи⁴⁹.

Первый и третий маркирующие тезисы в приведенной цитате явно предполагают друг друга: в начале XIX в. именно органицизм был выдвинут в противовес механицизму эпохи Просвещения, причем это противопоставление характерно опять же не только для исторической школы права (достаточно вспомнить хотя бы натурфилософию Шеллинга, созданную задолго до появления программных текстов исторической школы права или, по крайней мере, независимо от них, если основоположником считать Гуго). Второй тезис также не содержит удовлетворительного критерия, поскольку, размежевывая историческую школу права и современные ей философские течения (что уже выглядит довольно резко, учитывая связи Савиньи с романтическим движением, пристальный интерес Пухты к Гегелю и Шеллингу и др.), автор тут же связывает ее с развитием истории как специальной дисциплины. Что касается последнего добавления, превращающего практикующих юристов, которыми были и Гуго, и Савиньи, и Пухта, в антикваров, то оно собственными сочинениями данных авторов не подтверждается. Так, программный текст Савиньи, который, кстати, сам Б. Клеманн считает одним из главных манифестов исторической школы права, посвящен именно актуальным проблемам юридического праксиса, в первую очередь, вопросу о кодификации германского законодательства.

Тот факт, что немецкий исследователь позволил себе одновременно и ничего не проясняющее расширение, и неоправданное сужение понятия «историческая школа права» точно так же, как и за столетие до него русский дореволюционный правовед, лишний раз демонстрирует устойчивость этих построений.

Тем не менее, П.И. Новгородцев и Б. Клеманн очень четко указали координатные оси, в которых следует рассматривать феномен исторической школы права: актуальные проблемы политической жизни Германии в период между наполеоновскими войнами и революцией 1848 г., взаимоотношения историко-позитивистких исследований и историософских концепций, возникших в этот период и связь исторической школы права с философией Просвещения, романтическим движением и гегельянством.

Что касается политического контекста, который необходимо иметь в виду при анализе сочинений Савиньи и Пухты, следует помнить, что историческая школа права последовательно отстаивала консервативную идеологию⁵⁰. Более того, Э. Ротхакер указывал на прямую связь между завершением процесса формирования программы исторической школы и «наступлением консервативного затишья» в Германии⁵¹.

Ситуация внутри Германского союза характеризовалась, в первую очередь, пестротой политических режимов: одна империя (Австрийская), пять королевств, три десятка герцогств и княжеств, в разной степени затронутых либеральными преобразованиями (в некоторых были приняты конституции; значение сословно-представительных учреждений в разных областях различалось), и четыре вольных города-республики (Франкфурт, Гамбург, Бремен и Любек)⁵². Тот вариант унификации внутриполитической жизни, который Германия видела до 1815 г., был связан с деятельностью Наполеона, т.е., в числе прочего, с введением Кодекса на территории Рейнского союза, но еще в ходе наполеоновских войн в Германии росли антифранцузские настроения и активно формировалось национальное самосознание⁵³. В этой ситуации консерватизм исторической школы вполне отвечал настроениям политических элит участников конфедерации: с одной стороны, им требовалась стабилизация, с другой стороны, необходимо было постулировать германское единство, которое должно было быть обнаружено в языке, культуре и правовых обычаях. Эта несколько упрощенная характеристика поясняет, почему, собственно, последовательная защита подобных взглядов предопределила успешную политическую карьеру Савиньи и Пухты.

Другая важная тенденция, на которую неоднократно указывали предшествующие авторы, в том числе в связи с указанной политической ориентацией – тесные связи Савиньи и гейдельбергских романтиков, как личные (он был женат на Кунигунде Брентано, сестре Клеменса Брентано, активно общался как с последним, так и с Аахимом фон Арнимом⁵⁴, а также с Якобом Гриммом, знакомство которого с Арнимом и Брентано состоялось не без посредничества Савиньи), так и «идейные»: поиски немецкого «народного духа», интерес к национальной культурно-исторической традиции явным образом сближает гейдельбергский романтизм и историческую школу права, хотя эти направления обращаются к разному материалу.