Артур Шопенгауэр. Мир как воля и представление /фрагменты/.

_____________________________________________________________

Книга первая. МИР КАК ПРЕДСТАВЛЕНИЕ

§ 1

«Мир — мое представление»; — такова истина, которая имеет силу для каждого живого и познающего существа, хотя только человек может привнести ее в рефлективное, абстрактное сознание; и если он действительно это делает, - у него возникает философское мышление. Тогда ему становится ясно и несомненно, что он не знает ни Солнца, ни Земли, а знает только глаз, который видит Солнце, руку, которая осязает Землю; что окружающий его мир существует только как представление, т. е. по отношению к другому, к представляющему, который есть он сам. Если какая-нибудь истина вообще может быть высказана a priori, то именно эта, "ибо она — выражение формы всякого возможного и мыслимого опыта, более общей, чем все остальные, чем время, пространство и причинность: все они предполагают ее, и если каждая из этих форм, которые мы постигли как отдельные виды закона основания, имеет значение лишь для отдельного класса представлений, то, напротив, распадение на объект и субъект служит общей формой для всех этих классов, той формой, в которой вообще только возможно и мыслимо любое представление, каким бы оно ни было — абстрактным или инту­итивным, чистым или эмпирическим. Следовательно, нет истины более несомненной, более независимой от всех других и менее нуждающейся в доказательстве, чем та, что все, существующее для познания, следовательно, весь этот мир,— лишь объект по отношению к субъекту, созерцание созерцающего, одним словом, представление. Это, конечно, относится как к настоящему, так и к прошедшему и к будущему, как к самому дальнему, так и к самому близкому: ибо оно относится ко времени и к пространству, в которых только все и различается. Все, что принадлежит и может принадлежать миру, непреложно подчинено этой обуслов­ленности субъектом и существует только для субъекта. Мир — представление.

Эта истина отнюдь не нова. Она заключалась уже в скептических рассуждениях, из которых исходил Декарт. Но первым ее решительно высказал Беркли: в этом его бессмертная заслуга в философии, хотя все остальное в его учениях и несостоятельно. Первой ошибкой Канта было, как я показал в приложении, то, что он опустил этот тезис. Сколь рано эта основная истина была постигнута мудрецами Индии, выступая как основное положение в философии Вед, при­писываемых Вьясе /Вьяса – предполагаемый автор Махабхараты/, известно из свидетельства У. Джонса в последней его работе: («О философии азиатов») «Основной принцип школы веданты состоял не в отрицании существования материи, т. е. твердости, непроницаемости и протяженности (что было бы безумием), а в уточнении обычного ее понимания посредством утверждения, что она не обладает независимым от умственного восприятия существованием, ибо существование и воспринимаемость – понятия взаимозаменяемые».

Эти слова достаточно ясно выражают сочетание эмпирической реальности и трансцендентальной идеальности.

Таким образом, в этой первой книге мы рассматриваем мир лишь с указанной здесь стороны, лишь поскольку он — представ­ление. Но что такое рассмотрение хотя и правильно, но односторонне и, следовательно, вызвано какой-нибудь произвольной абстракцией, подсказывает каждому то внутреннее противодействие, которое он ощущает, принимая мир только за свое представление; однако отказаться от этого допущения он никак не может. Односторонность этого рассмотрения восполнит следующая книга с помощью истины, не столь непосредственно достоверной, как та, из которой мы здесь исходим, и к которой может привести только более глубокое исследование, более сложная абстракция, разъединение различного и соединение тождественного,— с помощью истины очень серь­езной, которая должна вызывать у каждого если не страх, то раздумье, чтобы он также мог и должен был сказать: «Мир — моя воля».

Но до этого, следовательно, в этой первой книге, необходимо пристально рассмотреть ту сторону мира, из которой мы исходим, сторону познаваемости, и соответственно этому без противодействия рассмотреть все существующие объекты, даже собственное тело (что мы вскоре поясним более подробно), только как представление, называть их только представлением. То, от чего мы здесь абстра­гируемся, есть — что, как мы надеемся, позже станет несомненным для каждого,— всегда только воля, которая и составляет другую сторону мира; ибо мир, так же как, с одной стороны,— всецело представление, а с другой — всецело воля. Реальность же, которая была бы не тем и не другим, объектом в себе (во что, к сожалению, уже у Канта выродилась его вещь в себе), не более чем пригре­зившаяся нелепость, и допущение ее — блуждающий огонек в фи­лософии.

§ 2

То, что все познает и никем не познается, есть субъект. Он, следовательно, носитель мира, общее, всегда предпосылаемое условие всего являющегося, всякого объекта; ибо только для субъекта есть все, что есть. Таким субъектом каждый находит самого себя, но лишь поскольку он познает, а не поскольку он объект познания. Объект — уже его тело, которое мы поэтому с этой точки зрения, называем представлением. Ибо тело — объект среди объектов и подчинено законам объектов, хотя оно — непосредственный объ­ект. Подобно всем объектам созерцания, оно пребывает в формах познания, во времени и в пространстве, благодаря которым суще­ствует множественность. Субъект же, познающее, никогда не по­знаваемое, не пребывает в этих формах, напротив, он всегда уже предполагается ими; следовательно, ему не присущи ни множест­венность, ни ее противоположность — единство. Мы никогда его не познаем: он есть то, что познает, там, где вообще что-либо познается.

Итак, мир как представление — мы его рассматриваем здесь только с этой стороны — имеет две существенные, необходимые и неотделимые половины. Одна из них — объект; его форма — про­странство и время, а посредством них множественность. Другая половина, - субъект, - пребывает вне пространства и времени, так как находится полностью и нераздельно в каждом представляющем существе; поэтому единственное из этих существ, так же полно, как существующие миллионы их, восполняет объектом мир как представление; но если бы исчезло и это единственное существо, то мир как представление перестал бы существовать. Эти половины таким образом нераздельны, даже для мысли, ибо каждая из них обладает значением и бытием лишь посредством другой и для другой, существует вместе с ней и вместе с ней исчезает. Они непосредственно ограничивают друг друга: там, где начинается объ­ект, кончается субъект. Общность этой границы проявляется в том, что существенные и поэтому общие формы всякого объекта — время, пространство и причинность — могут быть найдены и полностью познаны и без познания самого объекта, исходя из субъекта, т. е., говоря языком Канта, a priori находятся в нашем сознании. Это открытие составляет главную заслугу Канта, притом очень большую. Я же сверх этого утверждаю, что закон основания — общее выра­жение для всех этих a priori известных нам форм объекта и поэтому все, познаваемое нами чисто a priori, не что иное, как содержание этого закона и вытекающих из него следствий, и в нем, следова­тельно, выражено все наше a priori достоверное познание. В моей работе о законе основания я подробно показал, как каждый объект подчиняется этому закону, т. е. находится в необходимом отношении к другим объектам, с одной стороны, как определяемый, с другой — как определяющий; это заходит так далеко, что существование всех объектов, поскольку они — объекты, представления, и ничего более, вполне сводится к упомянутому их необходимому отношению друг к другу, только в нем и состоит, следовательно, совершенно отно­сительно, о чем скоро будет сказано подробнее….

№ 6

Пока, в этой первой книге, мы рассматриваем все только как представление, как объект для субъекта; и подобно всем другим реальным объектам рассматриваем и собственно тело, с которого для всех начинается созерцание мира, только со стороны познава­емости: тем самым оно для нас — лишь представление. Правда, сознание каждого, которое сопротивлялось уже утверждению, что все другие объекты — лишь представления, сопротивляется еще боль­ше тому, что собственное тело надо считать только представлением; происходит это потому, что вещь в себе, поскольку она является собственным телом, известна каждому непосредственно, а поскольку она объективируется в других предметах созерцания,— лишь опос­редствованно. Но ход нашего исследования делает эту абстракцию, это одностороннее рассмотрение, это насильственное разъединение того, что по существу едино в своем пребывании, необходимым; поэтому такое сопротивление следует до поры до времени подавить и успокоить ожиданием того, что дальнейшие соображения восполнят эту односторонность и приведут к полному познанию сущности мира.

Следовательно, тело здесь для нас непосредственный объект, т. е. то представление, которое служит субъекту исходной точкой по­знания, предшествуя со своими непосредственно познаваемыми из­менениями применению закона причинности и доставляя ему таким образом первые данные. Вся сущность материи состоит, как было показано, в ее действии. Но действие и причина существуют только для рассудка, который не что иное, как их субъективный коррелят /соответствие/. Однако рассудок никогда не мог бы найти себе применения, если бы не было еще чего-то другого, из чего он исходит. И это — чувственное восприятие, непосредственное сознание изменений тела, в силу чего оно есть этот непосредственный объект. Таким образом, возможность познаваемости созерцаемого мира дана нам при двух условиях: первое, выраженное объективно,— это способность тел воздействовать друг на друга, вызывать изменения друг в друге; без этого общего свойства всех тел созерцание было бы невозможно, даже посредством чувствительности животных тел; выраженное же субъективно, оно гласит: только рассудок делает возможным со­зерцание, ибо только из рассудка возникает и только для рассудка значим закон причинности, возможность действия и причины, и только для него и посредством него существует созерцаемый мир. Вторым условием служит чувствительность животных тел, или свой­ство известных тел быть непосредственно объектами субъекта. Из­менения, которые органы чувств испытывают в силу специфически соответствующего им воздействия извне, можно, правда, уже назвать представлениями, поскольку такие воздействия не вызывают ни боли, ни наслаждения, т. е. не имеют непосредственного значения для воли, и все-таки воспринимаются, следовательно, существуют только для познания; поэтому я и говорю, что тело /мое/ познается непосредственно, что оно — непосредственный объект. Однако по­нятие «объект» не следует принимать здесь в его подлинном значении, ибо посредством этого непосредственного познания тела, которое предшествует применению рассудка и есть только чувственное ощу­щение, объектом выступает, собственно, не само тело, а воздей­ствующие на него тела, так как всякое познание действительного объекта, т. е. созерцаемого в пространстве представления, совер­шается только посредством рассудка и для рассудка, следовательно, не до, а лишь после его применения. Поэтому тело, как действительный объект, т. е. как созерцаемое представление в пространстве, познается, подобно всем другим объектам, опосредствованно, через применение закона причинности к воздействию одной части тела на другую,— когда глаз видит тело, рука его осязает. Следовательно, общее чувство не дает нам форму нашего тела; только посредством познания, только в представлении, т. е. только в мозгу, собственное тело предстает перед нами как протяженное, расчлененное, орга­ническое. Рожденный слепым получает это представление лишь постепенно благодаря данным, которые дает ему осязание; слепец без рук никогда бы не узнал, какую форму имеет его тело, или в лучшем случае постепенно открыл бы и конструировал бы ее, исходя из воздействия на него других тел. С таким ограничением, следовательно, надлежит понимать наше утверждение, что тело есть непосредственный объект.

Впрочем, в соответствии со сказанным все животные тела — непосредственные объекты, т. е. исходные точки созерцания мира для все познающего и именно поэтому никогда не познаваемого субъекта. Поэтому познание вместе с обусловленным им движением, вызываемым мотивами, составляет истинный характер животно­сти, подобно тому как движение, вызываемое раздражением, со­ставляет характер растения; неорганическое же приходит в движение только под воздействием подлинных причин в тесном смысле слова. Все это я подробнее исследовал в работе о законе основания (второе издание, § 20), в первой статье «Этики», III, и в § 1 трактата «О зрении и цветах», куда я и отсылаю читателя.

Из сказанного следует, что все животные, даже самые несовер­шенные, обладают рассудком, ибо все они познают объекты, и это познание, как мотив, определяет их движения. Рассудок у всех животных и всех людей один и тот же, повсюду имеет одну и ту же простую форму: познание причинности, переход от действия к причине и от причины к действию, и больше ничего. Но степень его остроты и протяженность сферы его познания очень различны, многообразны и распределены по различным степеням, от низшей, познающей только причинное отношение между непосредственным и опосредствованным объектом, следовательно, достаточной только для того, чтобы от воздействия, испытываемого телом, перейти к его причине и созерцать ее как объект в пространстве, до высших степеней познания причинной связи между опосредствованными объектами, которое доходит до понимания самых сложных сцеплений причин и действий в природе. Ибо и это познание принадлежит рассудку, а не разуму, абстрактные понятия которого могут служить только тому, чтобы принимать, фиксировать и связывать непосред­ственно понятое рассудком, но никогда не создают само понимание. Каждая сила природы, каждый закон природы, каждый случай, в котором они проявляются, должны быть сначала непосредственно познаны рассудком, восприняты интуитивно, прежде чем они in abstracto поступят для разума в рефлективное сознание. Интуитив­ное, непосредственное восприятие рассудком было открытие Р. Гуком закона гравитации и подведение под этот закон многих и важных явлений, что впоследствии было подтверждено вычислениями Ньютона; таковым же было открытие Лавуазье кислорода и его важной роли в природе, а также открытие Гёте происхождения физических цветов. Все эти открытия — не что иное, как правильный непос­редственный переход от действия к причине, за которым последовало познание тождества силы природы, проявляющейся во всех причинах одного типа. А постижение всего этого — только различное по сте­пени проявление единственной функции рассудка, посредством ко­торой и животное созерцает причину, действующую на его тело, как объект в пространстве. Поэтому и все эти великие открытия, так же как созерцание и любое проявление рассудка,— непосред­ственное прозрение и как таковое дело мгновения, вне­запная догадка, а не продукт длинной цепи умозаключений in abstracto, которые служат тому, чтобы фиксировать для разума посредством абстрактных понятий непосредственно познанное рас­судком, т. е. делать его понятным, пригодным для истолкования и сообщения его значения другим. Острота рассудка в восприятии причинных отношений между опосредствованно познаваемыми объ­ектами находит себе применение не только в естествознании (всеми своими открытиями обязанном ей), но и в практической жизни, где ее называют умом (Klugheit); между тем в первом ее применении ее уместнее было бы называть остроумием, проницательностью и прозорливостью. Слово ум, строго говоря, обозначает только стоящий на службе воли рассудок (Verstand). Однако провести между этими понятиями точные границы невозможно, так как это — всегда одна и та же функция рассудка, действующего уже во всяком животном при созерцании объектов в пространстве, которая в своей наибольшей остроте то правильно обнаруживает в явлениях природы по данному действию неизвестную причину и дает таким образом разуму ма­териал для осмысления общих правил в качестве законов природы; то, применяя известные причины для поставленных целью действий, изобретает сложные по своему устройству машины; то, обращаясь к мотивации, либо проникает в тонкие интриги и махинации и уничтожает их, либо правильно определяет мотивы и людей по их восприимчивости к отдельным мотивам и приводит их по своему усмотрению в действие, как машины посредством рычагов и колес, для достижений своих целей,— недостаток рассудка называется, собственно, глупостью (Dummheit) и сводится к тупости (Stumpfheit) в применении закона причинности, неспособности к непосредственному восприятию связи между причиной и действием, мотивом и поступком. Глупый человек не видит связи между яв­лениями природы, ни там, где они выступают, предоставленные самим себе, ни там, где они преднамеренно направляются, т. е. используются в машинах; поэтому такой человек склонен верить в колдовство и чудеса. Он не замечает, что разные люди, как будто не связанные друг с другом, в действительности действуют по предварительному уговору; поэтому он легко становится объектом мистификаций и интриг; он не замечает скрытых мотивов в данных ему советах, в высказанных суждениях и т. д. Ему всегда недостает одного: остроты, быстроты, легкости в применении закона причин­ности, т. е. силы рассудка. Самый разительный и в данной связи поучительный пример глупости, с которым я когда-либо встречался, представлял собой слабоумный мальчик, лет одиннадцати, в доме умалишенных. Разум у него был, так как он говорил и понимал, что ему говорят, но по своему рассудку он стоял ниже некоторых животных. Каждый раз, когда я приходил, он внимательно рас­сматривал стеклышко от очков, висевшее у меня на шее, в котором отражались окна комнаты и вершины деревьев за ними; это воз­буждало его удивление и радость, и он не уставал изумляться этому; все дело бы в том, что он не понимал совершенно непос­редственной причинности отражения.