Шопенгауэр. Мир как воля и представление. Фрагменты, страница 2

Еще больше, чем у людей, степень остроты рассудка различается у различных пород животных. Однако все они, даже наиболее близкие к растениям, обладают достаточной степенью рассудка, чтобы перейти от действия в непосредственном объекте к опосред­ствуемому как причине, т. е. к созерцанию, к восприятию объекта, ибо это только и делает их животными, предоставляя им возможность двигаться по мотивам и таким образом находить или по крайней мере схватывать пищу. Растения же двигаются только по раздра­жениям и должны либо ждать их непосредственного воздействия, либо погибнуть, а искать или схватывать их они не могут. Про­ницательность самых совершенных животных, собаки, слона, обезь­яны, лисицы, ум которых так блестяще описал Бюффон, вызывает наше удивление. На примере самых умных животных мы можем с достаточной точностью определить, на что способен рассудок без помощи разума (Vernunft), т. е. абстрактного познания в понятиях,— на самих себе мы это узнать не можем, так как рассудок и разум всегда поддерживают друг друга. Поэтому обнаруживаемые нами проявления рассудка у животных оказываются то выше, то ниже нашего ожидания. В одном случае нас поражает проницательность слона, который, после того как он переходил в своем путешествии по Европе много мостов, однажды отказался вступить на мост, по которому, как обычно, шли люди и лошади, так как он показался ему недостаточно прочным, чтобы вынести его тяжесть; в другом случае, напротив, нас удивляет, что умные орангутаны не поддер­живают, подбрасывая дрова, огонь найденного ими костра, у которого они греются; это доказывает, что здесь уже необходимо обдумывание, невозможное без отвлеченных понятий. Что знания причины и действия как общая форма рассудка присуще животным даже а priori, совершенно очевидно уже из того, что оно служит им, как и нам, предварительным условием всего созерцательного познания внешнего мира; если же нужно еще особое подтверждение сказанному, то достаточно проследить, как даже самый маленький щенок не решается спрыгнуть со стола, как бы ему этого ни хотелось, так как он предвидит действие тяжести своего тела, хотя этот особый случай и не известен ему из опыта. Однако в суждении о рассудке животных надо остерегаться приписывать ему то, что служит прояв­лением инстинкта, свойства, совершенно отличного как от рассудка, так и от разума, которое часто кажется очень похожим на объединенную деятельность обоих….

Недостаток рассудка мы назвали глупостью, недостаток в умении применять разум на практике мы определим позже — как тупость, а недостаток в способности суждения — как ограниченность и, наконец, частичный или полный недостаток памяти — как безумие (Vahnsinn). О каждом из этих недостатков будет сказано в соот­ветствующем месте. Правильно познанное разумом — истина, т. е. абстрактное суждение с достаточным основанием (О законе осно­вания, § 29); правильно познанное рассудком — реальность, т. е. правильный переход от действия в непосредственном объекте к его причине. Истине противостоит как обман разума заблуждение, реальности — видимость как обман рассудка. Подробное изложение всего этого можно найти в первой главе моей работы о зрении и цветах. Видимость возникает в тех случаях, когда одно и то же действие может быть вызвано двумя совершенно различными при­чинами, одна из которых действует очень часто, другая — редко. Рассудок, не имея данных для того, чтобы различить, какая причина в данном случае действует, так как действие обеих совершенно одинаково, всегда предполагает, что действует обычная причина, а так как его деятельность не рефлективна и не дискурсивна, а пряма и непосредственна, эта ложная причина встает перед нами как созерцаемый объект, что и есть ложная видимость. Как вследствие этого возникает двойное видение и двойное осязание, если органы чувств приведены в необычное положение, я показал в указанном здесь месте и дал этим неопровержимое доказательство того, что созерцание существует только посредством рассудка и для рассудка. Примерами такого обмана рассудка, или видимости, могут также служить следующие явления: погруженная в воду палка, которая представляется переломленной; изображения в сферических зерка­лах, которые при выпуклой поверхности как будто несколько от­ступают назад, а при вогнутой значительно выступают вперед; сюда же относится кажущаяся большая величина луны на горизонте, чем в зените, что не есть оптическое явление, ибо, как показывает микрометр, глаз видит луну в зените даже под несколько большим углом зрения, чем на горизонте; дело в том, что рассудок, принимая за причину более слабого сияния луны и всех звезд на горизонте их большую отдаленность и измеряя ее, как земные предметы, с помощью воздушной перспективы, считает луну на горизонте зна­чительно большей, чем в зените, и небесный свод на горизонте более растянутым, следовательно, более плоским. Такое же непра­вильно примененное определение по воздушной перспективе застав­ляет нас считать очень высокие горы, вершины которых, только и доступные нашему взору, лежат в чистом, прозрачном воздухе, ближе, чем они в действительности, а их высоту меньшей, как, например, Монблан, если смотреть на него из Salenche,— и все эти явления обманчивой видимости стоят в непосредственном созерцании перед нами, и его нельзя устранить никаким рассуждением разума; разум может лишь предотвратить заблуждение, т. е. суждение без достаточного основания, посредством противоположного истинного, так, например, in abstracto признать, что причина более слабого сияния луны и звезд — не большая отдаленность, а меньшая про­зрачность воздуха; однако видимость остается во всех приведенных случаях, вопреки абстрактному познанию, непоколебимой, ибо рас­судок полностью и резко отделен от разума как данной только человеку познавательной способности; к тому же и у человека рассудок в себе неразумен. Разум может всегда только знать; рассудку, одному ему, независимо от влияния разума, остается созерцание.

Книга вторая. МИР КАК ВОЛЯ.

…Мы уже видим, что проникнуть в сущность вещей извне совер­шенно невозможно: каким бы ни было наше исследование, мы получим только образы и имена. Мы уподобляемся человеку, который ходит вокруг замка в тщетных поисках входа и тем временем набрасывает рисунок фасада. Именно таков был путь, которым шли все философы до меня.

§ 18

В самом деле, искомый смысл мира, стоящего передо мной только как мое представление, или переход от него, просто как представления познающего субъекта, к тому, чем он может быть помимо того, никогда не были бы открыты, если бы сам исследователь был только чисто познающим субъектом (головой ангела с крыльями без тела). Но ведь он сам коренится в этом мире, он обнаруживает себя в нем в качестве индивида, т. е. его познание, носитель, обусловливающий весь мир как представление, все-таки полностью опосредствовано телом, состояния которого, как было показано, служат рассудку отправной точкой созерцания этого мира. Это тело для чисто познающего субъекта как такового — такое же представ­ление, как всякое другое, объект среди объектов: движения, действия этого тела известны ему не более, чем изменения всех остальных созерцаемых им объектов, и оставались бы ему столь же чуждыми и непонятными, если бы их смысл не разгадывался им совершенно иным образом. Не будь этого, ему бы казалось, что его действия следуют из предстающих мотивов с постоянством закона природы, так же, как изменения других объектов, вызываемых причинами, раздражениями, мотивами. Влияние мотивов он понимал бы не лучше, чем связь любого другого являющегося ему действия с причиной этого действия. Внутреннюю, непонятную ему сущность проявлений и действий своего тела он также называл бы силой, качеством или характером, как бы ему ни заблагорассудилось, но больше не знал бы о ней ничего. Но все это не так: напротив, являющему себя как индивид субъекту познания дано слово разгадки, и это слово именуется волей. Оно, и только оно, ведет его к пониманию своей собственной явленности, открывает ему смысл, показывает внутренний механизм его существа, его действий, его - движений. Субъекту познания, который в силу своего тождества с телом выступает как индивид, это тело дано двумя совершенно различными способами: прежде всего как представление в созерцании рассудка, как объект среди объектов, подчиненный их законам; но вместе с тем и совершенно иным образом — как то, что непосред­ственно известно каждому и обозначается словом воля. Каждый истинный акт его воли сразу же и неминуемо есть движение его тела; он не может действительно желать этот акт, не воспринимая одновременно, что этот акт являет себя как движение тела. Акт воли и действие тела — не два объективно познанных различных состояния, связанные причинностью, они не находятся в отношении причины и действия; они одно и то же, только данное двумя совершенно различными способами: одним — совершенно непосред­ственно, другим — в созерцании для рассудка. Действие тела не что иное, как объективированный, т. е. вступивший в созерцание, акт воли. В дальнейшем мы увидим, что это относится к каждому движению тела, не только к вызванному мотивами, но и к непро­извольному, следующему за раздражением, более того, что все тело не что иное, как объективированная, т. е. ставшая представлением, воля; все это показано и станет ясным в дальнейшем изложении; Поэтому тело, которое я в предыдущей книге и в работе о законе основания согласно намеренно односторонне принятой точке зрения (точке зрения представления) называл непосредственным объектом, я здесь, в другом аспекте, назову объектностью воли. Поэтому можно в известном смысле сказать: воля — познание тела a priori, а тело — познание воли a posteriori.— Решения воли, относящиеся к будущему,— лишь размышления разума о том, что мы когда-ни­будь пожелаем, а не действительные акты воли: только осуществ­ление дает силу решению, которое до этого всегда лишь меняющееся намерение, присутствующее только в разуме in abstracto. Воление и действие различны только в рефлексии; в действительности они составляют одно. Каждый истинный, подлинный, непосредственный акт воли сразу и непосредственно есть являющийся акт тела; и соответственно, с другой стороны, каждое воздействие на тело сразу же и непосредственно есть воздействие на волю; в качестве такового оно называется болью, если противоречит воле; удовольствием, наслаждением, если соответствует ей. Градации того и другого очень различны. Но совершенно неправильно называть боль и наслаждение представлениями: они отнюдь не представления, а непосредственные состояния воли в ее явлении, в теле, вынужденное мгновенное воление или неволение воздействия, испытываемого телом. Рас­сматривать как представления и поэтому как исключения из ска­занного выше можно только некоторые, немногие воздействия на тело, которые не возбуждают волю и в силу которых тело служит непосредственным объектом познания, тогда как в качестве созер­цания в рассудке оно уже есть опосредствованный объект, подобно всем остальным. Я имею здесь в виду состояния чисто объективных чувств, зрения, слуха и осязания, причем лишь постольку, поскольку эти органы аффицируются свойственным им, специфическим, сообразным их природе способом, а он настолько слабо возбуждает их повышенную и специфически модифицированную чувствитель­ность, что не аффицирует волю и без всяких помех, вызываемых ее возбуждением, сообщает только рассудку данные, из которых возникает созерцание. Каждое более сильное или иное по своему характеру воздействие на эти органы чувств болезненно, т. е. про­тиворечит воле, к объектности которой они также принадлежат. Слабость нервной системы выражается в том, что впечатления, которые должны были быть по степени своей силы достаточными только для того, чтобы служить данными для рассудка, достигают более высокой степени и возбуждают волю, т. е. вызывают боль или наслаждение, чаще, правда, боль; иногда она тупая и неопре­деленная и поэтому не только вызывает мучительные ощущения от звуков и яркого света, но и вообще ведет без отчетливого ее осознания к ипохондрической настроенности.— Далее, тождество тела и воли проявляется помимо всего прочего и в том, что каждое сильное и чрезмерное движение воли, т. е. каждый аффект, совер­шенно непосредственно потрясает тело и его внутреннее функци­онирование, нарушая действие его витальных функций….

Наконец, знание, которое у меня есть о моей воле, хотя оно и непосредственно, все-таки неотделимо от знания о моем теле. Я познаю мою волю не в целом, не как единство, не полностью в ее сущности; я познаю ее только в отдельных актах, следовательно, во времени, которое есть форма явления моего тела, как и любого другого объекта; поэтому тело — условие познания моей воли. Без тела я, собственно, не могу представить себе эту волю….

На предварительно намеченное здесь тождество воли и тела может быть, как это сделано здесь впервые и будет в дальнейшем все чаще повторяться, только указано, т. е. из непосредственного сознания, …оно может быть поднято до знания разумом, или перенесено в познание in abstracto; однако по самой своей природе оно никогда не может быть доказано, т. е. выведено как опосредствованное познание из другого непос­редственного познания, причем именно потому, что оно само наи­более непосредственно, и если мы не воспримем и не удержим его в качестве такового, то тщетно будем ждать, что обретем его опосредствованно как производное познание. Это тождество — по­знание совершенно особого рода, и истинность его поэтому не может быть, собственно говоря, подведена под одну из тех четырех рубрик, на которые я разделил в "трактате о законе основания» (§ 29 и след.) истину, именно на логическую, эмпирическую, метафизическую и металогическую. Ибо истинность этого тождества не есть, как все те, отношение абстрактного представления к другому представлению, или к необходимой форме интуитивного или абстрактного процесса представления; она — отношение суждения к тому отношению, в котором созерцательное представление, тело, состоит с тем, что вообще не представление, а нечто от него toto genere отлично, с волей. Поэтому я хочу выделить эту истину из всех остальных и назвать ее философской истиной в высшем смысле. Ее можно выражать по-разному; можно сказать: мое тело и моя воля одно и то же; или то, что я как созерцательное представление называют моим телом, я называю, сознавая это совершенно иным, ни с чем не сравнимым образом, моей волей; или мое тело — объектность моей воли; или, если отвлечься от того, что мое тело есть мое представ­ление, оно только моя воля и т. д.

§ 19

Если мы в первой книге с внутренним противодействием утвер­ждали, что наше собственное тело, подобно всем остальным объектам этого созерцаемого мира,— только представление познающего субъ­екта, то теперь нам стало ясно, что именно отличает в сознании каждого представление о собственном теле от всех других пред­ставлений, с ним, впрочем, совершенно одинаковых; это отличие заключается в том, что тело присутствует в сознании еще в совсем другом, toto genere /всецело/ отличном виде, который обозначают словом «воля», и что именно это двоякое познание собственного тела дает нам о нем самом, о его деятельности и действиях по мотивам, а также о его страдании от внешнего воздействия, одним словом, обо всем том, что оно есть не как представление, а помимо этого, следовательно, в себе, такое объяснение, которого мы о сущности, действии и страдании всех других реальных объектов непосредст­венно не имеем.