Хайдеггер. Язык

Мартин Хайдеггер. Язык

Перевод и примечания Б.В.Маркова

Человек говорит. Мы говорим наяву и в мечтах. Мы говорим постоянно,

даже тогда, когда не произносим никаких слов, а только слушаем или читаем, и

даже тогда, когда не слушаем и не читаем, а занимаемся работой или отдыхаем.

Мы каким-нибудь способом постоянно говорим. Говорим потому, что говорение

естественно для нас. Око происходит не только по какому-то особенному

желанию. Человек имеет язык от природы. Существует учение, что в отличие от

животных и растений человек является говорящим существом. Сказанное не

следует понимать так, что наряду с другими способностями человек может

говорить. Утверждается, что только язык делает человека таким существом, как

человек. Только как говорящий человек - это человек. Так считал Гумбольт. Но

необходимо продумать, что это значит: человек.

Во всяком случае, язык составляет ближайшее окружение человеческого

существа. Повсюду встречается язык. Поэтому неудивительно, что человек,

задумав всмотреться в то, что есть, попадает к языку для того, чтобы

удовлетворительным образом определить то, что ему видится. Поэтому

размышляющий пытается составить представление о том, что есть язык вообще.

Всеобщее, значимое для любого языка называют сущностью. Представить

общепринятое как всеобщее - это, согласно господствующему мнению, основной

ход мышления. Мыслить язык - это значит: дать представление о сущности языка

и тем самым основательно отделить его от других представлений. Именно этому,

как кажется, и посвящен данный доклад. Но ведь название его не звучит: о

сущности языка. Оно только гласит: язык. "Только", - говорим мы и

приставляем это к слишком самонадеянному названию нашего замысла, будто

собираемся довольствоваться скоромным сообщением о языке. Однако говорить о

языке, вероятно, еще хуже, чем писать о молчании. Мы не собираемся

приступить к языку с целью втиснуть его в рамки готовых представлений.

Мы не хотим свести сущность языка к понятиям или поставить всюду

пригодное воззрение, обосновывающее все представления о языке.

Обсуждать язык - значит не столько его, сколько нас самих привести к

местопребыванию его сущности: собраться в событие. Сам язык, и только его

можем мы по-мыслить. Язык есть; язык, и ничего кроме него. Язык есть язык.

Логически вышколенный, все рассчитывающий и потому весьма надменный рассудок

назовет эти положения ничего не значащей тавтологией. Дважды повторено одно

и то же: язык есть язык; как это может способствовать продвижению дальше? Но

мы и не хотим уходить дальше. Ведь мы можем оставаться там, где пребываем.

Поэтому задумаемся: как обстоит дело с самим языком? Поэтому спросим: как

пребывает язык как язык? И ответим: язык говорит. Но что, это серьезный

ответ? Если так, то надо выявить, что значит говорить.

Захотеть помыслить язык - это значит вступить в говор языка, для того

чтобы пребывать при языке, т.е. быть при его, а не при своем говорении.

Только так достигнем мы сферы, внутри которой, удачно или нет, язык

проговорит нам свою сущность. Язык мы уступаем говору. Мы не может ни

обосновать язык чем-то другим, нежели он сам, ни объяснить другое языком.

1O августа 1784 г. Гаман писал Гердеру (Нamanns Schriften, Ed. Roth

VII, s.151 f.):

"Если бы я был столь же красноречив, как Демосфен, то не смог бы

большего, чем трижды, повторить: разум - это язык, логос. Этому я верен до

мозга костей и буду верен до смерти. И все же в глубине своей он остается

чем-то темным для меня; я как бы жду апокалипсического ангела с ключами от

этой бездны".

Бездна открывается Гаману в результате осознания того, что разум - это

язык. Пытаясь ответить на вопрос, что есть разум, Гаман приходит обратно к

языку. Взгляд на него проваливается в бездну. Происходит ли это потому, что

разум покоится на языке, или потому, что язык и есть бездна? О бездне мы

говорим тогда, когда почва или отсутствует, или уходит из-под ног в поисках

основания. Этим не спрашиваем мы, что

такое разум, а лишь стремимся задуматься о языке, взяв в качестве

ориентира странное положение: язык есть язык. Это положение не отсылает нас

к чему-то иному, на чем основывается язык. Оно ничего не говорит о том,

является или нет сам язык основой дли чего-то иного. Положение: язык есть

язык позволяет нам парить над бездной до тех пор, пока мы состоим при то,

что он говорит.

Язык есть: язык. Язык говорит. Если мы будем погружаться в бездну,

которую вызывает данное положение, то не упадем в пустоту. Мы парим в выси.

В ней открывается глубь. То и другое просматривается с того места, которое

мы обживаем в поисках пребывании сущности человека.

Помыслить язык - это значит: найти такой тон в говоре языка, чтобы в

нем нашлось прибежище для исполнения сущности смертных.

Что значит говорить? Расхожее мнение это представляет так: разговор -

это занятие производством звучания и слушания. Разговор - это звуковое

сообщение и выражение человеческих переживаний. Такова основная мысль, из

которой следуют три характеристики языка.

Во-первых, и прежде всего, язык есть выражение. Представление о языке

как выражении наиболее распространено. В нем предполагается наличие

внутреннего, которое выражается. Если язык рассматривается как выражение, то

он представляется выразительно, и именно в том случае, когда выражение

объясняется ссылкой на внутреннее.

Во-вторых, понимается язык как человеческая деятельность. Поэтому и

утверждается: человек говорит и он говорит языком. Поэтому нельзя сказать:

язык говорит; так как это значило бы: только язык создает и задает человека.

Этим допускалось бы, что человек - говоритель языка.

В-третьих, производимые человеком выражения всегда есть представления и

изображения действительного и недействительного.

Издавна знают, что приводимые характеристики недостаточны для того,

чтобы ограничить сущность языка. В том случае,

если это каким-то образом все-таки удается, она получает столь широкое

определение, что выражение встраивается в общую картину человеческих

действий как одна из форм деятельности, в ходе которых человек производит

сам себя.

Характеристике языка, как человеческой деятельности,

противопоставляется учение о божественном происхождении слов языка. Согласно

началу пролога Евангелия от Иоанна, вначале слово было у бога. Но от оков

рационально-логического объяснения необходимо освободить не только вопрос о

происхождении языка, требуется прежде всего освободиться от логически

ограниченного описания языка. Против характеристики значения слов

исключительно как понятий на передний план выдвигается образно-символический

характер языка. Биология и философская антропология, социология и

психопатология, теология и поэтика предпринимают серьезные усилия для

полного описания и объяснения языковых явлений.

Для этого к изучению привлекаются идущие из древности способы

употребления языка. Это объясняется тем, что грамматически - логические, а

также философские и научные представления о языке за два с половиной

тысячелетия остались неизменными, хотя при этом знания о языке расширялось и

изменялись. Эти факты можно было бы привести для доказательства

непоколебимости ведущих представлений о языке. Никто не осмелился бы

объявить неправильной или даже отбросить как ненужную характеристику языка

как звуковое выражение внутренних переживаний, как человеческую деятельность

или образно-понятийное отражение. Приведенное рассмотрение языка правильно;

оно направляется тем, что воспроизводится самим анализом языковых явлений во

все времена. Именно в круге этого правящего возникают все те вопросы,

которыми сопровождаются описания и объяснения языковых явлений.

И все же слишком мало мы размышляем о странной роли этих правильных

представлений языка. Они задают как нечто несомненное везде и всюду, спектр

разнородных научных способов анализа языка. Они возвращают к старым

традициям. Но при этом они полностью пренебрегают древними отпечатками

сущности языка.

Поэтому, несмотря на свою традиционность и понятность, они никогда ни

смогут привести к языку как языку.

Язык говорит. Как обстоит дело с его говором? Где мы его находим?

Наиболее близко в самом разговоре. Именно в нем полностью осуществляется

язык. В разговоре язык не прекращается. В разговоре язык укрывается. В

разговоре собирает язык способ, каким он пребывает и то, что в нем пребывает

- его пребывание, его сущность. Но преимущественно и чаще всего противостоит

нам разговор только как прошлое языка.

Если мы с самого начала станем искать говор языка в разговоре, то

поступим лучше, ориентируясь на чистый говор, чем подхватывая любой

разговор. Чистый говор есть нечто такое, в чем происходит завершение языка,

который подобает разговору. Чистый говор - это поэзия. Это положение мы

должны поставить как точное утверждение. Мы это сможем сделать, если удастся

услышать чистый говор в поэзии. Но о какой поэзии мы говорим? Нам здесь

предоставлен выбор, который все-таки защищен от чистого произвола. Почему?

Благодаря тому, которое осмыслено нами как сущее языка в ходе раздумывания о

говоре языка. Их связность мы и считаем чистым говором поэзии, которая

лучше, чем что-либо другое, поможет нам на первых порах постичь связанное

этой связью. Мы слышим говор. Стихи носят название:

ЗИМНИЙ ВЕЧЕР

Если снег за окном идет,

К вечерней колокол сзывает,

У многих стол уже сияет

И дом в порядок приведен.

Иной странствовать уходит

За дверь на темную стезю.

Там золотятся деревья милостью

Из земли сочащегося духа.

Странник тихо ступает

Болью окаменел порог.

Тут в сверкающем чертоге

На столе вино и хлеб.

Две последних строчки второй строфы и третья строфа в первой редакции

звучали так (письмо Карлу Краусу от 13.12. 1913):

Из раны, исполненной благодати,

Исходит кроткая сила любви.

О, человек, одинокий в горе.

С безмолвным ангелом обнявшись,

Протяни, святой скорби исполнившись.

Молча хлеб и вино богу

(Ср. новое издание Курта Хорвитца стихов Г.Тракля, 1946.)

Стихи сложены Георгом Траклем. Что именно он поэт, является неважным;

просто здесь, как и в других счастливейших случаях, имеет место поэзия.

Высочайшая удача состоит именно в том, что она не связана с личностью и

именем поэта.

Стихотворение оформлено в трех строфах. Его размер и рифмы точно

соответствуют схемам метрики и поэтики. Содержание стихотворения понятно.

Нет ни одного слова, которое, будучи взятым само по себе, оставалось бы

незнакомым или непонятным. Правда, в некоторых строчках звучит нечто

странное, например, в третьей и четвертой второй строфы:

Золотом цветут деревья милостью

Из земли струящегося сока.

В равной степени поразительна вторая строчка третьей строфы:

Болью окаменел порог.

Но эти вышеприведенные строчки демонстрируют особенную красоту

употребляемых образов. Их красота усиливает прелесть стиха и увеличивает

степень эстетической завершенности образов искусства.

Стихи описывают зимний вечер. Первая строфа изображает, что происходит

снаружи: снегопад и звон вечернего колокола.

Внешнее соприкасается с внутренним, с человеческим жильем.

Снег валит за окном. Колокол звучит в каждом доме. Внутри все хорошо

обставлено и накрыт стол.

Вторая строфа задает противоположное. В отличие от многих, которые

домовничают за столом, некоторые бездомные странствуют по темным тропам. Но

пути, и даже опасные, все же приводят к воротам безопасного дома. Правда,

последний здесь прямо не представлен. Вместо него стихотворение называет

дерево милости.

Третья строфа приглашает странника из темного снаружи внутрь зала. Дом

многих и стол с повседневной трапезой превращаются в храм и алтарь.

Все более отчетливо разделяя содержание стиха, все более точно

ограничивая его форму, мы постоянно вращаемся в ходе таких операций в кругу

господствующих тысячелетиями представлений о языке. Согласно им язык

является выражением внутренних страстей человека или руководящего им

мировоззрения. Можно ли разрушить этот сложившийся круг представлений о

языке? Но почему его следует разрушить? Язык по своей сути не выражение и не