Хайдеггер. Язык, страница 2

деятельность человека. Язык говорит. Мы здесь ищем говор языка в поэзии.

Именно поэтому обращены наши поиски к поэтическому говорению.

"Зимний вечер" звучит название стиха. И мы ожидаем описания зимнего

вечера, как он есть в действительности. Но все же стих вовсе не представляет

где-либо и когда-либо существующий зимний вечер. Он не изображает ни уже

присутствующее, ни отсутствующее явление зимнего вечера и не впечатление от

него. Естественно нет, могут возразить. Все в мире знают, что стихи - это

поэзия. Ведь она сочиняет даже там и тогда, где и когда кажется, что она

описывает. Сочиняя, поэт преображает возможное присутствующее в его

присутствии. Сочинением поэт воображает прообразы наших представлений. В

говорящей поэзии высказывается поэтическая способность воображения. Говор

поэзии есть то, что выговаривается поэтом. Это выговаривание говорит

выговариванием его содержания. Язык поэзии - это разнообразное

выговаривание. Язык бесспорно оказывается выражением. Но это оказавшееся

противоречит положению: язык говорит

предполагающему, что говор по своей сути не есть выражение.

Даже если мы здесь понимаем говор поэзии поэтом, то все равно при всех

принуждениях окажется говор лишь выговариванием произносимого. Язык - это

выражение. Почему мы не удовлетворяемся такой констатацией? Потому, что

правильность и принятость этого представления о языке недостаточна для того,

чтобы разобраться в его сущности. Но как мы измеряем эту недостаточность?

Разве нам, чтобы такое измерение было возможно, не придется искать внешний

масштаб? Разумеется. И он содержится в положении: язык говорит. Ранее это

положение защищало от закостенелого предрассудка отодвигать разговор на

проявление выражений вместо того, чтобы мыслить его самого. Сказанное

поэзией выбирается потому, что в ней далее необъяснимым образом находит

верный знак разрешение попытки: разобраться с языком.

Язык говорит. И это означает одновременно: язык говорит. Язык? А не

человек? Не вызывает ли раздражения это утверждение? Не сомневаемся ли мы,

что именно человек является говорящим существом? Ни в коем случае. Мы

отрицаем все это столь же мало, как и возможность подтверждения явлений

языка под рубрику "выражение". Мы только спрашиваем: насколько говорит

человек? Мы спрашиваем: что значит говорить?

Если снег за окнами валит,

Протяжно колокол звонит.

Сказанное называет снег, который, беззвучно падая за окнами, покрывает

поздний, завершающийся день. Снегопад как бы замедляет длительность

длящегося. Поэтому вечерний колокол, который выдерживает строго определенные

периоды, звучит как бы замедленно. Сказанное называет вечерние сумерки. Что

значит это название? Привлекает оно только представляемые привычные предметы

и процессы: снег, колокол, окно, падать, звучать, связанные со словами

языка? Нет. Название не раздает наименования, не распределяет слова, но

звучит в слове. Названное звучит, призывает. Названное приближает

призванное. Но доставать близости призванного не значит приручить и этим

ограничить его ближайшим кругом присутствующего.

Итак, призыв призывает. Этим приближает он присутствие прежде

непризванного. И одновременно, тем что призыв призывает, он призывает уже

призванное. Куда? Вдаль, где призванное пребывает как отсутствующее.

Призыв зовет в близкое. Но зов одновременно не отрывает призванное от

далекого, которое сохраняется благодаря призыву. Зов зовет к себе, зовет

туда и сюда; сюда: в присутствие; туда: в отсутствие. Снегопад и звон

вечернего колокола здесь и теперь обращены в стихотворении к нам. Они

присутствуют в призыве. Но и позади здесь, и теперь они ни в коем случае не

попадают в этот зал присутствующего. Какое же присутствие выше,

наличествующее или призванное?

Многие стол готовят

И дом прибирают.

Эти строки гласят как высказывания, констатирующие положение дел.

Решительное утверждение звучит в них. Но это звучит зовущее. Строки ведут

накрытый стол и убранный дом в присутствие за-крытого отсутствия.

Что звучит в первой строке? В ней звучат вещи, которые она называет.

Как? Не как присутствующее среди присутствующего, не стол, названный в

стихотворении среди других вещей. Место прибытия, названное в зове, есть

присутствие, таящееся в отсутствии. В такое прибытие зовет именующий зов.

Название - это приглашение. Названная вещь становится вещью людей. Падающий

снег приглашает человека под ночное небо. Звон вечернего колокола приглашает

смертных к божествам. Дом и стол связывает смертных на земле. Названные вещи

собирают, зовут небо и землю, смертных и божества. Четыре изначально едины

друг в друге. Вещи пребывают средокрестием четырех. Это собирающее

пребывание есть вещь вещей. Мы называем пребывающее как вещь вещей

средокрестие земли и неба, смертных и божеств «миром». В названии вещи

взывают к своей вещности. Вещая, они раскрывают мир, в котором пребывают

вещи и который пребывает в них. Вещая, вещи несут мир. В старом немецком

языке несение, ведение называлось хранением. Вещая, вещи является вещами.

Вещая, они хранят мир.

Первая строфа зовет вещи к вещам. Название, зовущее вещи, зовет,

приглашает их и одновременно призывает к вещам, преклоняет перед миром, из

которого они появились. Поэтому первая строфа зовет не просто вещи. Она

зовет одновременно мир. Она вызывает "многих", которые, будучи смертными,

относятся к средокрестию мира. Вещи вещают смертным. Это значит: вещи

помещают смертных в мир. Первая строфа говорит, вызывая вещи.

Вторая строфа говорит иной, чем первая, тональностью. Она тоже

призывает. Но ее зов начинается зовом и названием смертных.

Иной в странствие...

Призваны не все смертные, не многие, а только некоторые: те, что

странствуют по темным тропинкам. Для этих смертных умирать - это

странствовать к концу. В кончине концентрируется высшая скрытность бытия.

Кончина уже опережает смертных. Те, что "в странствии" могут найти на своих

темных тропах дом и стол и не только прежде всего для себя, но и для многих;

так как эти последние мнят: поскольку они обставляют дом и заседают за

столом, постольку они пребывают в житии и вещают вещами.

Вторая строфа начинает призывать к некоторым смертным. Хотя смертные с

божествами, с землей и небом относятся к средокрестию мира, все же обе

первые строки второй строфы собственно еще не зовут в мир. Больше того,

называют они почти, как и первая строфа, только в другой последовательности,

те же вещи: врата, темную тропу. Только две последние строчки второй строфы

зовут собственно мир. Даже называют его по-иному:

Золотятся деревья милостью

Из земли сочащегося сока.

Дерево самородно растет из земли. Она рождает деревья, в которых

открывается благодать неба. Рост дерева зовет. В нем смешивается дурман

цветения и трезвящая прохлада сока.

Сохраняющее рост земли и жертва неба принадлежат друг другу. Поэт зовет

деревьев милость. Ею посланные деревья дарят нежданную радость плодов:

дарованное священным мило смертным. В золотом цветущих деревьях правят земля

и небо, божества и смертные. Их средокрестие - есть мир. Слово "мир"

употребляется здесь не в метафизическом смысле. Оно не зовет ни

секуляризированно представленный универсум природы и истории, ни

теологически представленное творение ( mundus ), ни даже целое

присутствующего.

Третья и четвертая строки второй строфы зовут деревьев милость. Они

называют сам мир. Они призывают мир четверицы, и так призывают мир к вещам.

Строчка начинается словом "золотой". В этом слове мы ясно слышим его

призыв, напоминающий стихотворение Пиндара (Isthm. V.). В начале этой поэмы

поэт называет золото … обнаруживающим все … попадающее в круг

присутствия его сияния. Блеск золота дает все присутствующее в

неоткрытости своей явленности.

Так же, как призыв слова, призывает и вызывает вещи, так и сказание

вызывает и призывает мир. Оно доверяет мир вещам и одновременно хранит вещи

в сиянии мира. Последний покровительствует сущности вещей. Вещи хранят мир.

Мир покрывает вещи.

Говор первых двух строф говорит так, что призывает вещи к миру и мир к

вещам. Оба эти способа называния различны, но неразделимы. Они не

рядоположены друг с другом. Ибо вещи и мир не стоят рядом друг подле друга.

Они проникают друг в друга. При этом меряются они серединой двоих. В этом их

единство. Поскольку они едины, постольку они едины. Середина двух есть

сердечность. Середина двух называется в нашем языке "между", В латинских

языках говорят "интер", этому соответствует немецкое "унтер". Сердцевина

мира и вещей не есть смесь. Сердечность правит там, где единение, мир и вещи

остаются чистыми и различными. В середине двух, в промежутке мира и вещей в

их "интер" и тем самым "унтер" правит раз-личие.

Сердечность мира и вещей состоит из разно-ликого, является различием.

Слово "различие" принимается в обычном смысле.

Но то, что называет слово "раз-личие" не есть родовое понятие для

всяких видов различного. Названное словом "Раз-личие" берется как единое.

Оно единит. Раз-личие содержит середину одного и другого, благодаря чему мир

и вещи единят друг друга. Сердечность раз-личия как единящее (диафора) есть

несущее доведения и единения. Различие доводит, приводит мир к его

мирскости, вещи к их вещности. Единясь, они доводятся друг до друга.

Раз-личие предполагает не просто связывающую середину. Раз-личие опосредует

серединой мир и вещи, доводит до их сущности, приводит друг к другу в

единении единого.

Слово "раз-личие" не есть простая дистинкция, выражающая наше

представление о предметах. Не является различие и отношением, наличествующим

между миром и вещами и устанавливаемое представлением. Раз-личие не

исчерпывается дополнительным определением его как связи мира и вещей.

Раз-личие мира и вещей единит вещи в хранилище мира, единит мир как покров

вещей.

Раз-личие - не дистинкция и не реляция. Раз-личие - высочайшая мера

вещей и мира. Но это мера применима не для круга присутствия, в котором

пребывает это или иное. Раз-личие постольку мера, поскольку соизмеряет мир и

вещи в их самости. Такое измерение открывается только из- и к-

друг-другу-бытием вещи и мира. Открываемостъ - есть род соизмерения обоих в

различии. Раз-личие меряет сердцевину мира и вещи, задает меру их сущности.

Название, которое зовет мир и вещь, есть собственно названное: различие.

Первая строфа называет вещи, которые таятся как вещный мир. Вторая

строфа называет мир, который покрывает мирующие вещи. Третья строфа называет

середину мира и вещи: бремя сердечности. Поэтому она начинается с

подчеркнутого зова:

Странник ступает тихо.

Куда? Стих этого не говорит. Он зовет идущего странника в тишину. Она

правит за дверью. Неожиданно и необычно звучит:

Болью окаменел порог.

Одиноко гласит эта строка в целом стихотворении. Она называет боль.

Почему? Какую? Строка гласит просто: боль... Откуда и куда призывает боль?

Болью окаменел порог.

" ... окаменел ..." - это единственное в стихотворении слово, которое

говорит в прошедшем времени. И вместе с тем оно не говорит о прошлом,

которого уже больше нет. Порог пребывает в окаменелости своей ставшести.

Порог - перекрытие, несущее дверь. Он несет середину, в которой двое -

наружное и внутреннее переходят друг в друга. Порог несет середину. Своей

одинокой надежностью он указывает на то, что находится между входящим и

уходящим. Надежность средины значит не беспочвенность. Бремя средины требует

выносливости и тем самым твердости. Порог несет бремя средины, и поэтому он

окаменел болью. Камень пронизан болью не потому, что он застыл в пороге.