Барт. S Z. Введение.

Ролан Барт. S/Z.

Введение.

Эта книга — след, оставленный работой двухгодичного (1968 и 1969)

семинара, проводившегося в Практической школе высших знаний.

Я прошу студентов, слушателей и друзей, участвовавших в этом

семинаре, принять посвящение текста, который писался по мере того,

как они в него вслушивались.

1. Вынесение оценок

Говорят, что силою аскезы некоторым буд­дистам удается в одном бобовом зерне раз­глядеть целый пейзаж. Это как раз то, к чему стремились первые исследователи повествовательных текстов: в одной-единственной структуре они пытались увидеть все существующие на свете повествовательные тексты (а ведь их — несметное множество): из каждого отдельного повествования, рассуждали они, мы извле­чем его модель, после чего построим из этих моделей одну большую повествовательную структуру, которую затем (в целях верификации) станем проецировать на любые конкретные повествования; это — изнурительное («Без труда не вынешь и рыбку из пруда») и в конечном счете нежелательное занятие, ибо в результате текст утрачивает свою специфичность. Впрочем (что бы ни думали сторонники известного мифа о литературном творчестве), сама по себе специфичность отнюдь, не является неким нераздельным и неотчуждаемым атрибутом текста; она не определяет его индивидуальный облик, не наделяет его именем, не удостоверяет подпись под ним и не указывает на его завершен­ность; напротив, это — подвижная специфичность, оформляющаяся и складывающаяся из всей бесконечной совокупности текстов, языков и систем и возобновляющаяся в каждом новом тексте. Мы, стало быть, оказываемся перед выбором: либо вывести все тексты на демонстра­ционную площадку, уравнять их под взглядом без-различной науки, принудить (путем индуктивной процедуры) походить на Оригинал, к которому они восходят, либо попытаться воссоздать текст, но воссо­здать не в его индивидуальности, а в его игровом движении, и — даже не успев заговорить о нем самом — сразу включить в безбрежную пара­дигму несхожестей, подчинить некоей базисной типологии, процедуре оценивания. Однако как распознать ценность текста? Как обосновать первичную типологию текстов? Базисная оценка всей совокупности текстов не может принадлежать ни науке (ибо оценка — не ее дело), ни идеологии, ибо идеологическая (моральная, эстетическая, полити­ческая, элегическая) ценность текста — это ценность, сопряженная с репрезентацией /повторением, воспроизведением/, а не с производством (идеология «отражает», она не производит). Что же касается нашей оценки, то она может быть связана лишь с определенного типа практикой — практикой письма. С одной стороны, есть то, что можно написать, с другой — то, чего написать уже нельзя; есть то, что принадлежит практике писателя, и есть то, что оказывается вне ее пределов; какие тексты мне самому хотелось бы написать (пере-писать), возжелать, утвердить в этом мире (ведь это мой мир) в качестве действенной силы? Вот эту-то ценность и выявляет процедура вынесения оценок; она устанавливает, что имен­но может быть сегодня написано (пере-писано), утверждает текст-письмо. Почему мы считаем текст-письмо нашей ценностью? Пото­му, что смысл литературной работы (литературы как работы) в том, чтобы превратить читателя из потребителя в производителя текста. Современная литература переживает жесточайший разлад между изго­товителем и пользователем текста, между его владельцем и клиентом, между писателем и читателем — разлад, поддерживаемый самой лите­ратурой как социальным установлением. При таком положении вещей читатель пребывает в состоянии праздности, нетранзитивности, иными словами, принимает все слишком всерьез: вместо того, чтобы сделать собственную ставку в игре, сполна насладиться чарами означающего, упиться сладострастием письма, он не получает в удел ничего, кроме жалкой свободы принять или отвергнуть текст: чтение оборачивается заурядным референдумом. Так, в противовес тексту-письму возникает его противоценность, т. е. негативная, реактивная ценность — то, что можно прочесть, но невозможно написать — текст-чтение. Любой такой текст мы будем называть классическим.

2. Интерпретация

О тексте-письме вряд ли можно сказать многое. Прежде всего, где такие тексты най­ти? уж конечно, не в царстве чтения (если и можно их там встретить, то в весьма умеренной дозе: случайно, стороною, неприметно проскальзывают они в некоторые маргиналь­ные произведения): текст-письмо — это не материальный предмет, его трудновато разыскать в книжной лавке. Более того, коль скоро он возникает на базе продуцирующей (а отнюдь не репрезентирующей) модели, он делает невозможным любой критический анализ, ибо стоит последнему возникнуть — и он попросту сольется с этим текстом: пере-писать такой текст значит распылить, развеять его в безбреж­ном пространстве различия. Текст-письмо — это вечное настоящее, ускользающее из-под власти любого последующего высказывания (кото­рое неминуемо превратило бы его в факт прошлого); текст-письмо — это мы сами в процессе письма, т. е. еще до того момента, когда ка­кая-нибудь конкретная система (Идеология, Жанр, Критика) рассечет, раскроит, прервет, застопорит движение беспредельного игрового про­странства мира (мира как игры), придаст ему пластическую форму, сократит число входов в него, ограничит степень открытости его вну­тренних лабиринтов, сократит бесконечное множество языков. Текст-письмо — это романическое без романа, поэзия без стихотворения, эссеистика без эссе, письмо без стиля, продуцирование без продукта, структурация без структуры. А как же быть с текстом-чтением? Та­кие тексты суть продукты (а не процессы продуцирования); из них-то и состоит необъятная масса нашей литературы. Как же расчленить эту массу? Для этого требуется еще одна — вторичная — операция, следующая за первичной операцией оценки-классификации, — опе­рация более тонкая, основанная на количественном принципе больше или меньше, приложимом к каждому тексту. Эта новая операция есть не что иное, как интерпретация (в том смысле, какой придавал этому слову Ницше). Интерпретировать текст вовсе не значит наделить его неким конкретным смыслом (относительно правомерным или отно­сительно произвольным), но, напротив, понять его как воплощенную множественность. Прежде всего представим себе сам образ этой тор­жествующей множественности, не стесненной никакими требованиями репрезентации (подражания). Такой идеальный текст пронизан се­тью бесчисленных, переплетающихся между собой внутренних ходов, не имеющих друг над другом власти; он являет собой галактику озна­чающих, а не структуру означаемых; у него нет начала, он обратим; в него можно вступить через множество входов, ни один из которых нельзя наверняка признать главным; вереница мобилизуемых им кодов теряется где-то в бесконечной дали, они «не разрешимы» (их смысл не подчинен принципу разрешимости, так что любое решение будет случайным, как при броске игральных костей); этим сугубо множе­ственным текстом способны завладеть различные смысловые системы, однако их круг не замкнут, ибо мера таких систем — бесконечность самого языка. Интерпретация, которой требует текст, непосредственно взятый как множественность, не имеет ничего общего с вседозво­ленностью: речь идет не о том, чтобы снизойти до тех или иных смыслов, свысока признать за ними право на известную долю истины, но о том, чтобы, наперекор всякому без-различию, утвердить само существование множественности, которое несводимо к существованию истинного, вероятного или даже возможного. Хотя признание множе­ственности текста и является необходимостью, оно все же таит в себе определенные трудности, ибо хотя нет ничего существующего вне тек­ста, не существует и текста как законченного целого (что, от обратного, послужило бы источником его внутренней упорядоченности, согласо­ванности взаимодополняющих элементов, пребывающих под отеческим оком Репрезентативной Модели): нужно освободить текст от всего, что ему внеположно, и в то же время освободить из-под ига целостности. Все сказанное означает, что множественному тексту неведома нарратив­ная /нарратив – рассказ, повествование/ структура, грамматика или логика повествования; если временами они и дают о себе знать, то лишь в той мере (мы употребляем это выражение в подчеркнуто количественном смысле), в какой мы имеем дело с не до конца множественными текстами, с текстами, в которых множественность представлена более или менее скупо.

3. Коннотация: против

Для оценки этих умеренно множественных (попросту говоря, полисемичных /многозначных/) текстов существует некий усредняющий критерий, позволяющий «зачерпнуть» лишь определенную, главную порцию мно­жественности; этот критерий является чрезмерно тонким и вместе с тем слишком неточным инструментом, чтобы его можно было применять к однозначным по смыслу текстам; в то же время он чересчур беден и не годится для поливалентных, обратимых и откровенно «неразреши­мых» (т.е. сугубо множественных) текстов. Этот скромный инструмент есть не что иное, как коннотация. У Ельмслева, которому принадлежит определение коннотации, коннотативное значение — это вторичное значение, означающее которого само представляет собой какой-ли­бо знак, или первичную — денотативную — знаковую систему: если обозначить выражение символом Е, содержание — символом С, а отно­шение между ними, как раз и создающее знак, символом R, то формула коннотации примет следующий вид: (ERC)RC. Неудивительно, что коль скоро границы коннотации не определены и она не подчинена никакой типологии текстов, то за ней закрепилась не слишком блестящая репута­ция. Одни (скажем так: филологи), утверждая, что любой текст по сути своей однозначен и является носителем некоего истинного, канониче­ского смысла, относят существующие параллельно ему вторичные смы­слы на счет досужих домыслов критиков. Напротив, другие (назовем их семиологами) оспаривают само наличие денотативно - коннотативной иерархии; язык, говорят они, будучи материалом денотации, распола­гая собственным словарем и собственным синтаксисом, представляет собой систему, ничем не отличающуюся от всех прочих; нет никаких оснований ставить эту систему в привилегированное положение, пре­вращать ее в пространство, где господствует некий первичный смысл, в смысловую норму, в источник и точку отсчета для всех сопутствующих смыслов; если мы и связываем с денотацией представление об истине, объективности и законе, то делаем это лишь потому, что все еще скло­няемся перед авторитетом лингвистики, которая до самого последнего времени сводила язык к предложению и его лексическим и синтаксиче­ским составляющим; сделать ставку на иерархию — это серьезный шаг расположить все смыслы текста вокруг некоего ядра денотации (ядро — это центр, святилище, прибежище, свет истины) значит возвратиться в пределы замкнутого западного дискурса (научного, критического или философского) и его центрированной организации.

4. И все же —за коннотацию

И все же критика коннотации справедлива лишь наполовину; она не принимает во внимание типологию текстов (эта типология имеет основополагающий характер: любой текст обретает существова­ние лишь после того, как он подвергнется классификации в соответ­ствии со своей ценностью); ведь если текст-чтение существует, если он включен в некую замкнутую систему, созданную Западом, изго­товлен по рецептам этой системы, покорен закону Означаемого, то, стало быть, для него характерен особый смысловой режим, и в осно­ве этого режима лежит коннотация. Вот почему полностью отвергать коннотацию значит отрицать различительную ценность текстов, отказываться от определения специфического (поэтического и в то же время критического) аппарата текста-чтения, ставить знак равенства меж­ду ограниченным и пограничным текстами, лишать себя инструмента типологизации. Коннотация открывает доступ к полисемии классичес­кого текста, к той ограниченной множественности, которая составляет его основу (за наличие коннотативных смыслов в современных тек­стах поручиться уже нельзя). Итак, нам нужно спасти коннотацию от двойного суда, сохранив ее как поддающийся определению, из­меримый след той или иной множественности текста (ограниченной множественности классического текста). Но что же такое коннотация? Если попытаться дать ей определение, то она представляет собою связь, соотнесенность, анафору, метку, способную отсылать к иным — пред­шествующим, последующим или вовсе ей внеположным — контекстам, к другим местам того же самого (или другого) текста: это отноше­ние можно назвать по-разному (например, функцией или индексом), но на него не следует накладывать никаких ограничений; важно только не путать коннотацию с ассоциацией идей, отсылающей к системе представлений данного субъекта, тогда как коннотативные корреляции имманентны самому, тексту, самим текстам; или, если угодно, можно, сказать так: коннотация — это способ ассоциирования, осуществляе­мый текстом-субъектом в границах своей собственной системы. Если подойти к коннотации со стороны топики, то коннотативные смыслы — это смыслы, не фиксируемые ни в словаре, ни в грамматике языка, на котором написан данный текст (это, разумеется, факультативное определение, коль скоро словарь способен расширяться, а граммати­ка — изменяться). С аналитической точки зрения, коннотация принад­лежит двум пространствам — линейному пространству упорядоченных последовательностей, когда фразы вытекают одна из другой и смысл размножается как бы делением, распространяясь с помощью отводок, и пространству агломерирующему, когда определенные фрагменты кор­релируют с теми или иными смыслами, внеположными материальному тексту, образуя в совокупности своего рода туманности означаемых. С топологической точки зрения, коннотация обеспечивает рассеяние (ограниченное) смыслов, подобных золотой пыльце, усыпающей зри­мую, поверхность текста (смысл — это золото). С семиологической точки зрения, коннотативный смысл — это первоэлемент некоего кода (не поддающегося реконструкции), звучание голоса, вплетающегося в текст. С динамической точки зрения, это иго, под которым скло­няется текст, это сама возможность подобного гнета (смысл — это сила). С исторической точки зрения, коннотация, коль скоро она создает смыслы, по всей видимости поддающиеся фиксации (даже если они не являются лексическими), оказывается источником (хро­нологически определенным) Литературы Означаемого. С точки зрения своей основной функции (порождение двойных смыслов), коннотация нарушает чистоту коммуникативного акта: это — преднамеренно и со­знательно создаваемый «шум», который вводится в фиктивный диалог автора и читателя, это — контркоммуникация (Литература есть не что иное, как умышленная какография). Со структурной точки зрения, существование денотации и коннотации, двух систем, считающихся раздельными, позволяет тексту функционировать по игровым прави­лам, когда каждая из этих систем отсылает к другой в соответствии с требованиями той или иной иллюзии. Наконец, с идеологической толки зрения, такая игра обеспечивает классическому тексту извест­ную привилегию — привилегию безгрешности: первая из двух систем, а именно денотативная, сама к себе оборачивается и сама себя мар­кирует; не будучи первичным, денотативный смысл прикидывается таковым; под воздействием подобной иллюзии денотация на повер­ку оказывается лишь последней из возможных коннотаций (той, что не только создает, но и завершает процесс чтения), верховным мифом, позволяющим тексту притворно разыгрывать возвращение к природе языка, к языку как к природе: ведь и вправду, разве нам не хочется верить, что в любой фразе, какие бы смыслы ни высвобождались из нее впоследствии, изначально содержится некое простое, буквальное, бе­зыскусное, истинное сообщение, по сравнению с которым все прочее (все, что возникает позже и сверх того) воспринимается как «литера­тура»? Вот почему, обращаясь к классическому тексту, мы непременно должны сохранить денотацию, это древнее, бдительное, лукавое и ли­цедействующее божество, вменившее себе в обязанность изображать коллективную безгрешность языка.