Шпенглер. Закат Европы. Введение.

О. Шпенглер. Закат Европы.

Введение.

В этой книге впервые делается попытка предопределить историю. Речь идет о том. чтобы проследить судьбу куль­туры, именно, единственной культуры, которая нынче на этой планете находится в процессе завершения, западноев-ропейско-американской⁴ культуры, в ее еще не истекших стадиях.

Возможность решить задачу такого исполинского масш­таба, по-видимому, не попадала до сегодняшнего дня в поле зрения, а если это и случалось, то не было средств для ее разработки или они использовались недостаточным об­разом.

Существует ли логика истории? Существует ли по ту сторону всего случайного и не поддающегося учету в отдель­ных событиях некая, так сказать, метафизическая структура исторического человечества, принципиально независимая от повсеместно зримых, популярных, духовно-политических строений поверхностного плана? скорее сама вызывающая к жизни эту действительность более низкого ранга? Не предстают ли общие черты всемирной истории понимающе­му взору в некоем постоянно возобновляющемся гештальте, позволяющем делать выводы? И если да,— то где лежат границы подобных заключений? Возможно ли в самой жиз­ни—ибо человеческая история есть совокупность огромных жизненных путей, для персонификации которых уже слово­употребление непроизвольно вводит мыслящие и действу­ющие индивиды высшего порядка, как-то: «античность», «китайская культура» или «современная цивилизация»,— отыскать ступени, которые должны быть пройдены, и при­том в порядке, не допускающем исключений? Имеют ли основополагающие для всего органического понятия «рож­дение», «смерть», «юность», «старость», «продолжитель­ность жизни» и в этом круге некий строгий и никем еще не вскрытый смысл? Короче, не лежат ли в основе всего ис­торического общие биографические праформы?

Закат Запада, феномен, прежде всего ограниченный в пространстве и времени, как и соответствующий ему закат античности, оказывается, по всей очевидности, философской темой, которая, будучи понята в своей значимости, заключа­ет в себе все великие вопросы бытия.

Если хотят узнать, в каком гештальте сбывается судьба западной культуры, необходимо прежде уяснить себе, что такое культура, в каком отношении находится она к зримой истории, к жизни, к душе, к природе, к духу, в каких формах она выступает и насколько эти формы — народы, языки и эпохи, битвы и идеи, государства и боги, искусства и произ­ведения искусства, науки, правовые отношения, хозяйствен­ные формы и мировоззрения, великие люди и великие собы­тия—являются символами и подлежат в качестве таковых толкованию.

Средство для познания мертвых форм — математический закон. Средство для понимания живых форм — аналогия. Таким образом различаются полярность и периодичность мира.

Сознание того, что число форм всемирно-исторических явлений ограниченно, что века, эпохи, обстоятельства, лич­ности повторяются по типу, всегда присутствовало. Едва ли когда-либо обсуждали поведение Наполеона, не косясь при этом на Цезаря и Александра, причем первое сопоставление, как мы увидим, было морфологически недопустимым, а вто­рое—правильным. Сам Наполеон находил родственным свое положение с положением Карла Великого. Конвент говорил о Карфагене, имея в виду Англию, а якобинцы называли себя римлянами. Сравнивали—далеко не всегда правомерно— Флоренцию с Афинами, Будду с Христом, первоначальное христианство с современным социализмом, римских финансовых магнатов времен Цезаря с янки. Пет­рарка, первый страстный археолог—ведь сама археология есть выражение чувства повторяемости истории,—думал, говоря о себе, о Цицероне, а совсем недавно еще Сесил Роде, организатор английской Южной Африки, располагавший в своей библиотеке специально для него выполненными ан­тичными биографиями цезарей,—об императоре Адриане. Для Карла XII, короля Швеции, губительным было то, что он с юных лет носил при себе жизнеописание Александра, написанное Курцием Руфом, и хотел подражать этому заво­евателю.

Фридрих Великий в своих политических меморандумах — как, например, в «Considerations» ⁵ о 1738 годе—с полной уверенностью предается аналогиям, чтобы охарактеризовать свое понимание политической ситуации в мире, например когда он сравнивает французов с македонцами при Фи­липпе, а немцев с греками. «Уже Фермопилы Германии, Эльзас и Лотарингия, в руках Филиппа». Тем самым была тонко угадана политика кардинала Флёри. Дальше следует сравнение между политикой династий Габсбургов и Бурбонов и проскрипциями Антония и Октавиана.

Но все это оставалось фрагментарным и произвольным и, как правило, отвечало скорее минутному порыву выра­зиться поэтически и остроумно, чем глубокому чувству ис­торической формы.

Так, сравнения Ранке, мастера искусной аналогии, между Киаксаром и Генрихом I, набегами киммерийцев и мадьяр лишены морфологического значения; немногим уступает им и часто повторяемое сравнение между греческими городами-государствами и республиками Ренессанса; напротив, сравне­ние между Алкивиадом и Наполеоном исполнено глубокой, но случайной правоты. Они проистекали у него, как и у дру­гих, из плутарховского, т. е. народно-романтического, вкуса, просто подмечающего сходство сцен, разыгрывающихся на мировых подмостках, а не из строгости математика, опоз­нающего внутреннее сродство двух групп дифференциальных уравнений, в которых профан не видит ничего, кроме раз­личия внешней формы.

Легко заметить, что в основе своей выбор картин опреде­ляется прихотью, а не идеей, не чувством какой-то необ­ходимости. Техника сравнений нам все еще не доступна. Как раз теперь они появляются в массовом порядке, но неплано­мерно и без всякой связи; и если они нет-нет да и оказывают­ся меткими в глубоком и подлежащем еще уяснению смысле, то благодарить за это приходится счастливый случай, реже инстинкт и никогда—принцип. Еще никто не подумал о том, чтобы выработать здесь метод. Не было даже отдаленней­шего предчувствия того, что здесь-то и скрыт тот единствен­ный корень, из которого может изойти великое решение проблемы истории.

Сравнения могли бы быть благом для исторического мышления, поскольку они обнажают органическую струк­туру истории. Их техника должна была бы оттачиваться под воздействием некой всеобъемлющей идеи и, стало быть, до не допускающей выбора необходимости, до логического ма­стерства. До сих пор они были несчастьем, ибо, будучи просто делом вкуса, они избавляли историка от сознатель­ных усилий видеть в языке форм истории ив их анализе свою труднейшую и ближайшую, не только еще не решенную нынче, но даже и не понятую задачу. Частично они были поверхностными, когда, например, Цезаря называли осно­вателем римской официальной прессы или, что гораздо хуже, описывали крайне запутанные и внутренне весьма чуждые для нас явления античной жизни в модных со­временных словечках типа «социализм», «импрессионизм», «капитализм», «клерикализм», частично же — причудливо извращенными, как культ Брута, которому предавались в якобинском клубе,— того миллионера и ростовщика Брута, который в качестве идеолога олигархической конституции и при одобрении патрицианского сената заколол поборника демократии*.

Таким вот образом задача, первоначально заключавшая в себе ограниченную проблему современной цивилизации, расширяется до новой философии, философии будущего, если только на метафизически истощенной почве Запада может еще взойти таковая,— единственной философии, ко­торая по крайней мере принадлежит к возможностям за­падноевропейского духа в его ближайших стадиях: до идеи морфологии всемирной истории, мира-как-истории, которая в противоположность морфологии природы, бывшей доныне едва ли не единственной темой философии, еще раз охва­тывает все лики и движения мира в их глубочайшем и по­следнем значении, хотя в совершенно ином порядке,—не в общей картине всего познанного, а в картине жизни, не в ставшем, а в становлении.

Мир-как-история, понятый, увиденный, оформленный из своей противоположности, мира-как-природы,— вот новый аспект человеческого бытия на этой планете, выяснение кото­рого во всем его огромном практическом и теоретическом значении осталось до сегодняшнего дня неосознанной, воз­можно, смутно ощущаемой, часто лишь угадываемой и ни­когда еще не осуществленной задачей со всеми вытекающи­ми из нее последствиями. Здесь налицо два возможных спо­соба, которыми человек в состоянии внутренне овладеть окружающим его миром и пережить его. Я со всей строго­стью отделяю — не по форме, а по субстанции — органичес­кое восприятие мира от механического, совокупность геш-тальтов от совокупности законов, образ и символ от форму­лы и системы, однократно-действительное от постоянно-возможцрго, цель планомерно упорядочивающей фантазии от цели целесообразно разлагающего опыта или — чтобы назвать уже здесь никем еще не замеченную, весьма много­значительную противоположность — сферу применения хро­нологического числа от сферы применения математического

числа *.

Таким образом, в исследовании, подобном настоящему, речь может идти не о том, чтобы учитывать поверхностно наблюдаемые события духовно-политического рода вообще, упорядочивая их сообразно «причине» и «следствию» и про­слеживая их внешнюю, рассудочно-доходчивую тенденцию. Подобная—«прагматическая»—трактовка истории была бы не чем иным, как неким дубликатом замаскированного естествознания, из чего не делают тайны и приверженцы материалистического понимания истории, тогда как их про­тивники недостаточно отдают себе отчет в одинаковости обоюдосторонней процедуры. Дело не в том, что представ­ляют собою конкретные факты истории, взятые сами по себе как явления какого-либо времени, а в том, что они означают и обозначают своим явлением. Современные историки пола­гают, что делают больше, чем требуется, когда они привле­кают религиозные, социальные и в случае необходимости даже историко-художественные подробности, чтобы «проил­люстрировать» политический дух какой-либо эпохи. Но они забывают решающее—решающее в той мере, в какой зри­мая история есть выражение, знак, обретшая форму душев­ность. Я еще не встречал никого, кто принимал бы всерьез изучение морфологического сродства, внутренне связующего язык форм всех культурных сфер, кто, не ограничиваясь областью политических фактов, обстоятельно изучил бы последние и глубочайшие математические идеи греков, арабов, индусов, западноевропейцев, смысл их раннего орнамента, их архитектурные, метафизические, драматические, лиричес­кие первоформы, полноту и направления их великих ис­кусств, частности их художественной техники и выбора мате­риала, не говоря уже об осознании решающего значения всех

* Колоссальной по своим последствиям и до сего дня еще не преодоленной ошибкой Канта было то, что он совершенно схемати­чески установил связь внешнего и внутреннего человека с многознач­ными и, главное, не стабильными понятиями пространства и време­ни и тем самым совершенно ложным образом связал геометрию и арифметику, вместо которых здесь должна быть хотя бы упомяну­та более глубокая противоположность математического и хроноло­гического числа. Арифметика и геометрия обе суть счисления про­странства и в высших своих областях вообще не подлежат различе­нию. Счисление времени, интуитивно вполне понятное наивному человеку, отвечает на вопрос «когда», а не на вопрос «что» или «сколько».

этих факторов для проблемы форм истории. Кому известно, что существует глубокая взаимосвязь форм между дифферен­циальным исчислением и династическим принципом государ­ства эпохи Людовика XIV, между античной государствен­ной формой полиса и евклидовой геометрией, между простран­ственной перспективой западной масляной живописи и пре­одолением пространства посредством железных дорог, те­лефонов и дальнобойных орудий, между контрапунктической инструментальной музыкой и хозяйственной системой креди­та? Даже трезвейшие факты политики, рассмотренные в этой перспективе, принимают символический и прямо-таки мета­физический характер, и здесь, возможно, впервые явления типа египетской административной системы, античного мо­нетного дела, аналитической геометрии, чека, Суэцкого кана­ла, китайского книгопечатания, прусской армии и римской техники дорожного строительства равным образом восприни­маются как символы и толкуются в качестве таковых.

В этом пункте обнаруживается, что еще не существует теоретически осмысленного искусства исторического рас­смотрения. То, что называют этим именем, заимствует свои методы почти исключительно из той сферы знания, где методы познания только и достигли строгой разра­ботки,—из физики. Полагают, что занимаются историчес­ким исследованием, прослеживая предметную связь причины и следствия. Достопримечательно, что философия старого стиля никогда и не допускала иной возможности отношения между понимающим человеческим бодрствованием и окру­жающим миром. Кант, установивший в своем основном труде формальные правила познания, принимал в расчет в качестве объекта рассудочной деятельности только при­роду, что не было замечено ни им самим, ни кем-либо другим. Знание для него равно математическому знанию. Когда он говорит о врожденных формах созерцания и ка­тегориях рассудка, он никогда и не помышляет о совершенно иной специфике понимания исторических впечатлений, а Шо­пенгауэр, который примечательным образом признает из всех кантовских категорий одну лишь причинность, говорит об истории не иначе как с презрением*⁷. То, что кроме необходимости причины и следствия—мне хочется назвать

* Нужно суметь почувствовать, насколько отстает глубина формальной комбинаторики и энергия абстрагирования в области, скажем, исследования Ренессанса или истории переселения народов от того, что является самоочевидным для теории функций и тео­ретической оптики. По сравнению с физиком и математиком ис­торик действует небрежно, стоит ему только перейти от накопления и упорядочения своего материала к толкованию.

ее логикой пространства—в жизни существует еще и ор­ганическая необходимость судьбы —логика времени,— глу­бочайший и внутренне достоверный факт, который исчер­пывает весь объем мифологического, религиозного и ху­дожественного мышления и составляет суть и ядро всей истории в противоположность природе, оставаясь в то же время недоступным для форм познания, исследованных в «Критике чистого разума»,—это не проникло еще в об­ласть теоретического формулирования. Философия, как гла­сит прославленное место галилеевского «Saggiatore», в ве­ликой книге природы «scritta in lingua matematica». Но мы и сегодня ждем еще ответа философа, на каком языке написана история и как следует ее читать.

Математика и принцип каузальности ведут к естествен­ному упорядочению явлений, хронология и идея судьбы—к историческому. Оба порядка охватывают, каждый для себя, весь мир. Различен лишь глаз, в котором и через который осуществляется этот мир.