referat1 (Русская философия XIX века - славянофилы и западники), страница 2

Боязнью социальных катастроф пронизаны мысли славянофилов о “народном духе”, об общине как форме “народной жизни”. Славянофильская группа не раз заявляла о себе как о первой поднявшей знамя народности в литературе и вызвавшей в русском обществе живой интерес к народу, к общине. Декларируя о своем народолюбии, сла­вянофилы щедро адресовали представителям других общественных груп­пировок упреки в антипатриотизме. Славянофильская критика была заполнена рассуждениями о губительности отрыва интеллигенции от народ­ной стихии, о необходимости сближения общества с народом, важности всестороннего освещения народной жизни.

В своей трактовке проблемы народности славянофилы исходили из признания “простого народа” носителем духа покорности и религиозности. Вопрос о народности рассматривался ими как неразрывно связанный задачами, требовавшими, по их мнению, упрочения исконных русских начал, и прежде всего укрепления религиозного чувства.

И. В. Киреевский утверждал, что помыслы народа глав­ным образом направлены к тому, чтобы постичь истину православной веры А И. Кошелев говорил о религиозности как определяющей черте мировоззрения русских людей, о православии как об основе силы и вели­чия народа: “Без православия наша народность - дрянь. С православием наша народность имеет мировое значение”¹⁴.

В этом аспекте решался славянофилами и вопрос о народности в ис­кусстве. По словам славянофильского критика А. Н. Попова, “вопрос о народности в -искусстве исчезает перед вопросом об отношении искус­ства к религии”¹⁵. С позиций религиозного истолкования проблемы на­родности в искусстве и подошел Хомяков в частности к оценке картины А А Иванова “Явление мессии народу”. Не поняв демократической сущ­ности “Мессии”, не увидев в картине народа, пробуждающегося от без­молвия, Хомяков охарактеризовал гениальное творение Иванова как про­изведение церковной живописи, предвосхищавшее “иконопись в ее высшем значении.

Подтверждения своих взглядов на народность славянофилы настойчиво искали и в русском народном поэтическом творчестве. Отдавая должное заслугам славянофилов (особенно П. В. Киреевского и A. Гильфердинга) в собирании памятников фольклора, не следует, разумеется, упу­скать из вида и ту цель, которую они преследовали своей деятельностью в области народного творчества. Подобно ряду других реакционных ро­мантиков, славянофилы обратились к фольклору в угоду теории, в извращенном виде освещающей чаяния народа, его подлинные интересы стремления, воспевающей отсталые, консервативные стороны народного быта.

На народную поэзию как на основной источник, из которого можно почерпнуть драгоценные сведения о таких якобы “существенных сторонах русской народной жизни”, как смирение и покорность судьбе, указывал в “Русской беседе” Т. И. Филиппов в своей рецензии на пьесу А. Н. Островского “Не так живи, как хочется”. Фальсифицируя народную поэзию, славянофильский критик старался на нее опереться в своей проповеди домостроевских идей, в пропаганде реакционных взглядов на народ.

В русских народных песнях славянофильская критика усматривала отражение мирного и спокойного хода народной жизни. В героическом эпосе Киевской Руси, по словам К. С. Аксакова, запечатлелись “чувство братства”, “чувство кротости”, “полный веселья образ русской общины”. Славянофильская трактовка сущности народного творчества подверглась резкой критике со стороны русских революционных демократов, камня на камне не оставивших от воззрений, проникнутых духом идеализации “ветхозаветной старины”. Революционно-демократические публицисты вскрывали антинародный характер “теорий народности”, проповедываемых Хомяковым, Киреевским, Аксаковым и их единомышленниками.

В тесной связи со славянофильской концепцией народности находятся и воззрения славянофилов на общину. Перед лицом распространения в России “общественных язв”, уже давно разъедающих тело Запада, сла­вянофилы усмотрели в общине орудие сохранения социального мира в стране. Они считали общину основой народной жизни, формой, рас­крывающей лучшие стороны человека, осуществляющей высший нравственный закон.

В предреформенные годы в славянофильской критике, наряду с обычными для нее рассуждениями в 40-х годах об общине как о порождении “народного духа” и “нравственном хоре голосов”, всё более оттеняется мысль об особой роли общины, о значении ее как меры, которая позволит крестьянству избежать пауперизации и предотвратит появление пролета­риата в стране.

Известно, что поборниками общины выступали и представители демо­кратического лагеря 50—60-х годов. Но совершенно очевидно, что между воззрениями славянофилов на общину и деятелей, группировавшихся во­круг “Колокола” и “Современника”, имеется лишь внешнее сходство. У славянофильских критиков были все основания отметить свое коренное несогласие с точкой зрения представителей демократического лагеря на общину. “Современник”, отстаивал принцип общинного землевладения в инте­ресах крестьянства, славянофильская критика — в интересах помещичьего класса Чернышевский в общине видел залог построении социализма (крестьянского социализма”), славянофилы — средство консервирования “самобытных”, патриархальных отношений.

Славянофилы в своих литературных вкусах и построениях были консервативными романтиками и убежденными противни­ками критического реализма. Новые противники реализма про­шли искусы немецкой философии, и спорить с ними было нелегко. Они сражались, можно сказать, тем же оружием, что и при­верженцы реализма.

Среди славянофилов следует различать два поколения. К старшему, основавшему самое учение, относятся И. В. Киреевский, его брат П. В. Киреевский, А. С. Хомяков. К молодому поколению, бравшему доктрину не в целости,— К. С. Аксаков, Ю. Ф. Самарин.

Идеи славянофилов не могли создать художественно ценной литературы. Выделяются лишь отдельные стихотворения Хомякова, К. Аксакова, И. Аксакова. Козырем в конкуренции с про­грессивной реалистической литературой у них был С. Т. Аксаков (отец Константина и Ивана Аксаковых). Но С. Т. Аксаков не был собственно славянофилом, а как писатель-реалист даже противостоял им. Он был другом Гоголя, ценил его как автора “Ревизора” и “Мертвых душ” и порицал “Выбранные места из переписки с друзьями”. Именем Гоголя славянофилы явно спе­кулировали, используя его дружеские отношения с домом Акса­ковых. Позднее славянофилы малоуспешно старались привлечь к себе Островского как бытописателя москворецкой старины. Они пытались приспособить к себе “черноземную правду” Пи­семского, тем более что сам писатель уклонялся от передовых идей и как бы шел навстречу таким желаниям. Пытались они в своем “народном” духе истолковать и “Записки охотника” Тур­генева. Но все эти писатели не пошли вместе со славянофилами. Питаясь не столько собственным положительным литератур­ным опытом, сколько страхом перед реалистическими разобла­чениями российской действительности, способствующими перево­ротам, славянофилы разработали особую систему исторических и эстетических взглядов, которую с методологической стороны можно квалифицировать как консервативный романтизм.

Сущность славянофильской доктрины заключалась в идее национального единения всех русских людей в лоне христиан­ской церкви без различия сословий и классов, в проповеди сми­рения и покорности властям. Все это имело реакционно-романтический, утопический характер. Проповедь идеи “русского на­рода-богоносца”, призванного спасти мир от гибели, объединить вокруг себя всех славян, совпадала с официальной панславист­ской доктриной Москвы как “третьего Рима”.

Но у славянофилов были и настроения недовольства сущест­вующими порядками. Царская власть, в свою очередь, не могла терпеть покушений на свои устои даже в туманных рассуждени­ях славянофилов о необходимости совещательных земских со­боров, особенно в заявлениях о необходимости личного освобож­дения крестьян, в обличениях неправого суда, злоупотреблений чиновничества, чуждых истинно христианской морали. Славяно­филы были представителями либерального дворянства, дально­видно начавшего искать выход из тупика, чтобы избежать в Рос­сии революционных взрывов по западному образцу.

Оппозиционность славянофилов была ограниченной. Писатели-реалисты и подлинные демократы, выносившие на себе главную тяжесть борьбы с самодержавием, критиковали их за лож­ную народность, утонченную защиту основ существующего строя.

Славянофилы старались возвысить свой престиж за счет то­го, что после 1848 года западники, пережив разочарование в буржуазном утопическом социализме, стали разрабатывать идеи “русского общинного социализма”. Красноречивым приме­ром для них был эмигрант Герцен. Славянофилы давно тверди­ли, что в крестьянской общине сохранился дух подлинной на­родности, единения классовых интересов. При поверхностном взгляде получалось, что западники пришли на поклон к славя­нофилам. Известно, что и позднее находились теоретики, кото­рые Чернышевского и народников, разрабатывавших идеи все того же крестьянского “общинного социализма”, относили к сла­вянофилам. Но сходство это только кажущееся.

Для славянофилов община — средство сохранения патриар­хальности, оплот против революционного брожения, в конечном счете в противоречии с требованиями личного освобождения кре­стьян, средство удержания крестьянских масс в повиновении по­мещикам, воспитания в них смирения. А для революционных де­мократов и народников община — форма перехода к социализму, прообраз будущего социалистического труда и общежития. Пусть эта доктрина была утопической, но все же сущность общины и ее назначение трактовались революционными демократами в прямо противоположном по сравнению со славянофилами смысле.

Славянофилы любили выдавать себя за подлинных предста­вителей русской самобытности, народности. Они собирали фольклор, как отголосок идеализировавшегося ими прошлого в жизни народа. Они претендовали на создание особого внеклас­сового русского искусства взамен русского реализма, который уже существовал. Все это были реакционные утопическо-романтические абстракции. Славянофилы радовались любым проявле­ниям противоречий в жизни Запада и пытались выдать Россию за оплот нравственных начал, якобы имеющую совсем иную историю, не чреватую революционными потрясениями¹⁶.

Из романа И. С. Тургенева “Дым”:

Потугин: “Удивляюсь я своим соотечественникам. Все унывают, все повесивши нос ходят, и в то же время все исполнены надеждой и чуть что, так на стену и лезут. Вот хотя бы славянофилы: прекраснейшие люди, а та же смесь отчаяния и задора, тоже живут буквой “буки”. Все мол, будет, будет. В наличности ничего нет, и Русь в целые десять веков ничего своего не выработала, нив управлении, нив искусстве, ни даже в ремесле…но постойте, потерпите. Все будте. А почему будет, позвольте полюбопытствовать? А потому, что мы мол, образованные люди, - дрянь; но народ…о, это великий народ!.. Стоило бы призадуматься да попризанять у старших братьев, что они придумали – лучше нас и прежде нас!”.

Литвинов: “Позвольте мне сделать вам одно замечание. Вот вы говорите, что нам следует занимать, перенимать у наших старших братьев; но как же возможно перенимать, не соображаясь с условиями климата, почвы, с местными, с народными особенностями?”.

Потугин: “Кто же вас заставляет перенимать зря? Ведь вы чужое берете не потому, что оно чужое, а потому что оно вам пригодно: стало быть, вы соображаете…”¹⁷.

***

“Западники - первоначальное прозвище оппонентов славянофилов в спорах о судьбах России. Отрицательный привкус слова выветрился. Остался знак – символ группы людей с определенным мировоззрением, отличающимся довольно резко от общепринятого.

Отношение национального к общечеловеческому обыкновенно представляют себе как противоположность случайного – существенному, тесного и ограниченного – просторному и свободному, как ограду, пеленки, оболочку куколки, которые надо прорывать, чтобы выйти на свет Божий; общечеловеческим гением считается такой человек, который силою своего духа успевает вырваться из пут национальности и вывести сея и своих современников (в какой бы то ни было категории деятельности) в сферу общечеловеческого. Цивилизационный процесс развития народов заключается именно в постепенном отрешении от случайности и ограниченности национального, для вступления в область существенности и всеобщности - общечеловеческого. Так и заслуга Петра Великого состояла именно в том, что он вывел чад человечества, по крайней мере, указал путь к ней. Такое учение развилось в России в тридцатых и в сороковых годах, до литературного погрома 1848 года. Главными его представителями и поборниками были Белинский и Грановский; последователями – так называемые западники, к числу которых принадлежали, впрочем, почти все мыслившие и даже просто образованные люди того времени; органами – “Отечественные записки” и “Современник”; источниками – германская философия и французский социализм; единственными противниками – малочисленные славянофилы, стоявшие особняком и возбуждавшие всеобщий смех и глумление. Такое направление было очень понятным. Под национальным разумелось не национальное вообще, а специально-русское национальное, которое было так бедно, ничтожно, особливо если смотреть на него с чужой точки зрения; а как же не стать на эту чужую точку зрения людям, черпавшим поневоле все образование из чужого источника.

Под общечеловеческим же подразумевали то, что так широко развивалось на Западе, в противоположность русскому, т.е. германо-романское, или европейское.

Учение славянофилов было не чуждо оттенка гуманитарности, что, впрочем, иначе не могло быть. Потому что оно также имело двоякий источник: германскую философия и изучение начал русской и вообще славянской жизни – в религиозном, политическом, историческом и бытовом отношениях. Если оно напирало на необходимость самобытного национального развития, то отчасти потому, что, сознавая высокое достоинство славянских начал, а также видя успевшую уже высказаться, в течение долговременного развития, односторонность и непримиримое противоречие начал европейских, считало, будто бы славянам суждено решить общечеловеческую задачу, чего не могли сделать их предшественники”¹⁸.

Российское западничество 19 в. никогда не было однородным идейным течением. Среди общественных и культурных деятелей, считавших, что единственный приемлемый и возможный для России вариант развития – это путь западноевропейской цивилизации, были люди самых разных убеждений: либералы, радикалы, консерваторы. На протяжении жизни взгляды многих из них существенно менялись. Так, ведущие славянофилы И.В.Киреевский и К.С.Аксаков в молодые годы разделяли западнические идеалы (Аксаков был участником “западнического” кружка Станкевича, куда входили будущий радикал Бакунин, либералы К.Д.Кавелин и Т.Н.Грановский, консерватор М.Н.Катков и др.). Многие идеи позднего Герцена явно не вписываются в традиционный комплекс западнических представлений. Сложной была и духовная эволюция Чаадаева, безусловно, одного из наиболее ярких русских мыслителей-западников.

П.Я.Чаадаев (1794–1856), несомненно, считал себя христианским мыслителем. Столь характерная для русской мысли обращенность к теме истории обретает в его творчестве новые черты. Чаадаев утверждал в своих сочинениях культурно-историческую роль христианства. Он писал, что историческая сторона христианства заключает в себе всю “философию христианства”. В “историческом христианстве” находит, по Чаадаеву, выражение сама суть религии, которая является не только “нравственной системой”, но действующей универсально божественной силой. Можно сказать, что для Чаадаева культурно-исторический процесс имел сакральный характер. Остро чувствуя и переживая священный смысл истории, Чаадаев основывал свою историософию на концепции провиденциализма. Для него несомненно существование божественной воли, ведущей человечество к его “конечным целям”. В своих работах он постоянно подчеркивал мистический характер действия “божественной воли”, писал о “Тайне Промысла”, о “таинственном единстве” христианства в истории и т.д. Тем не менее рационалистический элемент присутствует в его мировоззрении и играет достаточно существенную роль, соседствуя с мистицизмом. Апология исторической Церкви и Промысла Божия оказывается средством, открывающим путь к признанию исключительной, едва ли не абсолютной ценности культурно-исторического опыта человечества. “Конечно, не все в европейских странах, – писал Чаадаев, – проникнуто разумом, добродетелью, религией, далеко нет, – но все в них таинственно повинуется той силе, которая властно царит там уже столько веков”. Западный путь, при всем его несовершенстве, есть исполнение сакрального смысла истории.