158003 (Жизнь и идеи К.Н. Леонтьева), страница 9
Описание файла
Документ из архива "Жизнь и идеи К.Н. Леонтьева", который расположен в категории "". Всё это находится в предмете "философия" из , которые можно найти в файловом архиве . Не смотря на прямую связь этого архива с , его также можно найти и в других разделах. Архив можно найти в разделе "остальное", в предмете "философия" в общих файлах.
Онлайн просмотр документа "158003"
Текст 9 страницы из документа "158003"
Для Леонтьева только та политика заслуживает названия «истинно национальной», которая благоприятствует «сохранению и укреплению стародавних культурных особенностей данной нации и даже возникновению новых отличительных признаков», способствующих ее культурному обособлению [2. С. 604]. Такую «культурно-обособляющую» политику Леонтьев противопоставляет обычной «племенной», выдвигающей на первый план кровное и языковое сходство. За последней-то и закрепилось название «национальной», с чем он решительно не согласен. Если «истинно национальная» политика по своему существу имеет охранительный характер, то «племенная» — революционный, т. е. космополитический [2. С. 604].
Из перечисленных выше трех типов «национальной политики» такой, по мнению Леонтьева, нельзя было считать и политику «государственно-патриотическую», под которой мыслитель фактически понимал политику легитимизма, отстаивания сословных интересов самодержавия. Примером может служить внешняя политика Петра I или Николая I. Фактически под определение «истинно национальной», или культурной, политики попадает лишь второй тип из приведенной философом классификации.
При этом Леонтьев проводит различие между национализмом до и после XIX столетия. Водоразделом здесь выступала Французская революция 1789 г. До нее «национализм имел в виду не столько сам себя, сколько интересы религии, аристократии, монархии и т. п., тогда он сам себя-то и производил невольно. И целые нации, и отдельные люди в то время становились все разнообразнее, сильнее и самобытнее.
Теперь, когда национализм ищет освободиться, сложиться, сгруппировать людей не во имя разнородных, но связанных внутренно интересов религии, монархии и привилегированных сословий, а во имя единства и свободы самого племени, результат выходит везде более или менее однородно-демократический. Все нации и все люди становятся все сходнее и сходнее и вследствие этого все беднее и беднее духом.
Национализм политический, государственный становится в наше время губителем национализма культурного, бытового» [2. С. 538].
В XIX в. «племенное начало», несмотря на все сдерживающие его действия, торжествует, и это торжество, считает Леонтьев, носит фатальный характер, вписываясь целиком в фатальный же процесс национальной нивелировки и утверждения господства «среднего человека», буржуа и мещанина по интересам, запросам и образу жизни. «...Этому космополитизму или этой революции в XIX веке на Востоке так же, как и на Западе, служило все. Все консервативные начала невольно и косвенно служили торжеству этой революции» [2. С. 625], — делает довольно неожиданный вывод мыслитель. И подтверждает его, как всегда, убедительными историческими аргументами. Главным инициатором национально-освободительного движения в XIX столетии нужно считать, по Леонтьеву, что, впрочем, совпадает с мнением современных историков, не Наполеона III, а Николая I, содействовавшего более других монархов победе греков в борьбе за независимость от Османской империи [79. Гл. V. С. 238]. Крымская война, будучи начата из-за государственных интересов России, а не интересов «племенной эмансипации» христиан (это возвышает Николая I в глазах Леонтьева), привела к неутешительным итогам для участвовавших в ней стран с консервативным общественным порядком — России и Турции [2. С. 625].
Однако, несмотря на роковую прямо-таки противоположность намерений и результатов политики Николая I, ее следует все же считать в высшей мере государственной, поскольку проистекала она из оснований консервативных, а не либерально-эмансипационных. Этого не скажешь о внешней политике Александра II. Она явилась продолжением «внутренне-уравнительного» движения, начатого дома, и нашла, в частности, свое отражение в греко-болгарском церковном споре. Этот спор для Леонтьева является яркой демонстрацией тех негативных последствий, к которым приводит политика национализма. Леонтьев вновь и вновь возвращается к этой, казалось бы, локальной распре, поскольку в его глазах она воплощала угрозу эмансипационного начала консервативным устоям общества, и самому главному из них — религиозному, а также затрагивала судьбы православия во всемирном масштабе.
Несколько слов о самом конфликте [подробнее об этом см., напр.: 115.]. Он имел долгую историю, уходившую корнями еще во времена принятия болгарами христианства из Византии. Греко-болгарская распря была порождена стремлением болгарского народа к освобождению от церковной власти Константинопольского патриарха, контроль над которым осуществляли греки-фанариоты. Особенно настойчивы эти попытки стали во второй половине XIX в., с ростом национального самосознания болгар, носителем которого выступала прежде всего европейски образованная и в общей своей массе либеральная болгарская интеллигенция. В стремлении болгар церковно отделиться от греков явно проглядывало желание обособить свою слабую еще национальность и ускорить процесс национальной консолидации. В 1872 г. была провозглашена независимость болгарской церкви, чему непосредственно содействовало турецкое правительство, заинтересованное в поддержании взаимной вражды между угнетенными православными народами. На состоявшемся вскоре после этого Поместном соборе, созванном Константинопольским патриархатом, болгарская церковь была обвинена в ереси филетизма и объявлена схизматической.
В России со вниманием относились к греко-болгарской распре, поскольку она затрагивала ее государственные и религиозные интересы как державы-покровительницы православного населения Османской империи. Русское общественное мнение — в лице не только консерваторов, например, М.Н. Каткова или лидера славянофилов И.С. Аксакова, но и либерально настроенных деятелей — симпатизировало болгарам. Болгар так или иначе поддерживали и в правительственных кругах — например, государственный канцлер и министр иностранных дел А.М. Горчаков, обер-прокуроры Д.А. Толстой и К.П. Победоносцев, посол в Константинополе, начальник Леонтьева по дипломатической службе, Н.П. Игнатьев и др.
Настроения в пользу болгар объяснялись не только славянскими симпатиями, казавшейся нравственной правотой болгар, но и укоренившимся мнением о лукавстве и лицемерии константинопольских греков, притязавших на Константинополь и господство на Балканах, на возрождение Византийской империи, что выражалось в популярной в греческом обществе идее «панэллинизма».
Во время обострения греко-болгарского спора Леонтьев находился на Балканах и мог воочию наблюдать за всеми его перипетиями. На первых порах будущий обличитель славизма сам не смог избежать славянофильских настроений, захлестнувших русское общество, и искренне сочувствовал национальным чаяниям болгар.
Однако при более близком знакомстве с делом Леонтьев меняет свою точку зрения в отношении конфликта. Он приходит к выводу, что «болгары не только отложились своевольно от Патриарха (т. е. вопреки его запрещению)... но и преднамеренно искали раскола... чтобы произвести больше политических захватов... они бестрепетно готовы потрясти всю Церковь и нарушить весьма существенные и важные уставы ее в пользу своей неважной и, видимо, ни к чему замечательному не призванной народности» [2. С. 81].
В самом начале 70-х гг. Леонтьев обвиняет в филетизме и пренебрежении интересами православия обе стороны распри, осуждая не только болгар, но и «национальный фанатизм эллинской политики» [2. С. 56]. Хотя более предпочтительной кажется ему позиция греков, и не только в каноническом отношении. Он признает справедливость их нападок на русских за помощь болгарам, разделяет опасения перед угрозой панславизма. Но больше всего страшит Леонтьева опасность греко-русского разрыва, что, по его мнению, трагически сказалось бы на положении православия в мире.
В дальнейшем Леонтьев еще раз пересмотрел свою точку зрения, возложив уже целиком вину на болгарскую сторону, что побудило его добавить специальное примечание к публикуемым в 1885 г. в сборнике «Восток, Россия и Славянство» статьям начала 70-х. Эта эволюция его позиции происходила в рамках все более четкого осознания им пагубности племенной политики для существования самобытных культур и традиционных общественных основ.
Взгляды Леонтьева контрастировали с общим тоном тогдашней прессы. «За исключением „Гражданина“, помещавшего тогда статьи Т.И. Филипова, и позднее „Востока“ (Н.Н. Дурново), кто же у нас не рвал и не метал за „братьев-славян“ и против греков?» [2. С. 448]. Особенно возмущает Леонтьева тот факт, что «оба столпа нашей патриотической печати, Катков и Аксаков, писали об этом точно будто в „Голосе“, а не у себя; оба гремели против „фанариотов“ каких-то; оба, присвоив себе как бы монополию патриотизма, который был у них и который на этот раз оказывался самым дюжинным, общеевропейским, то есть либеральным» [2. С. 448].
Позиция Леонтьева доставила ему много неприятностей. Она резко расходилась со взглядами его непосредственного начальника генерала Н.П. Игнатьева и стала одной из причин его отставки с дипломатической службы. Не способствовали взгляды Леонтьева и его взаимопониманию с основными представителями консервативно-охранительного лагеря, явившись причиной его разногласий с М.Н. Катковым и И.С. Аксаковым.
Характер рассуждений Леонтьева по греко-болгарскому конфликту напрямую связан с данным им определением «истинно национальной» политики как политики «культурно-обособляющей», к которой относилась и политика религиозных основ. В таком его подходе заключалось одно из принципиальных отличий леонтьевского консерватизма от катковского или аксаковского. Примат «племенного начала» над церковным у славянофилов вытекал из самого существа их «либерально-славянской» веры, подчеркивал Леонтьев. Тогда как Катков исходил из приоритета государственно-бюрократических интересов, подтверждением чему стала его позиция по греко-болгарскому церковному спору, которую Леонтьев находил даже более вредной для интересов Церкви, чем аксаковская [2. С. 448]. «Ему, видимо, хотелось вообще заблаговременно сокрушить силы всех восточных (привыкших к самобытности) Церквей, чтобы в случае скорого разрешения восточного вопроса русскому (т. е. полуевропейскому) чиновнику не было бы уже там ни в чем живых и твердых препон... Дух Феофана Прокоповича и подобных ему!..» [2. С. 448–449] — негодовал Леонтьев.
Во взглядах Леонтьева по проблеме политического национализма преломилась его общая историософская концепция триединого пути развития общества. Торжество «племенного начала» в Европе XIX в. было, по его мысли, лишь одной из сторон начавшегося в эпоху Французской революции тотального «эгалитарно-либерального» разрушения западной цивилизации. Этот процесс, направленный на смешение и растворение в большей однородности прежних государственных, национальных, религиозных, культурно-бытовых отличий, по своему результату приравнивался Леонтьевым к революции. Причем в силу непреложного характера действующих законов исторического развития стремление к достижению политической независимости и национальному объединению, независимо от желания инициаторов, фатально ведет к космополитическому уравниванию народов. В ходе детального изучения проблемы политического национализма мыслителем была разработана типология национальных политик. Примененная Леонтьевым к анализу политических событий, она стала критерием их оценки по степени «содействия» «эгалитарно-либеральному» процессу.
Восточный вопрос был фокусом взглядов Леонтьева по конкретным проблемам внешней политики России и международных отношений.
Под восточным вопросом в международной практике понимали совокупность вопросов, связанных с кризисом Османской империи, национально-освободительной борьбой угнетенных народов, прежде всего балканских, и противоборством европейских держав за влияние в турецких владениях и их раздел. В Западной Европе обычно сужали его содержание, понимая под ним борьбу России с Турцией, и в силу этого восточный вопрос для западных государств часто сводился к тому, чтобы воспрепятствовать росту русского могущества.
Превращение восточного вопроса в узел противоречий между державами шло по мере роста межнациональной напряженности в Османской империи, борьбы угнетенных православных народов, населявших Балканский полуостров, за свою независимость, утверждения капитализма в Европе.
«Для России на всем протяжении существования восточного вопроса главным его содержанием оставались проблемы, сосредоточенные по преимуществу в европейских владениях Османской империи. Сюда включались балканский вопрос, проблема черноморских проливов, покровительство России православным подданным султана как элемент политического воздействия на Порту — собственно русско-турецкие отношения», — пишут авторы коллективной монографии «Восточный вопрос во внешней политике России. Конец XIX — начало XX века» [46. С. 5].
Восточный вопрос доминировал в русской внешней политике во второй половине XIX в. [85. С. 6]. Его содержание в этот период сводилось к борьбе за отмену ограничительных условий Парижского мира 1856 г., завершившего неудачную для страны Крымскую войну, участником которой был и молодой Леонтьев, а также к восстановлению и укреплению утраченного влияния на Балканах. Важнейшим этапом политики стала русско-турецкая война 1877–1878 гг.
Своеобразным фокусом восточного вопроса, в котором преломлялись и другие его аспекты, являлось положение угнетенных православных народов, прежде всего славянских. Естественные проявления в русском обществе сочувствия и симпатий к своим единоплеменникам получили дополнительный импульс благодаря деятельности славянофилов. Их усилиями во многом был подготовлен тот славянский бум, который охватил Россию в 60-е гг. XIX в.
Идеи общности славянских народов, необходимости их сближения и единения проникли в самые широкие общественные круги. В мае 1867 г. в Москве состоялся Славянский съезд, ставший важной вехой в осознании Славянского единства [134. Гл. 2]. В 1869 г. вышла работа Н.Я. Данилевского «Россия и Европа», в которой впервые в развернутой форме была сформулирована политическая программа панславизма по созданию широкой федерации восточно-православных народов во главе с Россией.
Это сочинение, как известно, оказало большое воздействие на молодого Леонтьева, придав концептуальность, завершающую стройность его мыслям, созвучным культурософским воззрениям автора. «Я был тогда, — писал Леонтьев в конце 80-х гг., — ...просто учеником Хомякова и единомышленником Данилевского... В то время я ждал, подобно другим славянофилам, что вслед за славянским освобождением и за всеславянским сближением последует вскоре период славянского творчества... Я еще не понял в то время, как я понял позднее, что все эти современные племенные движения и все эти пвседонациональные триумфы суть именно то видоизменение космополитической революции, о которой я писал подробно в прежних моих статьях. Я не понимал тогда, что торжество племенной политики не влечет за собой нового, истинно национального, культурно-государственного творчества, а напротив того, и остатки старых национальных особенностей добивает!» [2. С. 735].
Но пребывание на православном Востоке, тесное соприкосновение с жизнью болгарского и греческого населения заставило изменить его мнение о панславизме и славянах. Он видел неуклонное обуржуазивание болгар, сербов, чехов и т. д. Отражением новых взглядов Леонтьева стали его консульская записка «Об Афонской горе и об отношении ее к России» и опубликованные в 1873 г. в «Русском вестнике» Каткова статьи «Панславизм и греки», «Панславизм на Афоне».