158003 (Жизнь и идеи К.Н. Леонтьева), страница 7

Радикальной реакцией Леонтьева на торжество ненавистных ему идей стало эсхатологическое видение истории. «Благоденствие земное — вздор и невозможность; царство равномерной и всеобщей человеческой правды на земле — вздор и даже обидная неправда, обида лучшим. Божественная истина Евангелия земной правды не обещала, свободы юридической не проповедовала, а только нравственную, духовную свободу, доступную и в цепях. Мученики за веру были при турках; при бельгийской конституции едва ли будут и преподобные, разве о „равенстве и свободе юродивые“, вроде наших подлых благотворителей, стреляющих из револьверов в генералов» [4. Т. 5. С. 360–361], — бросает Леонтьев страстное обвинение своим противникам...

Нужно сказать, что при всей склонности к сомнению и разочарованию, противореча собственной историософской концепции, мыслитель все же надеется на возможность для любимого отечества избежать «эгалитарно-либерального» разложения. Леонтьев был уверен, что даже в случае наихудшего развития событий — установления господства нигилистических и социалистических сил — социализм приведет неизбежно к новому расслоению общества, неравномерности и уменьшению подвижности, то есть будет не чем иным, как «новым феодализмом». К тому же самый опасный для существования России как самобытной цивилизации враг — умеренный либерализм, — «к счастию нашему, в России так неглубок и так легко может быть раздавлен между двумя весьма не либеральными силами: между исступленным нигилистическим порывом и твердой, бестрепетной защитой наших великих исторических начал» [4. Т. 5. С. 386].

Но вера Леонтьева-романтика в старую Россию не могла вытеснить мучительных сомнений Леонтьева-реалиста в будущем державы и ее народа. «Оригинален наш русский психический строй, между прочим, и тем, что до сих пор, кажется, в истории не было еще народа менее творческого, чем мы» [4. Т. 6. С. 342]. «Я за эти годы стал относительно России (той оригинальной, неевропейской России, которую я в мечте так любил) большим скептиком! Все мне кажется, что и религиозность наша, и наш современный национализм — все это эфемерная реакция, от которой лет через 20–30 и следа не останется...» [6. № 5. С. 414]. Такая крайняя неуравновешенность мыслителя, переходы от страстной веры к безысходному отчаянию и обратно, причудливый сплав хомяковского оптимизма и чаадаевского скептицизма были обусловлены не только особенностями его душевного склада и болезненным состоянием организма, но прежде всего самим характером исторического времени, в которое выпало Леонтьеву жить и творить.

К концу жизни в его творчестве усиливаются пессимистические и апокалиптические мотивы. Много говорят, особенно в последнее время, о Леонтьеве-прорицателе, Леонтьеве-пророке и т. п.

Вероятно, утонченная нервная организация мыслителя как бы чувствовала предгрозовые сгущения воздуха на горизонте безоблачных, на первый взгляд, перспектив будущего развития России и Европы. Социализм, по мнению Леонтьева, приведет к новым, еще большим страданиям, вопреки ожиданиям защитников «прогресса», новому деспотизму и злу. «На розовой воде и сахаре не приготовляются такие коренные перевороты: они предлагаются человечеству всегда путем железа, крови и страданий!..» [4. Т. 5. С. 250].

Однако Леонтьев-фаталист отступает в тень Леонтьева-политика, не желающего смириться с подобным ходом событий. Отсюда политическая программа спасения России, цель которой — заторможение и даже обращение вспять фатального процесса, возвращение страны на стадию «цветущей сложности», которую, согласно философско-историческим выкладкам Леонтьева, Россия уже миновала в середине XIX в.

Прежде всего «надо подморозить хоть немного Россию, чтобы она не „гнила“»... [4. Т. 7. С. 124], то есть сделать «реакцию» политическим инструментом борьбы с гибельными для державы идеями революционных нигилистов и подвизающихся у них в подмастерьях либеральных интеллигентов. Разложение страны подпитывается воздействием «гниющего» Запада. Необходимо перекрыть все возможные каналы распространения западного культурного, технического, идеологического влияния. Либерально-буржуазный или социалистический путь развития — это две стороны одного и того же «прекращения истории и жизни». Только следуя своим традиционным самобытным историческим началам, Россия может предотвратить угрожающую ей цивилизационную гибель.

Политическая программа Леонтьева имела два аспекта: внешнеполитический и внутриполитический. Пока существует разлагающийся Запад, сохраняется реальная опасность для России. Отсюда пристальное внимание мыслителя к Востоку как наиболее реальному и действенному союзнику в борьбе с Западом: «Спасемся ли мы государственно и культурно? Заразимся ли мы столь несокрушимой в духе своем китайской государственностью и могучим мистическим настроением Индии? Соединим ли мы эту китайскую государственность с индийской религиозностью и, подчиняя им европейский социализм, сумеем ли мы постепенно образовать новые общественные прочные группы и расслоить общество на новые горизонтальные слои — или нет? Вот в чем дело!» [4. Т. 6. С. 47].

По мысли Леонтьева, можно даже образовать, не смешиваясь со славянами, и славянскую конфедерацию под руководством России для укрепления ее государственных позиций. Главное же — воссоединение России с истоками византизма, основание свежей и могучей «царьградской Руси». И в этом деле строительства новой, цветущей российской цивилизации «драгоценные наши окраины» необходимы как элементы разнообразия, непохожести в сложной иерархически-дифференцированной культуре.

Для реализации своего проекта Леонтьев предлагал завоевать Константинополь с проливами и создать новую «царьградскую Русь», призванную благодаря соединению с истоками византизма культурно «освежить» европеизированную петербургскую Россию, выработать самобытный «нововосточный» культурный тип и, тем самым, затормозить развитие Европы по пути буржуазно-либерального разложения, космополитического «всесмешения» и торжества «среднего человека».

Россия как «целый мир особой жизни, особый государственный мир», создавшая самобытную культуру, будет способна не только сама спасти себя, но и помочь возрождению Запада: «...И есть слишком много признаков тому, что мы, Русские, хотя сколько-нибудь да изменим на время русло всемирной истории... хоть на короткое время — да!» [4. Т. 7. С. 175].

Основными направлениями внутренней политики должны стать восстановление, охранение и укрепление трех традиционных начал: византийского православия, самодержавия и сельского общинного быта. «...Истинно русская мысль должна быть, так сказать, прогрессивно-охранительной; выразимся еще точнее: ей нужно быть реакционно-двигающей, т. е. проповедовать движение вперед на некоторых пунктах исторической жизни, но не иначе, как посредством сильной власти и с готовностью на всякие принуждения.

На месте стоять — нельзя; нельзя и восстановлять то, что раз по существу своему утрачено (например, дворянские привилегии в прежней их форме); но можно и должно, одной рукой — охраняя и утверждая святыню Церкви, могущество самодержавной власти и развивая и обновляя пренебреженные остатки быта нашего, другою — двигать нацию вперед совсем не по западному и тем более не по либеральному пути» [4. Т. 7. С. 498–499]. Таковы задачи, стоящие перед страной.

Леонтьевский «реакционный» «прогресс» — ответ на утверждения его либеральных противников о том, что движение вперед возможно только в одной форме — западной «эгалитарно-космополитической», являющейся единой для всех стран и народов. Исходя из того, что «народу нашему утверждение в вере и вещественное обеспечение нужнее прав и реальной науки» [4. Т. 7 С. 501], Леонтьев предлагает правительству проводить политику одновременного уменьшения прав и податей, количества школ, кабаков и «судебных любезностей» и увеличения церквей и монастырей, больниц, предоставления крестьянам побольше земли, «где можно и когда можно», увеличения местного самоуправления с «мужицким оттенком» и «отеческого самоуправства в высших сферах власти» [4. Т. 7. С. 501].

Совсем уж «реакционной» его современникам (впрочем, сейчас уже можно иначе взглянуть на это) представлялась мысль Леонтьева о том, чтобы не спешить, повременить со всеобщим распространением грамотности, а тем более технического прогресса. Народу, считал он, важнее богатство духовной жизни, внутренняя удовлетворенность нынешним патриархально-поэтическим бытом, чем потеря спокойствия и сил в погоне за приобретением новых и новых материальных благ.

Общество, по Леонтьеву, представляло иерархическую систему, в которой каждое сословие занимало строго определенное место. Такое жесткое деление структуры общества способствовало бы сохранению дистанции между патриархальным русским народом, «хранящим заветы старины», и интеллигенцией, «европейничанье» которой вызывало у Леонтьева негодование. Сближение такой «интеллигенции», заимствовавшей вкусы и идеи европейской буржуазии, с народом могло бы привести к быстрому разложению национальных традиций и нравов — того, что составляло культуру России. «Поэтому польза (или даже спасение наше) — не в смешении с народом и не в практическом каком-нибудь с ним соглашении, а в сходстве с ним, в некотором, так сказать, подражании ему» [4. Т. 7. С. 162], — утверждал Леонтьев, знавший простого человека гораздо лучше, чем многие из тех, кто столь долго и безуспешно «ходил в народ». Причем мыслитель допускал возможность перехода наиболее одаренных представителей низших сословий в высшие, полагая гибельным для дальнейшей судьбы общества его застывшую кастовость.

Программа Леонтьева представляла собой не что иное, как попытку обеспечить стабильное развитие общества на путях создания патриархально-деспотической, сословно-монархической организации, исторически обращенной в прошлое. Однако она не оставалась неизменной на протяжении жизненного пути мыслителя, вынужденного учитывать требования эпохи. Если в первый период, охватывавший в основном 70-е и начало 80-х гг., Леонтьев считал главным выработку кардинальных мер по «подмораживанию» эгалитарно-либерального «гниения» России, то ближе к концу жизни, со второй половины 80-х гг., мыслитель все большее внимание уделял вопросам социально-экономического реформирования, предлагая свой вариант разрешения столь актуального в то время на Западе «рабочего вопроса».

Леонтьев страшился возможного установления социализма в том виде, как его представляли себе Кабе или Прудон. Но рабоче-мещанская республика с неизбежностью вырастала в Европе из противоречий между буржуазией и пролетариатом. «Примирить капитал и труд», по мнению мыслителя, могла только «могучая монархическая власть». Чтобы избежать ужасных для России последствий рабочей революции, «махровый реакционер» Леонтьев заботится о проведении необходимых экономических и социальных реформ в интересах рабочих. Он готов даже смириться с установлением в России социализма как неизбежного явления, если только тот будет представлять собой «новое корпоративное принудительное закрепощение человеческих обществ» [4. Т. 7. С. 501]. Чтобы переход к новому социальному строю был по возможности более безболезненным, «модернизированный» феодализм Леонтьева предполагает союз монархии с социализмом, способный обеспечить «цветение жизни». Получается оригинальный российский вариант «государственного социализма», столь распространенного в Европе XIX столетия, близкий к его прусской разновидности. Причем его утверждение в обоих случаях возлагалось на монархию, стоящую над обществом и призванную умерять хищнические аппетиты буржуазии, заботиться о материальном благополучии рабочего класса.

В целом социально-политический идеал Леонтьева можно представить следующим образом:

«1) Государство должно быть пестро, сложно, крепко, сословно и с осторожностью подвижно. Вообще сурово, иногда и до свирепости.

2) Церковь должна быть независимее нынешней. Иерархия должна быть смелее, властнее, сосредоточеннее. Церковь должна смягчать государственность, а не наоборот.

3) Быт должен быть поэтичен, разнообразен в национальном, обособленном от Запада, единстве...

4) Законы, принципы власти должны быть строже; люди должны стараться быть лично добрее; одно уравновесит другое.

5) Наука должна развиваться в духе глубокого презрения к своей пользе» [201. С. 267–268].

Для претворения этого идеала в жизнь допустимы любые, в том числе насильственные, средства. Леонтьев в духе макиавеллизма резко отделяет политику от морали. Он прямо заявляет о несовместимости политики и этики, считая даже людей честных в некоторых отношениях вредными для государства, так как излишняя честность и порядочность способны подорвать государственную мощь и авторитет (вспомним его похвалу в адрес Каткова-политика, не стесняющегося в выборе средств для обеспечения государственных интересов). Этот «аморализм» выступал как реакция на ту мораль, которую принял на вооружение либерализм XIX в. и которая оправдывала ненавистный Леонтьеву «прогресс» с торжеством «среднего человека». «Аморализм» мыслителя был объективно направлен на предотвращение разрушения «цветущего состояния», которое и представляло в его понимании высшую моральную ценность.

Идеи Леонтьева определенно свидетельствуют о принципиальной принадлежности его к радикальному консервативному направлению, исторически формировавшемуся как феодально-аристократическая реакция на буржуазно-либеральные идеи конца XVIII–XIX вв. Конечно, это не отменяет своеобразия и оригинальности Леонтьева, обусловленных как специфическими российскими условиями, так и особенностями становления и характерными чертами личности мыслителя.