158003 (Жизнь и идеи К.Н. Леонтьева), страница 4

В литературе получила освещение тема взаимоотношений — в разных аспектах — Леонтьева с Ф. Достоевским [38], Вл. Соловьевым [91; 96], И. Тургеневым [156], Н. Федоровым [93], О. Шпенглером [47], Ф. Ницше [208; 209; 210], В. Розановым [148], Н. Страховым [120].

К положительным явлениям в современной литературе о Леонтьеве можно отнести тот факт, что новые публикации о мыслителе не только заново ставят проблемы, вызывавшие интерес еще в начале века, но и пытаются по-новому осветить их. Одна из них — проблема леонтьевского эстетизма, рассматриваемая в ряде работ [напр., 98; 210]. Их авторы, оппонируя Н.А. Бердяеву и С.Н. Булгакову, считают, что эстетизм Леонтьева не представляет собой какого-то необычного явления, а полностью вписывается в общую канву российского национального сознания и российской культуры.

Тему взаимосвязи Леонтьева с устойчивой российской традицией ненависти к мещанству затрагивает С. Носов [144. С. 9], выводы которого напрямую перекликаются с мнением В. Зеньковского, отмечавшего, что «Леонтьев в своей острой и беспощадной борьбе с духом пошлости не стоит одиноко, не выходит за грани, в которых развивается русская мысль» [73. С. 157]. В рамках консервативного варианта «русской идеи», ставшего одной из основ евразийской идеологии, рассматривают взгляды Леонтьева Л.И. Новикова и И.Н. Сиземская [140]. Важным представляется их утверждение, что русская идея имеет много направлений — тем самым дискредитируется миф об «одиночестве» и «нерусскости» Леонтьева.

Тему «Леонтьев и русская идея», как уже отмечалось, активно разрабатывает и А. Янов. Наибольший интерес вызывает его статья «Трагедия великого мыслителя» [218]. Она интересна не только богатым фактическим материалом, но и тем, что может служить наглядным примером, как его можно интерпретировать в выгодном для автора свете. Один из лучших, пожалуй, на сегодня в мире знатоков Леонтьева, рассматривая отношение к мыслителю со стороны господствующих общественных направлений предреволюционной России, возлагает на официозно-охранительные силы вину за «замалчивание» Леонтьева при его жизни. Причем, согласно авторским рассуждениям, вырисовывается довольно-таки циничная, никак не красящая русских консерваторов, картина чуть ли не заговора всех охранительных сил против своего союзника-противника. Однако, продолжает автор, охранители не преминули воспользоваться наследием Леонтьева сразу же после его смерти.

Мнение Янова противоречит реальным фактам истории взаимоотношений между Леонтьевым и другими консерваторами. Они имели гораздо более сложный и неоднозначный характер, что подтверждают и новейшие исследования российских ученых [напр., 154; 174]. Кстати, по ходу статьи Янов сам вынужден делать значительные оговорки, которые во многом разрушают исходные авторские установки. Более интересным и объективным представляется мнение автора о попытках придания «византизму» после смерти Леонтьева — стараниями прежде всего Л. Тихомирова — статуса высшей формы «русского самосознания», чтобы, тем самым, сделать его идеологической платформой и политической программой режима Александра III [218. С. 87–88], а также его мысль о том, что леонтьевская концепция не есть нечто застывшее; она изменялась с течением времени, наполняясь новым содержанием.

Вследствие произошедших общественных катаклизмов, смены политического режима и модели развития страны необычайную популярность приобрела тема «леонтьевских пророчеств». (Как тут не вспомнить «моду» на Леонтьева после событий 1905 и 1917 гг.). Вероятно, почти нет ни одного из современных авторов, который так или иначе не затронул бы ее [см., напр.: 9; 53; 54; 100; 101; 102; 106; 173]. В их числе — Т. Глушкова [53; 54], в статьях которой парадоксальная, пророческая мысль Леонтьева прилагается к сегодняшней российской и мировой действительности; однако автор часто делает это некритично, подменяя объективный анализ творческого наследства философа простым перечислением его «поразительно фаталистических» предвидений.

Одним из направлений исследований творчества Леонтьева в современной отечественной литературе стали собственно социально-политические взгляды мыслителя. Помимо названных выше работ, можно назвать целый ряд других, авторы которых основное или значительное внимание уделили их рассмотрению [напр., 44; 78; 102; 103; 113; 118; 131; 139; 154; 168; 211; 218]. Так, в рамках консервативной утопии рассматривают творчество Леонтьева И.А. Исаев [78], А.И. Новиков и Т.С. Григорьева [139]. С.В. Лурье касается такой еще мало исследованной темы, как «Леонтьев и геополитика» [118].

В работах В.И. Косика [102; 103] прослеживается связь идей Леонтьева как с современными ему, так и с последующими течениями русской общественной мысли, в частности с евразийством. Особое внимание автор уделяет взглядам мыслителя на восточный вопрос, в которых нашла отражение идея Леонтьева о создании «сверхдержавы с оригинальной культурой» [102. С. 7].

Леонтьев был «пионером своеобразного евразийства, идеологом восточной имперской структуры, опирающейся на жесткие иерархические начала», — вторит ему Н.А. Рабкина [154. С. 38]. Ее статья достаточно убедительно доказывает, что Леонтьев не был одинок, он «представитель „партии“ К.П. Победоносцева, Т.И. Филиппова, М.Н. Каткова последних лет... В теории общественной мысли, равно как в освещении и интерпретации развития России, К.Н. Леонтьев занял свое место...». Он — носитель идей почвенничества, антизападничества и культурного изоляционизма [там же. С. 42.].

Можно продолжить список вышедших за последние годы публикаций [8; 10; 16; 26; 27; 35; 36; 41; 61; 65; 67; 75; 89; 99; 112; 114; 121; 130; 166; 177; 178; 206], который, однако, все равно будет неполным.

В целом можно констатировать появление в отечественной литературе ряда серьезных исследований, так или иначе затрагивающих социально‑политическую проблематику леонтьевского творчества и, конечно, написанных уже не языком 30-х гг. Хотя не обходится и без издержек «свободы слова» и «творчества», связанных с некоторой экзальтированностью в стремлении заинтересовать вероятного читателя, популяризаторским характером значительной части публикаций. Причем, как в свое время на рубеже XIX–XX вв., так и сейчас, его творчество стало объектом идеологических споров, в силу чего научный, взвешенный подход часто подменяется временными политическими интересами и пристрастиями. (Впрочем, трудно оставаться беспристрастным исследователем этого глубоко страстного человека, остро чувствовавшего приближающиеся социальные грозы, по широте натуры не уступавшего героям Достоевского).

Большая свобода в анализе идей и взглядов Леонтьева обусловила и значительный разброс оценок и выводов исследователей, причем можно встретить диаметрально противоположные. Но такая противоречивость не должна отпугивать читателя, ибо каждый имеет право на собственное понимание Леонтьева.

ОСНОВЫ МИРОВОЗЗРЕНИЯ

Попытки «вписать» творчество К.Н. Леонтьева в контекст какого-либо идейно-политического течения XIX в., если и предпринимались исследователями, то в основном искусственно ограничивались рамками российской действительности. На наш взгляд, необходимо раздвинуть эти границы, по крайней мере, до европейских масштабов, определить место русского философа и политического публициста в ряду традиционных направлений социально-политической мысли. Что же представляло консервативное течение в XIX столетии, и как соотносятся идеи Леонтьева с идеями его единомышленников на Западе?

Консерватизм нового времени зародился в конце XVIII в. как реакция на духовное наследие просветителей и практику французской буржуазно-демократической революции 1789 г. Вооружившись идеями охранения традиционных порядков и обычаев или возвращения к ним, консерваторы заняли диаметрально противоположные позиции по отношению к сторонникам либерального «прогресса», чей лозунг «Свобода, равенство, братство!» стал знаменем французской революции. Не вдаваясь в исторические коллизии становления и развития консерватизма XIX в., отметим его характерные признаки.

Сущностью любого консервативного течения является охранение старых, традиционных начал, которым грозит гибель со стороны новых, прогрессивных тенденций развития общества. Консерватизм признает необходимость фактического и юридического неравенства людей, сохранения сословий и привилегий господствующих или ранее господствовавших классов и социальных групп. Для консервативных теорий и концепций характерны теологическое и натуралистическое обоснование своих философских и социологических позиций, ссылки на божественную и естественную природу охраняемых ценностей. В представлениях консерваторов общество и государство являются естественными органическими образованиями, где нарушение и диссонанс в одной части вызывают болезненный отклик всего социального организма.

Необходимо отметить и такую черту консерватизма, как естественноисторическая объективность. Теоретики консерватизма в идейной борьбе против просветителей сумели вскрыть метафизическую ограниченность их рационалистических, априорных построений, выдвинули исторический подход для объяснения природных и общественных явлений, носивший натуралистический и фаталистический характер и способствовавший отрицанию правомерности революций, любых насильственных действий, направленных на изменение существующего порядка.

Консервативное направление противопоставляет интернациональным и космополитическим позициям своих противников из революционного и либерального лагеря идеи национальной самобытности, культурного своеобразия, охранения традиционных национальных начал от разрушения инонациональными и космополитическими веяниями.

Консерватизму присуща установка на «реальное историческое делание». Приверженцы консерватизма испытывают недоверие к абстрактному, далекому от конкретных жизненных обстоятельств теоретизированию. Это не значит, что идеологи консервативного направления не создают развернутых теоретических построений и концепций, но даже консервативные утопии имеют практическую социально-политическую направленность. Такая установка консерваторов во многом обусловлена их реальной причастностью к сфере управления. Мировоззренчески она вытекает из сущностного понимания ими политического процесса как управляемого «сверху», что находит выражение в апелляции к силе и авторитету государства и других надличностных социальных институтов как регуляторов этого процесса.

Консервативное направление XIX в. было неоднородно. Внутри него существовало несколько течений, различающихся по теоретическому обоснованию своих доктрин, практическим выводам, особенностям социально-политических взглядов, используемым средствам и методам достижения поставленных целей, социальной основе и т. д.

Целесообразно, на наш взгляд, в качестве критерия мировоззренческого водораздела использовать представления о временном месте консервативного социально-политического идеала в историческом развитии.

С такой точки зрения консервативное движение XIX в. можно будет разделить на два основных течения или крыла. Одно течение берет свое начало в английской традиции (Э. Берк, Т. Карлейль), другое — в континентальной европейской традиции консервативной мысли (Ж. де Местр, Л. де Бональд, Д. Кортес, К.Л. Галлер).

Социально-политический идеал первой разновидности консерватизма, хотя и обусловлен влиянием традиционных обычаев и порядков, лежит в настоящем. Умеренные консерваторы защищают традиционные ценности действительности, испытывающие давление новых исторических тенденций. Например, английские консерваторы признавали либерально‑буржуазные свободы в политической и экономической жизни общества, рассматривая их в русле исторических свободолюбивых традиций Англии.

Другое течение держится позиций реставрации прошлого, отвергнутого новыми ценностями и учреждениями. В этом заключается активный, наступательный характер радикального консерватизма.

По аналогии можно провести дифференциацию русского консерватизма XIX в. Тогда станет возможным уяснить «феномен» Леонтьева, понять, почему заканчивались неудачей попытки определить его место в неоднородной русской консервативной мысли. Например, станет более понятной критика Леонтьевым Каткова за уступки либерализму, недостаточное понимание сложности переживаемого Россией времени. Как верно отмечает А.Ф. Сивак, «консерватизм Леонтьева имел совершенно не тот характер, какой был свойственен катковскому охранительству» [174. С. 13]. Ведь Катков был представителем умеренного течения, тогда как идеи Леонтьева имели ярко выраженный атакующий, реставрационный характер. Доктрина Леонтьева, которую большинство исследователей называет утопией (хотя и пронизанной «обостренным чувством современной ему ситуации» [139. С. 301]), при определенных условиях вполне могла бы быть использована, да, по всей видимости, в какой-то своей части и использовалась правящими кругами в проведении политики «реакции» на «либерально-эгалитарное разложение» российского государственно-культурного организма, чему безуспешно пытались противостоять «обычные» консерваторы типа Каткова.

Еще одно объяснение отличия «творческого консерватизма» Леонтьева от узкого «охранительства» Каткова можно получить, воспользовавшись подходом А. Валицкого, различающего, на основании методологических разработок К. Манхейма, консерватизм как мировоззрение и идеологию [176]. В этой связи вспомним оценки, данные Леонтьеву Вл. Соловьевым и Н. Бердяевым. Первый, как известно, определил мыслителя как «принципиального или идейного консерватора» [180. С. 415], а второй назвал его «первым и единственным философом консерватизма» [29. С. 346.]. Переведя эти определения на понятийный язык Валицкого, можно заключить, что леонтьевский консерватизм представлял собой не просто идеологию, чем являлось охранительство Каткова и многих других представителей «официозно-бюрократического» направления (у Соловьева: «грубо практический или эмпирический консерватизм» [180. С. 415.]), — но именно мировоззрение, целостный комплекс консервативного осмысления мира, в котором эстетизм выполнял важные охранительные функции.

Уяснить специфику консерватизма Леонтьева и в то же время его неразрывную связь с общим направлением русской консервативной мысли XIX — начала XX вв. помогает и подход В.А. Гусева — Е. Шацкого [60, 207], позволяющий задействовать цивилизационную парадигму для анализа общественной мысли той или иной страны или географического региона.

Сущность русского консерватизма выражала известная триада: «православие, самодержавие, народность». Целесообразным представляется, среди прочих существующих классификаций, условно разграничить имевшие в России место консервативные течения по акценту на той или иной составляющей этой формулы.