Мамардашвили М.К. Органы онтологии, страница 2

Значит, перевернем сказанное: когда мы говорим о созна­нии, мы имеем дело с такими вещами - особенно если взяли их в контексте практических тел или практических организмов, или духовных организмов, "особых существ", то сознание... потерял конец фразы. Что я сказал вначале? Да, так вот, значит мы имеем здесь дело с некоторыми актуалиями, по определению, раз занимаемся сознанием. Имеем дело с тем, что или есть, или нету. И есть своим существованием, а не содержанием, которое дано (или может быть дано) во внешней картине наблюдения. Следо­вательно, я ввожу тем самым фундаментальное различие между содержанием предмета и фактом его же существования, ввожу как бы некоторый принцип минимальности по отношению ко всякого рода объектам, в которых имплицировано сознание и природа которых заставляет нас ставить вопрос о сознании. А именно - говорю о таких событиях в мире, или состояниях мира, относительно которых есть хотя бы минимум одно сознательное, чувствующее существо, выполнившее действительно акт вос­приятия, при том, что этот акт восприятия такой же, как тот акт волнения, который я описывал. Который может быть, а может и не быть, хотя его источник, заданный во внешней перспективе наблюдения, есть. Скажем, женщина красива. Но дело в том, что когда мы используем слово "сознание", то этим словом называем теперь некоторую элементарную включенность чего-то, назы­ваемого сознанием, во все, что мы можем в мире описать, вос­принять, увидеть. Почему я сказал элементарная включенность? Потому что должно быть минимум одно существо, а если нет этого минимума, то мы ничего не можем описать и нет вопроса ни о мире, ни о сознании. А если минимум выполнен, то мы уже в каком-то определенном пространстве; не в пространстве потен­циально абстрактных допустимых вещей, а в каком-то другом пространстве. В том, например, в котором Рашель (или Рахиль) для герцога Сен-Лу - это "пуп земной", точка световая, на которой весь смысл красоты и духовности сошелся, а для Марселя (то есть персонифицированного автора романа Пруста) - это пятифранковая проститутка, которую можно получить в доме свиданий. Вот как оборачивается принцип минимальности. Повторяю, если не выполнена элементарная включенность сознания, если мы "ниже" этой элементарности, то ничего нет, а если она есть, то мы в мире, а не в космосе. В мире или Сен-Лу, где Рахиль "пуп земной", или в космосе Марселя.

И второе, что я хотел бы сказать. Помечу сразу ниточку, чтобы выстроить какую-то позицию в противовес некоторому абсолютизму содержаний, неизбежному в субъект-объектной позиции. То есть неизбежному тогда, когда у нас есть оппозиция: "субъект-объект", - в этом случае абсолютизм содержаний неизбежен. Тогда, во-первых, непонятно в принципе само психологическое событие, например, любви-нелюбви, как в случае с герцогом Сен-Лу и Марселем; оно в принципе непонятно. И, во-вторых, встает псевдовопрос: какова же Рахиль сама по себе? Допустим, для герцога Сен-Лу: "Рахиль дана небесным провидением". Это начальные слова из оперы "Жидовка". А какова она сама по себе? Ведь для Марселя она проститутка. Конечно, это псевдовопрос. Так же, как псевдовопросом в квантовой механике является вопрос: какое значение приписывается электрону самому по себе - в известной ситуации опытов с рассеиванием электронов на дальние расстояния, когда между ними нет физических связей.

Вернемся к Канту. Уже у Канта во всем его анализе, кото­рый мы пытаемся сейчас как-то расширить, было одно ограни­чение, похожее на те ограничения, которые мы сейчас должны накладывать. А именно, он говорил, что ведь не сам собой разу­меется наш разговор, или рассуждение, о представлениях. В каком смысле? Не только в том смысле, что представления вообще не вещи и не копии, лежащие в голове человека, но также и в том (более строгом) смысле, что представлением называется нечто такое, о чем можно сказать: это мое представление. Иначе, гово­рит Кант, мы могли бы иметь представления, которые играли бы нами и водили нас за нос вместо того, чтобы мы знали, что это наши представления. А вот установить их в качестве моих, для этого необходимо дополнительное условие. В том числе условие выполнения полноты восприятия - условие жизни сразу на мно­гих точках пространства и времени. Распространенности жизни на многие точки пространства и времени, условия сходимости:

сошлось a propos и тогда есть восприятие, о котором можно сказать "мое". И более того, это условие выделения предметного языка как такового (я говорю о выделении, "выделить", а не ограничить, потому что сам Кант ограничивал тем, что выделил предметный язык, а на другие вопросы он не отвечал). Он выделил предметный язык, полагая, что наш причинный или макроскопический язык и есть язык, посредством которого мы устанавли­ваем, что это представление мое. То есть он сначала показал, что существуют особые условия того, чтобы появились мои пред­ставления, ибо не случайно же вводится концепт сознания вообще, концепт следующий, что сознание, или Я, необходимо сопровож­дает все представления. И он выделяет поле перцепции, артику­лированной таким образом, что можно говорить о представлениях. В противном случае мы не знали бы, что они есть. Это очень важный пункт, связанный у Канта с проблемой многомирия, с проблемой иллюзий. Или в широком смысле - с Патологией", когда нас как раз и водят, где у нас нет чего-то, что мы называем своими представлениями. А представления есть только тогда, когда выполнены условия рефлексивного поля апперцепции, единого для всех многообразных точек пространства и времени.

Следовательно, теперь мы можем сказать, что и у Канта речь шла о такой критике созерцания и ума, которая занята тем, чтобы выявлять ограничения и связности, налагаемые условиями жизни формы. А для этого нужно было понять форму как нечто совершенно особое в смысле всей проблемы опыта и сознания, а, скажем, не как мы обычно говорим об опытной науке, зная при этом, что одним из основателей самой возможности опытной науки был Кант. Бэкон, Декарт, Кант. Разумеется, вслед за Кантом мы знаем, что все знания из опыта. Но дело в том, что у Канта это утверждение имеет, если угодно, пиквикский смысл. Вы помните, что Пиквик употреблял слова, которые в то же время значили что-то другое, по договоренности. Ну, как если бы я с вами по-пиквикски договорился называть эти часы колбасой. Это был бы пиквикский смысл слова "колбаса". Поэтому чтобы пояснить более внятно, что я хочу сейчас выразить, я скажу так. Объясните мне следующий факт (относящийся не только к Канту, но и известный из истории, литературы и т.д.), почему чаще всего у людей, которые явно являются мистиками, - таким мистиком был, например, Вильям Блейк, английский поэт, поклонник Сведенборга, - каким образом, почему мы всегда находим, слышим у них абсолютную ноту опытного знания. Они утверждают, что знание только из опыта, и тут же абсолютно естественно высказывают какие-то совершенно мистические положения. Или имеют мистическое озарение. Кант из их числа, хотя я не называю его мистиком, а имею в виду Канта априориста, формалиста, ригориста и пр. Каким образом, откуда у этого ригориста и формалиста такой пафос?

Причина очень простая. В случае Блейка и Канта мы имеем дело с грамотными людьми, на оселке грамотности которых поверяем свою неграмотность. Иногда эти грамотные люди нам помогают, дают намеки, о чем идет речь. В частности, у Канта есть такая фраза: физика не опытная наука, а наука для опыта. Повторяю, не опытная, а наука для опыта. Иными словами, под наукой он явно понимал следующее. Что наука есть нечто такое, посредством чего мы впервые что-то можем испытать, чего не могли бы испытать без науки, и что является таким же источником опыта, как наши ощущения. Ведь сказать, что наука для опыта, означает ввести особые источники опыта. Не теорию или чистые суждения, а источники опыта. Иначе говоря, Кант пред­полагал существование при этом каких-то особых вещей, кото­рые могут производить опыт, но которые не рождены природой и не являются органами нашего физиологического и психического устройства. Блейк в этом контексте после одного афоризма, в котором утверждается, что мы все знаем только из опыта, тут же говорит, что существуют особые неорганические перцепции. То есть не перцепции, скажем, органа слуха, зрения и пр., а перцепции, но не органические, предполагая тем самым существование неких конфигураций внутри духа и разума, которые сами явля­ются источником переживания и опыта. И у Канта понятие опыта весьма широкое, но это грамотное, точное понятие. Опыт для него не есть просто содержание наших чувств и ощущений, а представляет собой и включает еще и некоторые соединения ду­ши и тела, которые сами являются источниками опыта, способа­ми переживания, без которых мы этих переживаний не имели бы. Это как бы дополнительные или расширенные и многочислен­ные органы чувств. О таких чувствах тот же Блейк очень инте­ресно говорил так, это в его стихах высказано: "органы, которые так же быстро ушли, как и неожиданно пришли". То есть это нечто, что на мгновение соединяется и происходит, и что мы не можем зафиксировать в виде анатомического устройства. Все, кто пытался расширить рамки нашей чувственности и культуры, кто пытался вообще испытать что-то новое и другое, - все они неминуемо приходили к этой же мысли. В том числе, скажем, такой поэт и создатель метафизического театра, как Антонен Арто. У него видна эта же проблема - что не само собой разумеется иметь мысль, что мыслим мы то, что мыслим, а не то, на что напряжено наше существование и что есть истина.

В этой связи у него тоже появляется идея об "органах", которые как бы рождаются внутри разума. Но не в виде представ­лений об опыте, не как теория опыта, не как концептуальная схема, являющаяся обработкой опыта, а как какие-то устройства, порождающие сам опыт.

И здесь мы упираемся в одну фундаментальную вещь, для понимания которой я введу следующий принцип, кроме принци­па минимальности. Ведь что мы видим и слышим? Я могу пока­зать, что без постановки всех тех вопросов, которые я поставил, простейшие парадоксы не могут быть разрешены в области ответа на вопрос: что мы, собственно, видим и слышим, ощущаем, и как мы видим и ощущаем. Что я имею в виду?

Из предшествующего рассуждения пометим один пункт, который нам пригодится. А именно, какие-то переживания, у которых должен быть источник, не вызываются спонтанными действиями природы, не могут появиться естественным путем. То есть речь идет о вещах, которые в принципе не могут быть реальным психологическим переживанием или состоянием какого бы то ни было человека. Ну, скажем так, прежде чем перейти к тому вопросу, который я задал, для пояснения предшествующего. Существует вещь или явление в мире, называемое бескорыстной любовью. "Бескорыстная любовь" - термин, пока для нас относящийся к чему-то, что в принципе не может быть ничьим состоянием. В принципе такое не может быть никем, ни» когда пережито в смысле реального психологического состояния. Такие вещи по традиции в философии называются чистыми. Как, например, "чистое сознание", которое, по словам Канта, не есть опыт, - имеется в виду не проблема опытного или неопыт­ного происхождения сознания, а фундаментальная вещь, то, что может быть якобы состоянием человека. Но, по Канту, даже то, что он называет мыслью, не может быть ничьим реальным состоянием. Я сейчас специально об этом говорю, чтобы потом как-то связать одно с другим. И для облегчения такой связи сразу помечу, что, хотя ни один человек не испытывал этого, тем не менее это всегда описывается как случающееся с человеком.

Скажем, хотя никто никогда в принципе не испытывал и не может испытать бескорыстную любовь, она описывается -существуют ее архетипы, символы; например, мы знаем из одного такого описания, как один библейский герой отдавал на заклание своего сына. В этом символе, или этой библейской параболой описывается природа человеческой веры. Что значит вообще верить в Бога. Она описывается, но эмпирически, повторяю, этого никогда не могло бы быть, чтобы действительно человек в последнее мгновение, занеся над сыном свой нож, не оглянулся бы и каким-то задним умом не подумал, что этого не произойдет. А если он оглянулся, то не был вполне чист в своей вере. Это не чистая вера. В качестве реального психологического события в существе, называемом человек, она невозможна. Это невозможно, но описывается.

Значит, есть чистые состояния, которые не могут быть ничьим реальным переживанием, но существуют в нашем симво­лическом языке (очевидно, в метаязыке) и являются лоном, в котором могут порождаться наши состояния. То есть чистая любовь не испытывается человеком, но та любовь, которая испытывается, существует только потому, что существует симво­лическая машина чистой, бескорыстной любви. Или - машина веры. И когда говорят "вера" и ссылаются на пример библейского героя, то мы должны это понимать как описание некой соотнесенности с чем-то, способной порождать в людях состояния веры, любви, дружбы и т.д.

Повторяю, соотнесенность человеческого существа с вещами, которые я назвал "чистыми" и которые сами по себе никогда не являются и не могут быть переживаниями, его связь в своем возникновении с такого рода символическим лоном или тиглем, и есть то, в чем рождается человеческое, и что естественным образом родится не могло бы. Добро, любовь, честь и т.д. И мысль. Для мысли, оказывается, тоже есть такое лоно, и анализ сознания в отличие, скажем, от аналогичного анализа мышления (вы знаете, что термины "сознание" и "мышление" все время перекрещиваются и их почти что невозможно отличить) есть анализ именно такого рода лона, в котором впервые могут рождаться мысли. А мысль, согласно точке зрения Канта - философа par excellence, - есть невозможная вещь. Никто никогда не мыслил. Та мысль, о которой нельзя сказать, что мы мыслим только то, что мыслим, та, к которой нельзя применить термин "патологическая", Причем, "патологическая" не значит в порицательном клиническом значении, а в смысле некоторых существ, которые я бы назвал полу - существами. Бывают же неудачные животные, у которых ухо не там, откуда удобно слышать и т.д. Напоминающие существа Эмпедокла - вспомните его миф, ведь он рожден нормальной философской интуицией различения между чем-то, что выполне­но, а выполнено может быть только полностью, и тем, что не дошло до порога реализации. Как и в случаях, о которых я гово­рил. Не содержаний, описываемых извне, в предметной картине, в которой о реализации или не реализации вообще можно не заботиться и предполагать ее выполненной. А я показывал вам, что восприятие есть только тогда, если оно минимально, то есть выполненное восприятие.

Следовательно, восприятие выполняется в каких-то про­странствах, при каких-то условиях и связностях, налагаемых на реальность. Или, говоря иначе, - это осуществленность жизни. А жизнь осуществляется сразу на многих, точках пространства и времени. Ведь что такое жизнь? Возьмем моменты А и Я, когда в момент Б я длюсь из момента А (о предметах мы этого не гово­рим). Так ведь? Я длюсь из момента А и могу в момент Б что-то иное, чем то, что привело меня из момента А. Поэтому интуитивно ясно, что жизнь - это способность быть другим. Живо то, что может быть иным. Разумеется, я не говорю, что это научное определение жизни. Я говорю, что сама длительность есть принцип жизни. Континуальность есть принцип жизни.

Сказав это, я возвращаюсь к тому, что ввел, к следующему принципу, нужному нам для понимания сознания. В том, что я говорил, кстати, имплицитно содержалось указание на то, что человеческий интеллект, или человеческое сознание - двойствен­но, двуедино. Существует некий принцип двоичности, который состоит в следующем. Скажем, наш герой Сен-Лу, герцог, влю­бился в Рахиль, и это означает, что он как раз оказался в той не­безразличной точке (по каким-то причинам, которые я сейчас не буду анализировать), где видна Рахиль. Оказался в силу какого-то движения жизни по связностям. Движения, выполняющего и накладывающего ограничения на саму возможность быть жи­вым не сейчас, а в следующий момент, на следующем шагу. Это не само собой разумеется, потому что между двумя шагами, которые якобы связывают, скажем, одну мысль с другой (когда я вывожу мысль Б из А), может просто наступить смерть. И в этом смысле никакой в общем виде связи между Б и А не существует. В том числе и причины. Но я возвращаюсь к двойственности, Значит, что-то случилось, в том числе; любовное волнение, на основаниях, которые тут же дублируются приписыванием причины их видимому предмету - Рахиль. Повторю, что здесь одно, случившееся на одном основании, дублируется своими причинами. Дублируется именно. И дальше об этом мы говорить уже не можем, потому что удвоение предполагает время, а чтобы с третьей какой-то точки зрения анализировать этот процесс, мы должны были бы получить третий мир, из которого смотрели бы на эти два. А мы не можем, не можем вытащить, приподнять себя за волосы. Тогда делаем еще один шаг. Если есть двоичность, то, следовательно, мы неминуемо о том, что произошло непредмет­ным образом, говорим реально и движемся предметным образом и как бы сразу распластаны на двух уровнях. Это исходная и неустранимая двоичностъ человеческого сознания, человеческого интеллекта, ума, как угодно называйте. Дальше. Следующий шаг, который я сейчас сделаю, связан с этой же проблемой двоения (не знаю, как его сделать так, чтобы это прошло, или, как говорил Монтень, было a propos - хочу двинуть рукой, и вот не могу). Попробую сделать так. Я говорил о вещах, которые нельзя пережить, но которые тем не менее есть, поскольку они есть в некотором метаязыке, или метасознании. Метасознание, сплетенное с сознанием. То есть мы соотнесены, сращены с символами и начинаем в лоне сращенности что-то производить. Производить то, чего не могли бы произвести естественным путем. Что же тогда происходит с ^"чиcтыми" состояниями или ^"чиcтыми^" объектами? Введу еще два утверждения. Во-первых, онтология и есть то, что я называл "чистым". Она есть область отношений полноты и совершенства. Так традиционно считает­ся. Кант, по-моему, это тоже так определял. Область онтологи­ческих отношений есть область отношений полноты и совершенства - чистой любви, чистой веры, чистой мысли и т.д. Хотя я сказал, что реально психологически ни один человек никогда ни мыслил, ни любил, ни верил. Значит, есть такие вот органы онтологии, где все события и акты присутствуют в своей полноте и совершенстве. Разумеется, в полноте и совершенстве присутствуют и простейшие акты понимания, они имеют тоже онтологическую предпосылку. Потому что, если вдуматься, то окажется, что мы понимаем друг друга только потому, что и до момента коммуникации думали то же самое. А если не думали и не понимали, то коммуникация не передаст понимания, не поро­дит его. Это простой эмпирический психологический факт, если подумать честно, без словесных прикрас. Понимает тот, кто уже понимал, а если нужно объясняться - безнадежно. Гроб и свечи. Запутаемся. Это даже на уровне бытовом, семейном - абсолют­ный закон. Мы здесь на уровне онтологии. Это и называется онтологией.