79885 (763807), страница 6
Текст из файла (страница 6)
«Убийство по приговору несоразмерно ужаснее, чем убийство разбойничье. Тот, кого убивают разбойники, режут ночью, в лесу... непременно еще надеется, что спасется, до самого последнего мгновения... А тут всю эту последнюю надежду, с которою умирать в десять раз легче, отнимают наверно; тут приговор, и в том, что наверно не избегнешь, вся ужасная-то мука и сидит, и сильнее этой муки нет на свете... Кто сказал, что человеческая природа в состоянии вынести это без сумасшествия?» (8; 21)[xxix].
Вторая часть романа открывается описанием казни графини Дюбарри Лебедевым, вскоре после чего следует разбойничье покушение Рогожина на князя. Тут же выясняется, что почти все герои «Идиота» ощущают себя приговоренными к смертной казни: вначале три раза рассказывает о смертных казнях князь – с таким проникновением в психологию приговоренного, как будто все это пережито им лично, потом Настасья Филипповна чувствует неизбежность своей смерти от руки Рогожина («Да потому-то и идет за меня, что наверно за мной нож ожидает» - 8; 179). Приговоренным к казни чувствует себя смертельно больной Ипполит. Достоевский наделяет его всеми чувствами героя Гюго. Так, Ипполит говорит Епанчиной: «А знаете, что мне не 18 лет: я столько пролежал на этой подушке, и столько просмотрел в это окно, и столько продумал... что... у мертвого лет не бывает, вы знаете» (8; 246). (Сравни с Гюго: «Молодой человек, – [сказал я экзекутору] – я старше вас; каждая четверть часа теперь старит меня на целый год»). От героя Гюго к Ипполиту переходит и ощущение безумной злобы на все человечество (у Гюго: «Во мне злость кипела... я чувствую, как сердце мое переполнено бешенством и горечью. Уж не лопнул ли во мне пузырь с желчью. Смерть делает человека злым»; у Достоевского: «... теперь мне уже некогда злиться, но тогда... я буквально грыз по ночам мою подушку и рвал мое одеяло от бешенства» (8; 327)). Обоим героям также постоянно снятся кошмарные сны.
Так ситуация казни обобщается в «Идиоте», захватывая судьбы всех героев романа, а затем проецируется и на трагическую судьбу князя Мышкина. Конец «князя-Христа», впавшего в неизлечимое помешательство, отождествляется с образом казненного и не воскресшего Христа на картине Гольбейна и оказывается символом мрачного всесилия над людьми смерти и законов природы. Образ казни получает теперь философское наполнение и обозначает приговоренность к неизбежной смерти каждого человека и, как следствие сего – бессмысленность мира в целом, которую можно преодолеть только верой. Учитывая это, становится понятно значение для Достоевского «Последнего дня приговоренного к смерти».
Несколько важнейших отражений у Достоевского получил кошмарный сон героя Гюго в ночь перед казнью. В этом сне приговоренный видит в темной комнате притаившуюся за шкафом старуху, символизирующую древнюю богиню судьбы Парку, и одновременно – его собственную смерть. Эта старуха сначала совсем не подает никаких признаков жизни, не двигается, не отвечает на вопросы, но когда герой подносит свечу к самому ее лицу, неожиданно открывает глаза, задувает свечу и кусает героя за руку тремя острыми зубами (аллегория треугольного ножа гильотины), после чего он просыпается в холодном поту. У Достоевского почти точную копию этого сна представляет собой сцена самоубийства Кириллова в «Бесах» (когда он прячется в темноте за шкафом, не шевелясь, и неожиданно кусает за палец рассматривающего его Верховенского), а также кошмарный сон Раскольникова про бесконечное убийство старухи.
Если продолжать рассмотрение важнейших параллелей из мировой литературы ко второму роману «пятикнижия» – «Идиоту», то необходимо будет рассказать не только о «Последнем дне приговоренного» Гюго, но и о «Дон Кихоте» Сервантеса. В «Дневнике писателя» Достоевский неоднократно писал о «Дон Кихоте» как о «последнем и величайшем слове человеческой мысли» (22; 92). «Дон Кихот» включен в общий контекст «Дневника писателя» как величайший духовно-исторический итог человеческой истории:
«Эту самую грустную из книг не забудет взять с собою человек на последний суд божий. Он укажет на сообщенную в ней глубочайшую и роковую тайну человека и человечества. Укажет на то, что величайшая красота человека, величайшая чистота его, целомудрие, простодушие, незлобивость, мужество и, наконец, величайший ум - все это нередко (увы, так часто даже) обращаются ни во что, проходит без пользы для человечества и даже обращается в посмеяние человечеством единственно потому, что всем этим благороднейшим и богатейшим дарам, которыми даже часто бывает награжден человек, недоставало одного только последнего дара – именно: гения, чтоб управить всем богатством этих даров и всем могуществом их... Но гения, увы, отпускается на племена и народы так мало... « (26; 25).
В январском номере «Дневника писателя» за 1877г. в главе «Меттернихи и Дон Кихоты» вся Россия сравнивается Достоевским с Дон Кихотом, потому что она даже во внешней своей политике исходит не столько из личной выгоды, сколько из незыблемых нравственных идеалов, подобно Дону-Кихоту: «Мы же, Россия, мы все еще верим в нечто незыблемое, у нас создающееся, а следовательно, ищем выгод постоянных и существенных. А потому мы... всегда верим в нравственность вечную, а не условную, в несколько дней. Поверьте, что Дон Кихот свои выгоды тоже знает и рассчитать умеет: он сознает, что выиграет в своем достоинстве, если по-прежнему останется рыцарем» (25; 50). То есть главным в образе Дон Кихота Достоевский считал способность жить не для себя, а во имя общечеловеческих идеалов, и в этом же хотел видеть характернейшую черту русского народа. Достоевский как бы почувствовал нечто общее в самом характере русского и испанского религиозного мессианизма. Запомнились ему и восторженные проповеди Дон Кихота о благородстве, рыцарстве и «золотом веке».
Но наиболее значительное обращение Достоевского к «Дон Кихоту» было сделано при работе над романом «Идиот» – в поисках изображений идеальной личности в мировой литературе.
«Главная мысль романа – изобразить положительно прекрасного человека. Труднее этого нет ничего на свете, а особенно теперь. Все писатели, не только наши, но даже все европейские, кто только ни брался за изображение положительно прекрасного, – всегда пасовал... Прекрасное есть идеал, а идеал – ни наш, ни цивилизованной Европы еще далеко не выработался. На свете есть одно только положительно прекрасное лицо – Христос... из прекрасных лиц в литературе христианской стоит всего законченнее Дон Кихот. Но он прекрасен единственно потому, что в то же время и смешон. Пиквик Диккенса (бесконечно слабейшая мысль, чем Дон Кихот, но все-таки огромная) тоже смешон и тем только и берет. Является сострадание к осмеянному и не знающему себе цены прекрасному – а, стало быть, является симпатия и в читателе. Это возбуждение сострадания и есть тайна юмора... У меня ничего нет подобного, ничего решительно, и потому боюсь страшно...» ( Из письма С.А. Ивановой, 1868 - 28 1; 251).
Создать убедительный образ «положительно прекрасного человека» – одна из труднейших задач в литературе. По черновикам к роману мы знаем, какое решение нашел для себя Достоевский: «Если Дон Кихот и Пиквик как добродетельные лица симпатичны читателю и удались, так это тем, что они смешны. Герой романа Князь если не смешон, то имеет другую симпатичную черту: он невинен» (9; 239 – подчеркнуто у Достоевского). Таким образом, мы с самого начала видим четкую ориентацию образа Мышкина на Дон Кихота. В самом романе это сопоставление проводится, во-первых, благодаря чтению Аглаей пушкинского стихотворения «Жил на свете рыцарь бедный...» в качестве объяснения характера князя, («”Рыцарь бедный” – тот же Дон-Кихот, но только серьезный, а не комический. Я сначала не понимала и смеялась, а теперь люблю “рыцаря бедного”, а главное, уважаю его подвиги» - 8; 207), а во-вторых, символической деталью: письмо князя Аглая нечаянно закладывает в книгу, которой оказывается, к ее смеху, «Дон Кихот Ламанчский».
В самом романе князь очень часто оказывается осмеянным, но в отличие от Дон Кихота, он видит, как над ним смеются, и смиренно принимает это как должное, чем и вызывает читательскую симпатию. То есть он смешон для героев романа, но не для читателей. При этом острейшее сочувствие к князю испытывают и многие герои романа (Аглая, Настасья Филипповна, Рогожин, Коля). Их замечания раскрывают всю глубину духовного мира князя и оберегают его от снижения, от которого никак не защищен герой Сервантеса.
Главные общие черты Дон Кихота и Мышкина – сочетание детской наивности и полной беспомощности в жизни с глубоким умом, великодушным сердцем и страстным служением высокому идеалу, который, увы, изначально недостижим. И того и другого обвиняют в сумасшествии, но в обоих случаях это не явное помешательство, а явление сложной духовной природы. «”Безумие” Дон Кихота и «идиотизм» князя Мышкина, связанные с необычным характером их поведения, не являются следствием каких-то патологических сдвигов в их сознании, а изначально вытекают из сложившейся у них системы убеждений»[xxx].
Восторженный идеализм Дон Кихота и Мышкина одинаково находит выражение вдохновенных речах, прославляющих природу и все живое как Божие творение. Религиозное сознание обоих очень просветленно. Достоевский помнил восторженные речи Дон Кихота о Золотом веке (в черновиках к «Идиоту» есть заметка к образу Мышкина: «Всякая травка, всякий шаг, Христос. Вдохновенная речь Князя (Дон Кихот и желудь[xxxi]). “За здоровье солнца”» - 9; 277), и наделил подобными же речами Мышкина («О, что такое мое горе и моя беда, если я в силах быть счастливым? Знаете, я не понимаю, как можно проходить мимо дерева и не быть счастливым, что любишь его! О, я только не умею высказать, а сколько вещей на каждом шагу таких прекрасных, которые даже самый потерявшийся человек находит прекрасными? Посмотрите на ребенка, посмотрите на Божию зарю, посмотрите на травку, как она растет, посмотрите в глаза, которые на вас смотрят и вас любят...» (8; 459) – после чего Мышкин падает припадке).
Вопрос о сумасшествии Дон Кихота, его природе и подлинности – самый важный в сервантесоведении. Поражает «противоречивое сочетание в сознании Дон Кихота разумного начала (мудрости и проницательности) с искаженным мировосприятием, заключающимся в его способности время от времени видеть мир не таким, каким он есть». Преображение реальности в видении Дон Кихота напоминает, по мнению Н.Н. Арсентьевой, скорее работу творческого воображения, а не рецидивы больного сознания. Дон Кихот- гениальный рассказчик, так же как и Мышкин. При этом творческий дар соединяется у него с глубоким умом, который обнаруживается как в сфере его творческой деятельности, так и в рассуждениях по всевозможным проблемам. Получается, что на протяжение всего романа Алонсо Кихано сочиняет роман о Дон Кихоте (вспомним хотя бы его рассказ о приключениях в пещере Монтесиноса).
«Самый акт творчества становится для Дон Кихота средством воплощения в жизнь непреложных духовных ценностей – художественно утвердить в жизни свой рыцарский идеал. «Единственно, чего я добиваюсь, – говорит он, – это объяснить людям, в какую ошибку впадают они, не возрождая блаженнейших тех времен, когда ратоборствовало странствующее рыцарство.» Духовную, содержательную основу поведения ламанчского идальго составляет его стремление пробудить в людях дух героизма и внушить им представление о высоких чувствах и гармоничных взаимоотношениях, которые смогут привести к возрождению золотого века: «... по воле небес родился я в железный век, дабы возродить золотой»«[xxxii]. Сущность конфликта романа – во внутреннем противоборстве утопической идеи, завладевшей сознанием героя, и здравым смыслом, ведущем к постепенному прозрению и отказу от его замысла.
Князя Мышкина Достоевский наделил своей собственным недугом – «священной» болезнью пророков – эпилепсией, а вместе с ней и особым духовным опытом: в состоянии «ауры» перед припадком князь переживает высшие моменты прозрения, когда он может созерцать воочию свой идеал, «гармонию уже достигнутую». Эти мгновения питают его веру, вдохновляют на подвиги, но и обрекают на непонимание всеми прочими людьми.
В отличие от Дон Кихота, Мышкин не предпринимает безумных выходок и не борется с ветряными мельницами. Его сила – в обезоруживающей кротости, смирении и готовности любить своих врагов. Дело в том, что Мышкин — созерцатель, а не деятель (так, он говорит Рогожину: “Парфен, я мешать тебе ни в чем не намерен”). Мышкин не придумывает себе иллюзорный мир, подобно Дон Кихоту: он очень трезво оценивает людей, не закрывая глаза на все то зло, которое есть в них. Но, как и Дон Кихот, Мышкин выпадает из реального мира, ибо сознательно не хочет жить по его законам, но только по законам христианского милосердия. В любом человеке он видит только хорошее, какого бы труда ему это не стоило. К примеру, угадывая намерение Рогожина убить его, он всеми силами души пытается отогнать от себя неопровержимое предчувствие, считая его недостойным и греховным, и даже видя занесенный над собой нож, находит в себе силы на парадоксальное восклицание: «Парфен, не верю!», останавливающее руку убийцы.
Мышкин отнюдь не «по-швейцарски, пастушески» смотрит на мир, он – рыцарь христианства, считающий недостойным сложить оружие даже ввиду неминуемого поражения, предпочитающий, как и сам Достоевский, «остаться лучше с Христом, нежели с истиной». В Швейцарии его проповедь принесла свои плоды: Мышкину удалось смягчить злые нравы детей и крестьян и спасти от преследования грешницу Мари, точно так же как Христос некогда спас блудницу от побивания камнями. Таким образом, в Европе, на родине Дон Кихота, Мышкин ведет себя гораздо мудрее и тоньше своего литературного прототипа и в результате оказывается победителем, совершив реальное доброе дело и создав в деревне некое подобие «райских» отношений.
![](https://s.studizba.com/z.php?f=/templates/si/i/noavatar.png&w=100&h=100&t=1"){kind=avatar}
