79765 (763729), страница 4

Просмтор этого файла доступен только зарегистрированным пользователям. Но у нас супер быстрая регистрация: достаточно только электронной почты!

Текст из файла (страница 4)

И молодость мою постыдно и безумно

В разврате безобразном сжег...

Шли годы. Оторвав привычные объятья

От негодующих друзей,

Напрасно посылал я поздние проклятья

Безумству юности моей.

Но я тебя узнал... Для жизни и волнений

В груди проснулось сердце вновь:

Влиянье ранних бурь и мрачных впечатлений

С души изгладила любовь...

Во мне опять мечты, надежды и желанья...

И пусть меня не любишь ты,

Но мне избыток слез и жгучего страданья

Отрадней мертвой пустоты... (I; 55-56).

Почти дословно то же самое мог бы сказать про себя Митя Грушеньке роковой ночью в Мокром.[6]

Более того, в вышеупомянутом некрологе из «Дневника писателя» создается очень своеобразный и любопытный портрет Некрасова-человека, неудержимо напоминающий «подпольную психологию» героев романов пятикнижия с их ранней, развившейся с детства угрюмой нелюдимостью и отчужденностью от мира и самыми немыслимыми планами торжества-реванша над обществом, чередующихся с искренним покаянием в них, вследствие чего возникает неповторимая исповедальность пафоса. Так же и в душе Некрасова Достоевский видит «нечто мрачное, темное и мучительное бесспорно», иначе «что же означают тогда эти стоны, эти крики, эти слезы его, эти признания, что "он упал", эта страстная исповедь перед тенью матери? Тут самобичевание, тут казнь?» (26;121).

Действительно, тон покаянной лирики Некрасова часто поднимается до поистине христианской исповедальности, хотя и с подменой адресата покаяния: вместо Бога таковыми выступают родина и народ. Ни у какого другого поэта лирический герой не бичует себя так страстно, считая себя слабосильным, порочным и недостойным великой идеи, которой он некогда поклялся служить. Название одного из некрасовских шедевров – «Рыцарь на час» – звучит как нельзя более знаменательно для описания благородства, импульсивности и слабости личности героя, что вполне раскрывает и психологию Мити Карамазова.

Некрасов, по представлению Достоевского, так же был одержим идеей приобретения капитала, как и Раскольников, Ганя Иволгин, Аркадий Долгорукий:

«Миллион — вот демон Некрасова! это был самый мрачный и унизительный бес. Это был демон гордости, жажды самообеспечения, потребности оградиться от людей твердой стеной и независимо, спокойно смотреть на их злость, на их угрозы. Я думаю, этот демон присосался еще к сердцу ребенка, ребенка пятнадцати лет, очутившегося на петербургской мостовой, почти бежавшего от отца. Робкая и гордая молодая душа была поражена и уязвлена, покровителей искать не хотела, войти в соглашение с этой чуждой толпою людей не желала. Не то, чтобы неверие в людей закралось в сердце его так рано, но скорее скептическое и слишком раннее (а стало быть, и ошибочное) чувство к ним. Пусть они не злы, пусть они не так страшны, как об них говорят (наверно думалось ему), но они, все, все-таки слабая и робкая дрянь, а потому и без злости погубят, чуть лишь дойдет до их интереса. Вот тогда-то и начались, может быть, мечтания Некрасова, может быть, и сложились тогда же на улице стихи: "В кармане моем миллион".

Это была жажда мрачного, угрюмого, отъединенного самообеспечения, чтобы уже не зависеть ни от кого. Но этот демон всё же был низкий демон. Такого ли самообеспечения могла жаждать душа Некрасова, эта душа, способная так отзываться на всё святое и не покидавшая веры в него. Разве таким самообеспечением ограждают себя столь одаренные души? Такие люди пускаются в путь босы и с пустыми руками, и на сердце их ясно и светло. Самообеспечение их не в золоте. Золото — грубость, насилие, деспотизм! Золото может казаться обеспечением именно той слабой и робкой толпе, которую Некрасов сам презирал. Неужели картины насилия и потом жажда сластолюбия и разврата могли ужиться в таком сердце, в сердце человека, который сам бы мог воззвать к иному: "Брось всё, возьми посох свой и иди за мной".

Уведи меня в стан погибающих

За великое дело любви.

Но демон осилил, и человек остался на месте и никуда не пошел.

За то и заплатил страданием, страданием всей жизни своей» (26; 122-123).

Сравним нарисованный образ хотя бы с ростовщиком из «Кроткой», заявляющим: «Вы отвергли меня, вы, люди то есть, вы прогнали меня с презрительным молчанием. На мой страстный порыв к вам вы ответили мне обидой на всю мою жизнь. Теперь я, стало быть, вправе был оградиться от вас стеной, собрать эти тридцать тысяч рублей и окончить жизнь где-нибудь в Крыму, на южном берегу, в горах и виноградниках, в своем имении, купленном на эти тридцать тысяч, а главное, вдали от всех вас, но без злобы на вас, с идеалом в душе, и – помогая окрестным поселянам» (16; 24).

Итак, в личности Некрасова Достоевский увидел абрис своего героя и крайне близкое ему духовное содержание. Каясь и прося прощения за свою страстную и беспутную жизнь перед простым народом, Дмитрий Карамазов фактически повторяет духовный путь Некрасова, как его описывает Достоевский: «… когда нападало на него отвращение к той жизни, которой он минутами слабодушно и порочно отдавался, он шел и бился о плиты бедного сельского родного храма и получал исцеление. Не избрал бы он себе такой исход, если б не верил в него. В любви к народу он находил нечто незыблемое, какой-то незыблемый и святой исход всему, что его мучило. А если так, то, стало быть, и не находил ничего святее, незыблемее, истиннее, перед чем преклониться. Не мог же он полагать всё самооправдание лишь в стишках о народе. А коли так, то, стало быть, и он преклонялся перед правдой народною. Если не нашел ничего в своей жизни более достойного любви, как народ, то, стало быть, признал и истину народную, и истину в народе, и что истина есть и сохраняется лишь в народе» (26; 125).

Тем более знаменательно, что и в лирике Некрасова обнаруживаются параллели к образам Достоевского.

Но необходимо также отметить и различия в пафосе двух столь схожих подчас между собой авторов. У Некрасова главной темой остается только покаяние в недостойно прожитой жизни, признание в невозможности воскресения и ужас перед скорой, подступающей все ближе и ближе смертью. Даже программное стихотворение «Поэт и гражданин», поэтический и политический манифест Некрасова, заканчивается все-таки жалобой поэта на свою слабость и неготовность к подвигу самоотреченного служения. У Достоевского же безотрадная некрасовская картина просветлена изображением воскресения Митиной души, из-за чего сон делается воплощением идеи гармонии. Тема «восстановления погибшего человека», которую Достоевский считал «основною мыслью всего искусства девятнадцатого столетия» (20; 28), несомненно, является главной и в его творчестве, вопреки приоткровению и бестрепетному созерцанию им всех мрачных глубин человеческой души. Мысль о возможном воскресении в романах Достоевского «довлеет злобе дня сего». Именно неизбывный трагизм некрасовских мотивов во сне о «дите» побуждает Митю «воспеть гимн» «Богу, у которого радость» (15; 31). Думается, мы не сделаем слишком большого допущения, если предположим, что такова была логика духовного пути и самого Достоевского, пришедшего к идее воскресения вследствие своего трагического каторжного опыта, после увиденных и испытанных на каторге мук – тех мук, которым Некрасов только сопереживал со стороны, лишенный катартического обновления. Но Мите Карамазову, одному из своих любимых героев, Достоевский приуготовляет сей пройденный им самим путь, стремительный как падение и долгий, как сибирский этап…

[1] Тот же прием ранее употребил Достоевский в «Подростке», где Макар Иванович называет Аркадия, «в высоком слоге», не «юноша», но «вьюнош», хотя он и очень хорошо знал правильный вариант слова, но произношение «вьюнош» представлялось ему «благообразнее» (13; 310).

[2] Об экстатическом порыве как о высшем подъеме религиозного чувства в произведениях Достоевского см.: Альми И.Л. Поэтика образов праведников в поздних романах Достоевского (пафос умиления и характер его воплощения в фигурах странника Макара и старца Зосимы) // Достоевский. Материалы и исследования. Т. 15. Спб., 2000.

[3] См. Виноградов В.В. Эволюция русского натурализма. Гоголь и Достоевский. Л., 1929. С. 127-152.

[4] См. Криницын А.Б. Исповедь подпольного человека. К антропологии Достоевского. М., 2001. С. 72-75.

[5] Все ссылки приведены по: Некрасов Н.А. Полн. собр. соч. и писем в пятнадцати томах. Л., 1981-1987.

[6] Ср также эти стихи с характеристикой самим Достоевским главного героя «Подростка» Аркадия Долгорукого из «Я взял душу безгрешную, но уже загаженную страшною возможностью разврата, раннею ненавистью за ничтожность и “случайность”свою и тою широкостью, с которою еще целомудренная душа уже допускает сознательно порок в свои мысли, уже лелеет его в сердце своем, любуется им еще в стыдливых, но уже дерзких и бурных мечтах своих, – всё это оставленное единственно на свои силы и на свое разумение, да еще, правда, на Бога. Всё это выкидыши общества, “случайные” ” .ючлены “случайных” семей» (22; 8).

Список литературы

Для подготовки данной работы были использованы материалы с сайта http://www.portal-slovo.ru

Характеристики

Список файлов статьи