56422 (762753), страница 3
Текст из файла (страница 3)
Таким образом, в антипросветительских взглядах, основанных на простом эмпирическом анализе европейских событий, видятся также и корни карамзинского монархизма. «Что... представляет нам история республик?.. Мое сердце не менее других воспламеняется добродетелию республиканцев; но... сколь часто именем свободы пользовалось тиранство?» — вопрошает Карамзин в «Историческом похвальном слове Екатерине II» (64).
По мнению В.О. Ключевского, «в спорах о лучшем образе правления для России он (Карамзин — авт.) стоял на одном положении: Ро(ссия) прежде всего д(олжна) быть великою, сильною и грозною в Европе, и только самодержавие может сделать ее таковою. Это убеждение, вынесенное из наблюдения над пространством, составом населения, степенью его развития, международным положением России, К(арамзин) превратил в закон основной исторической жизни России по методу опрокинутого исторического силлогизма: самодержавие — коренное начало русского государственного современного порядка; следов(ательно), его развитие — основной факт русской исторической жизни» (65).
По убеждению Карамзина, преимущество монархии перед республикой заключается не только в том, что «единая, нераздельная, державная воля может блюсти порядок и согласие» (66) в обществе, но и в том, что монархическое правление «не требует от граждан чрезвычайностей, и может возвышаться на той степени нравственности, на которой республики падают» (67). И если в «Письмах русского путешественника» Карамзин весьма сочувственно отзывался о нравах жителей швейцарских кантонов, то в период «Вестника Европы» он писал уже о «моральном падении Гельвеции». Писатель, присмотревшись к жизни Швейцарии, вместо «народной добродетели» увидел разгул «личных страстей, злобного и безумного эгоизма» (68), вместо идеальной республики — правление нескольких богатых землевладельцев и мещан, а вместо силы действия демократической конституции — господство золота и «торгового духа».
Эти наблюдения позволили Карамзину охарактеризовать сущность современного ему европейского сознания одной формулой — «вся философия состоит теперь в коммерции» (69). Иными словами, объектом критики русского мыслителя с этого момента стал не только один из основных принципов европейского либерализма — индивидуализм, но и сопутствующие ему принципы свободной торговли и свободы действий (70).
Неприятие новых капиталистических отношений, проникнувших в самые основы устройства многих западных республик, вылились на страницах «Вестника Европы» в саркастические и порой беспощадные оценки буржуазного образа жизни. Так, в статье «Известие о нынешнем состоянии республики Рагузы» (71) русский литератор отмечал, что в некогда славной своей умеренностью области «исчезли истинные граждане: остались одни купцы, для которых железный сундук был идолом, контора отечеством, любовь к богатству единственным чувством» (72). В заметке «Общества в Америке» он указывает на «дух торговли» как главную причину того, что «люди богаты и грубы;.. богачи живут только для себя, в скучном единообразии — едят и пьют... Богатство с бедностию и рабством является в разительной противности» (73).
Следствием всего этого, предсказывал Карамзин, будут неизбежные конфликты и военные столкновения между государствами: «Может быть, я обманываюсь; но мне трудно верить бескорыстию... народа, который начинает... торговать» (74). И как раз в столкновении экономических интересов Англии и Франции он находил одну из основных причин политического противостояния этих стран в начале 1800-х годов (75).
Интересна в этом отношении также статья Карамзина «Английская промышленность», в которой автор, описывая подготовку англичан к войне, выделял в качестве одного из признаков английской «купеческой системы» (76) такое явление, как (воспользуемся современной терминологией) милитаризация экономики: «Всякий лавочник хочет торговать вещами, потребными для воинского стана, и находит способ иметь двойной барыш. Любопытно видеть, как все механические искусства пользуются сем случаем для своей выгоды» (77).
Как считал писатель, основой такого рода деятельности была «новая политика» европейских стран, суть которой сводилась к эгоистичным и циничным лозунгам: «О граждане, граждане! сперва деньги, а после добродетель!.. Художества, полезные для войны и торговли, должны быть единственным предметом нашего воспитания» (78).
Итак, демонстрируя растлевающую роль духа торговли, Карамзин убеждал русских читателей, что стяжательство и жажда богатства губят добродетели, что буржуазные отношения уничтожают человеческую личность и вносят раздор и вражду в жизнь обществ и государств.
Не лишним будет, наверное, привести также точку зрения Карамзина на колониальную политику западноевропейских стран. В этом вопросе прослеживается очевидное желание писателя провести четкую границу в оценке действий русских и европейцев. Например, в статье «О российском посольстве в Японию» Карамзин с уверенностью писал, что в русских моряках, отправившихся в кругосветное плавание, коренные жители встреченных земель «увидят... не хищников, не тиранов, которые некогда спешили по следам Колумба злодействовать в Новом Мире, но друзей человечества» (79). В «Известии об островах Канарских» (80), в заметке «О несчастном состоянии Сен-Домингской колонии» (81) автор с негодованием рассказывал о жестокостях колонистов, уничтоживших население завоеванных островов — «народ добрый, крепкий» (82).
И еще одну проблему, которую поднимал на страницах «Вестника Европы» Карамзин, нельзя, на наш взгляд, обойти вниманием. Речь идет о пропаганде издателем журнала чувств патриотизма и «народной гордости». Стремление Карамзина отгородить Россию от духовного влияния революционного буржуазного Запада привело его к необходимости создания и осуществления программы, если так можно выразиться, патриотического воспитания граждан.
«Мы стоим на земле, и на земле Русской, — писал он, — смотрим на свет не в очки систематиков, а своими природными глазами» (83), и поэтому нам вовсе не нужно следовать советам «иностранных глубокомысленных политиков», которые, «говоря о России, знают все, кроме России» (84).
Заявив, что «россияне одарены от природы всем, что выводит народы на высочайшую степень гражданского величия» (85), Карамзин поставил перед литературой задачу нравственного воспитания русского народа, ибо «вернейшая опора... государственных прав есть государственная добродетель» (86), т. е. патриотизм. И литература, посредством чувств прекрасного и доброго вызывающая любовь к тишине и порядку в своем отечестве, должна в этом отношении стать главным проводником «народного самолюбия» и народной гордости у россиян.
При этом роль литературы и просвещения, по мнению Карамзина, тем более весома, что патриотизм является сознательной любовью к родине: (87) «Патриотизм есть любовь ко благу и славе отечества и желание способствовать им во всех отношениях. Он требует рассуждения...» (88).
Однако, признавал Карамзин, русские пока еще «излишно смиренны в мыслях о народном своем достоинстве — а смирение в политике вредно. Кто самого себя не уважает, того, без сомнения, и другие уважать не будут» (89). Причем в характеристике Карамзиным патриотизма нет «слепой страсти». Он был уверен, что истинная любовь к отечеству состоит не в том, чтобы «без разбора хвалить все, особенно то, что льстит вкусу дня, а в том, чтобы по совести сказать правду» (90). Карамзин предостерегал русское общество не только от национального самоуничижения, но и от патриотического ослепления в оценке достоинств своей собственной нации. «Народ ни мало не выигрывает, доказывая, что его совместник презрителен» (91), — утверждал он, обосновывая свою мысль, что национальная гордыня не является народным достоинством.
Заключая свои размышления о патриотизме, Карамзин в статье «О любви к отечеству и народной гордости» подчеркивал важность своевременного прекращения безоглядного заимствования европейского опыта: — «...есть всему предел и мера... Патриот спешит присвоить отечеству благодетельное и нужное, но отвергает рабские подражания в безделках... Хорошо и должно учиться: но горе... народу, который будет всегдашним учеником» (92).
Таким образом, мы видим уже сознательную и аргументированную позицию русского писателя, выразившуюся в признании необходимости особого для каждого народа пути развития. В свете этого становится понятным факт уединения, как писал Пушкин, «в ученый кабинет во время самых лестных успехов» (93) — факт обращения Карамзина к истории, и прежде всего к истории России, в которой он попытался отыскать главную традицию, главную «особенность нашей гражданской жизни», дававшую бы возможность говорить о том, в каком направлении движется Российское государство.
«Что есть история? — задает вопрос Карамзин и сам же отвечает: — Память прошедшего, идея настоящего, предсказание будущего» (94).
К занятию историей подталкивали писателя и принципы, заявленные им в рамках программы патриотического воспитания граждан: «Я не верю той любви к отечеству, которая презирает его летописи или не занимается ими: надобно знать, что любишь, а чтобы знать настоящее, должно иметь сведения о прошедшем» (95). Иначе говоря, убеждение в том, что «русский, по крайней мере, должен знать цену свою» (96), а также осознанная потребность в нахождении и обосновании особого пути развития России, отличного от наполненного революционным хаосом пути европейского, обусловили переход Карамзина от литературной деятельности к многолетним историческим изысканиям.
Подводя некоторые итоги, можно утверждать, что социально-политическая программа Карамзина оформилась под влиянием Французской буржуазной революции 1789–1794 гг. Отрицание «ужасов» террора и кровопролития общеевропейских войн имело своим последствием и отрицание просветительской идеологии, теоретически подготовившей наблюдавшийся тогда разрушительный ход событий. Очевидная политика европеизации России стимулировала процесс развития консервативной мысли Карамзина и заставила его, помимо критики европейских либеральных идей, заняться созданием собственной национальной концепции исторического пути России, противостоящей веяниям народившегося буржуазного мира и возможным политическим потрясениям.
Из трех основных тем европейского консерватизма той поры: 1) неприятие революции; 2) противостояние влиянию рационализма; 3) критика индивидуалистических ценностей развивающейся капиталистической цивилизации — Карамзин наиболее полно развил первую (97). Тем не менее и две другие были достаточно ярко освещены русским писателем. И что наиболее важно — русская консервативная мысль, представленная именем Карамзина, возникла в виде реакции не столько на либерально-буржуазную идеологию как таковую, сколько на осознанную тогда зависимость России от Европы, являющейся как раз носительницей этой идеологии. Данное обобщение позволяет говорить о двух главных — определивших все остальные — признаках русской консервативной традиции: антиреволюционности и антиевропеизме, или иначе антилиберализме и национализме.
Список литературы
1. Федотов Г.П. Певец империи и свободы //Мыслители русского зарубежья. Бердяев. Федотов. СПб., 1992. С. 390.
2. Пыпин А.Н. Общественное движение при Александре I. СПб., 1871. С. 1.
3. Пантин И.К., Плимак Е.Г., Хорос В.Г. Революционная традиция в России. М., 1986. С. 8.
4. См., напр.: Модернизация: зарубежный опыт и Россия. М., 1994; Модернизация в России и конфликт ценностей. М., 1994; Российская модернизация («круглый стол») // Вестник Моск. ун-та. Серия 12: Социально-политические исследования. 1993. № 4 и мн. др.
Здесь, по-видимому, следует сделать оговорку. Как показывает знакомство с научной литературой по данной теме, концепция модернизации не всегда оказывается корректной в применении к исследованию феноменов российской истории и политической жизни. Более того, «миф модернизации» (Панарин А.С. Философия политики. М., 1996. С. 31) имеет в своем «активе» в основном критические, а не положительные оценки. Однако для настоящего исследования эту концепцию, взятую в качестве «рабочей схемы», можно признать достаточно функциональной и вполне приемлемой.
5. Соловьев Э.Г. О некоторых особенностях формирования консервативного идейного комплекса в России. К постановке проблемы // Проблемы общественно-политической мысли в зеркале новой российской политологии. М., 1994.
6. См.: Там же. С. 6–9.
7. Пантин И.К., Плимак Е.Г., Хорос В.Г. Революционная традиция в России. М., 1986. С. 15.
8. См.: Пантин И.К., Плимак Е.Г., Хорос В.Г. Революционная традиция в России. М., 1986. С. 28–32.
9. Об этом, напр., см: Омельченко О.А. Кодификация права в России в период абсолютной монархии. М., 1989. С. 33–34.
10. Творчество этих «лучших» представил М.А. Маслин в книге: «Русская идея» (М., 1992).
11. Нужно отметить, что трактовка «официальной народности» в историографии неоднозначна. Вокруг этой формулы ведутся споры, существуют различные точки зрения на этот вопрос, мы лишь их обозначим: 1) «теория официальной народности — правительственная идеология 30–50-х годов XIX в.» (Пыпин и подавляющее большинство историков); 2) оттенок 1-й — уваровская формула не имеет ни мировоззренческой глубины, ни идеологической искренности и не является философской системой: это не что иное, как сумма бюрократических предписаний. По мнению, например, С.М. Соловьева, уваровская теория была не более чем ловкой канцелярской штучкой — лживой, лицемерной и потому лишенной созидательной силы. «Уваров, — писал Соловьев, — придумал эти начала, то есть слова: православие, самодержавие и народность; православие будучи безбожником, не веруя в Христа даже по-протестантски; самодержавие — будучи либералом; народность — не прочтя в свою жизнь ни одной русской книги, писавши постоянно по-французски и по-немецки» (Соловьев С.М. Избранные труды. Записки. М., 1983. С. 267–268).
![](https://s.studizba.com/z.php?f=/templates/si/i/noavatar.png&w=100&h=100&t=1"){kind=avatar}
