16833-1 (636325), страница 3
Текст из файла (страница 3)
С песьим сердцем,
С волчьей головой?
Пой же, трубы гнева и печали!
Вейся клекот лиры боевой!
Но когда заря
Зарю подымет,
В утренней
Розовоокой мгле,
Вспомню я простое волчье имя,
Что мне дали на моей земле.
И, храпя
И воя без умолку,
Кровь свою, роняя на бегу,
Серебристым
Длинномордым волком
К вражьему престолу пробегу.
В этом "романтическом" стишке речь, конечно, идет о коммунистической заре и Царском престоле. Метафора "с песьим сердцем" вполне отражает сущность автора, внешне добродушного, открытого, приветливого, внутренне - злобного, циничного, холодного. Его жизненный принцип: "Нет во мне - нет в людях". Однажды, обращаясь к другу, он признался:
Прости за то, что был как все -
Не верен и лукав,
За мелочность и злую грусть
Моих земных забав.
И перед нами отнюдь не "лирический герой", а автопортрет. После окончания 2-й Симбирской советской школы 2-й степени имени В. И. Ленина он в 1919 году поступил на историко-филологический факультет Казанского университета, где числился до июня 1921 года. Именно числился, потому что сам в одной из анкет указал: "добровольно служил в 1920-1921 в Санчасти Приволжского оттого округа. Врет, так как в другой анкете был ближе к правде: "Служба в Красной Армии: работал в качестве секретаря педагогической лаборатории Главного Политического Управления Просвещения Комитета Татарской республики". И еще дал справку: в 1920 году проходил курс всеобуча в 9-м взводе 1-й роты 1-го пехотного Казанского территориального полка. Свою чекистскую службу он начал с первого университетского курса. Фанатик мировой революции, он в 1921 году на вопрос анкеты (пункт 29-й): "Какой партии сочувствуете и почему?" - ответил: "РКП. Хотя бы потому, что все попытки переворота (независимо от намерений кого бы то ни было) по неизбежным результатам считаю контрреволюционными" (ему, "твердокаменному", колебания были несвойственны).
Детали темной биографии "Вовы" проясняются им самим в стихотворных опусах. Процитируем отрывочек (поэзии в нем ни на грош, но фактура любопытна):
Много слов боевых живет в стране,
Не зная, кто их сложил,
Громче и лучше на свете нет
Песни большевика.
И этой песне меня научил
Мой первый товарищ Выборнов Михаил,
Председатель Рузаевской ЧК.
Даже адрес чекиста указан: Симбирск, Смоленская ул., 3. Человек с такой фамилией (имя другое) известен в Ленинграде начала 20-х годов (в его служебном формуляре немало темных строк); осенью 1925 года он исполнял обязанности ответственного дежурного 1-го Дома Советов ("Астории"), а должность эта - чекистская, ее до него занимал В. М. Назаров, переведенный на должность коменданта "Англетера", Возможно, перебравшись в северную столицу, Выборное в июле 1921 года перетащил за собой и своего ученика.
Здешнее ГПУ приютило Эрлиха в комнатке ведомственного дома № 12 по Вознесенскому проспекту (это буквально рядом с "Англетером", позже имевшим адрес: проспект Майором, 10). Вольф поступил на литературно-художественное отделение факультета общественных наук Петроградского университета. В 1923 году его оттуда выгнали за неуспеваемость и участие в сионистских сборищах. Пытался в революционном духе воспитывать детей, но скоро забросил педагогическое ремесло, отдавшись всецело сексотству и "социальной" поэзии: "Мой дом - весь мир, отец мой - Ленин..." Наиболее заметная его работа - сценарий известного фильма "Волочаевские дни" (1936),
Литератор Матвей Ройзман писал о нашем "герое": Вольф Эрлих был честнейшим, правдивым, скромным юношей. Он романтически влюбился в поэзию Сергея Есенина и обожал его самого. Одна беда - в практической жизни он мало понимал. Здесь нет ни одного слова правды, но именно в таком ореоле воспринимали его современники: тихонький, мяконький - из него бы получился неплохой провинциальный артист. Даже в недавние наши дни у волка сохранялся овечий "имидж": на его родине, в Ульяновске, открыли музей его имени (позже тихо и благоразумно прикрыли).
В практической жизни он разбирался великолепно, В 1930 году сообщал матери: "Сам я живу замечательно. Две комнаты с передней, а я один. Сам к себе в гости хожу. Шик!" (Адрес того "шика": ул. Литераторов 19, кв. 13). Что ни говори - ценный кадр ЧК-ГПУ-НКВД. Есенину "советская" власть на захотела плохонького угла дать, а к таким, как "Вова", радела классовой лаской. Пройдя в 1922 году подготовку в радиотелеграфном дивизионе Петроградского военного округа, Эрлих время от времени совершал путешествия в южные республики СССР, совмещая отдых с обязанностями сексота ГПУ и пограничника (вот еще одна странность его биографии: в 1924 году он признан Негодным к воинской службе по ст. 125; личная карточка № 166 от 14 мая 1924 года). Споры о том, сфотографирован он однажды в форме пограничника или гэпэушника, - пустые, одно не мешало другому.
Но пора вернуться в "Англетер" Кажется, никто не обратил внимания, что Вольф Иосифович после смерти Есенина не промолвил на эту тему ни слова в газетах и лишь в 1926-м поместил в сборнике воспоминаний о поэте статейку "Четыре дня".
Поначалу Эрлиху было не до писанины. Он заметал следы преступления, колыхаясь между Ленинградом и Москвой. 16 января 1926 года он сообщил матери: "живу в Москве с тех пор, как привез сюда Сергея. Нет! На два дня выезжал в Питер". В другом письме (не датировано) припоминал: "Зимой я был несколько раз в Москве, а после смерти Есенина прожил там без малого 2 месяца)" Домовая книга точно зафиксировала: вернулся он в Ленинград 19 февраля 1926 года.
Где он жил в столице, почему о его пребывании там в дни похорон поэта никто даже не упомянул? "Волк" рыскал по приказу своих хозяев с Лубянки и с Комиссаровской: в Москве докладывал об "операции" и получал новые инструкции, в Питере, запасшись "заключением судебно-медицинской экспертизы" о самоубийстве Есенина и, возможно, отрекомендованный чьим-то предварительным звонком в загс, получил "Свидетельство о смерти" (№ 1120) поэта, воровски взял в больнице остатки его одежды и вещей (они могли стать уликами для подлинного следствия). "Вова" спешил, может, быть, "мальчики кровавые в глазах" все-таки давали о себе знать. Он испытывал слабость к жутким стихотворным медитациям. Одна из них с многозначительным названием "Шпион с Марса" для нас весьма любопытна:
Снятся мне багровыми ночами
Кровяные росы на ветвях,
Женщина с огромными очами
С платиновым циркулем в руках.
Не будем останавливаться на "масонских штучках" автора, процитируем еще лишь два последних четверостишия:
Подожду.
А ремесло шпиона -
Вряд ли признанное ремесло...
Постою, пока сквозь гром и звоны
Можно различать значенье слов.
Но, когда последний человечий
Стон забьет дикарской брани взрыв,
Я войду, раскачивая плечи,
Щупальцы в карманы заложив.
Трудно сказать, так ли картинно входил Эрлих в пыточную, где убивали Есенина, или перед нами его очередная рифмованная фантазия, но, согласитесь, стишок наводит на размышления. Так же, как и другой ("Между прочим"), "кабацкий", где рисуется питейное заведение и...
Где пьют актеры - внешность побогаче;
Ну, джемпер там, очки, чулки, коньяк,
Европой бредит, всеми швами плачет
Не добежавший до крестца пиджак.
И бродит запах - потный, скользкий, теплый.
Здесь истеричка жмется к подлецу.
Там пьет поэт, размазывая сопли
По глупому, прекрасному лицу.
Но входит день. Он прост, как теорема.
Живой, как кровь, и точен, как затвор.
Я пил твое вино, я ел твой хлеб, богема,
Осиновым колом тебе плачу за то.
Как видим, весьма боевитый и нагловатый "лирический герой", заставляющий задуматься о его создателе - "шпионе". Вывести его на чистую воду непросто, он, как на одной своей фотографии, застегнут на все пуговицы полувоенного френча ("Мы наглухо кожанки застегнем", - писал он в стихотворении "Площадь жертв революции"). Маскировку Эрлих начал сразу же после убийства поэта, но особенно активно стал гримироваться в 1929-1930 годах, когда Сталин брал за жабры троцкистов. О том, как заволновались и засуетились ленинградские "зиновьевцы", можно книгу написать. Есенинская история к тому времени стала забываться, имя поэта было в опале, а Эрлих вдруг взялся за сочинительство брошюрки "Право на песнь" (он тогда был больше занят подготовкой своего стихотворного сборника "Вдова с деревянными ногами" - так уголовники называют виселицу). Заголовок для воспоминаний он не случайно позаимствовал из статьи Троцкого "Памяти Сергея Есенина". В конце 1929 года он информировал мать: "В феврале выходит отдельной книжкой "Софья Перовская", в апреле - книга о Есенине. К осени приготовлю книгу стихов. Работаю как нанятый". Словцо весьма характерно, оно говорит не только о производительности труда стихотворца, но и как бы намекает на некий нажим на автора со стороны. Думаем, так оно и было. Уже в самом начале "Права на песнь" он вынужден признаться: "...я все-таки боюсь, что я не сумел не солгать", далее следует нечто невразумительное, сумбурно-трусливое: "...пусть он простит мне наибольшую вину перед ним, ту, которую он знал, а я - знаю". Теперь выведем на свет еще двух главных "свидетелей" -так называемую чету Устиновых.
Георгий Феофанович Устинов (1682-1932) рассказал о себе в автобиографии, опубликованной в книге Л. М. Клейнборта "Очерки народной литературы...(1880-1923)". Родился он в лесной глуши "Бурдуковская дача" Балахнинского уезда Нижегородской губернии в семье раскольников. Прожил здесь до четырнадцати лет; после школы попал в церковно-приходское училище села Кантаурово Семеновского уезда - отсюда-то и началось его скитальчество. "...Там решили, - вспоминал он, - меня напихать катехизисом, как мешок опилками. Но в этом училище за незнание Закона Божьего был изгнан из общежития..." Возможно, Устинов привирает, был он малый разбойный, непокладистый. В семнадцать лет стал матросом на волжском буксирном пароходе "Братья Плехановы". Не поладил с хозяином и избил его. Отделался легко, получив расчет. Бродяжил, голодал, попал в Сормово, в 1905 году участвовал здесь в известных политических событиях. С 1907 года начинается его журналистско-литературная деятельность; вместе с Иваном Касаткиным (в молодости знакомцем Генриха Ягоды, позже чекистом, редактором) сотрудничал в газетах "Судоходец", "Волгарь", "Нижегородский листок". Признавался: “…народный писатель из меня выйдет плохой ... Я - язычник, аморалист, способный преклоняться перед Байроном, Уайльдом, Лермонтовым, Г. Манном, Из русских ценю Бунина, А. Куприна, терпеть не могу бытовиков...” Мечтал стать "писателем для женщин". 1917 год поднял его на гребень революционно-публицистической волны, сделал заметным автором "Правды" и других большевистских газет. Сочинил дифирамбическую брошюрку о Троцком; наиболее известна была книга его критических статей "Литература наших дней" (М , 1923), наглядный пример вульгарнейшего социологизма. В сборнике есть главка о Есенине, где встречаются такие оценки: у поэта "большевизм не настоящий. Рязанский кулак может спать спокойно. Сын вполне оправдал его доверие"; "самый яркий, самый одаренный поэт переходной эпохи и самый неисправимый психобандит". В один из своих наездов в Ленинград Устинов женился на местной журналистке и печатался в "Красной газете". Нас, естественно, прежде всего интересует некролог "Сергей Есенин и его смерть" ("Красная газета", вечерний выпуск, 1925, 29 декабря). В ней - гнев на русских поэтов-патриотов "распутинской складки", охаивание "идиота-царя" и осуждение Есенина, ушедшего от идеалов революции и причалившего "к своей мужичьей рязанской почве". Стиль не устиновский, статья, видно, готовилась в спешке. Обращает на себя внимание следующий абзац: "Есенин умер по-рязански, тем желтоволосым юношей, которого я знал. Этот юноша не делал петли из шарфа, он обертывал этот шарф два раза вокруг шеи. Сергей Есенин обернул вокруг своей шеи два раза веревку от чемодана, вывезенного из Европы, выбил из-под ног тумбочку и повис лицом к синей ночи, смотря на Исаакиевскую площадь" Не будем комментировать явные логические нелепости, пируэты грамматики, внимательно вслушаемся интонацию, обратим внимание на лексику. Достаточно сравнить эти сантименты с вариантом статьи Устинова в сборнике "Сергей Александрович Есенин. Воспоминания" (1926), чтобы убедиться: в "Красной газете” печаталась чья-то, не устиновская оперативная стряпня.
В тот же день, 29 декабря 1925 года, ленинградская "Новая вечерняя газета" опубликовала безымянную статью "Самоубийство поэта Сергея Есенина", в которой опять-таки фигурируют Устинов и его жена. В этой статье чета Устиновых, без Эрлиха, вместе с комендантом В. М. Назаровым обнаруживает труп поэта. Важнейшей задачей безымянного автора было убедить советских обывателей: самоубийство произошло в "Англетере" Нажим лобовой, "указательный": "Гостиница "Интернационал" на бывшей Исаакиевской площади является местопребыванием ленинградских поэтов. Сюда, прямо с вокзала, и приехал 24 декабря Сергей Есенин" Откуда читатели могли знать, что там здешние парнасцы никогда не проживали, да и не могли проживать! ", „прямо с вокзала": Эрлиху окончательно еще не было определено место в игре "свидетелей" (ведь Есенин с поезда якобы поехал к "Вове"), его роль будет разработана позднее. Далее в статье сообщается, как веселый, бодрый Есенин явился к Устинову, с порога объявив ему: "-Довольно, надоела Москва. Порвал со всеми родственниками и навсегда перебираюсь в Ленинград!" Автор явно переборщил в своем усердии во что бы то ни стало сказать: жил, жил поэт в "Англетере". Это стремление заметно и в следующей демонстративной фразе: "Устинов устроил его в №5". В роковое утро, продолжает лгать "Новая вечерняя газета", Устинова пошла за оставленным в комнате Есенина самоваром (автор опять переусердствовал: номер был обставлен богато, да и хозяин мог в любую минуту попросить горничную принести ему нужный прибор), не достучалась, о чем рассказала "вернувшемуся мужу". "Устинов пошел сам" - и т. д.
![](https://s.studizba.com/z.php?f=/templates/si/i/noavatar.png&w=100&h=100&t=1"){kind=avatar}
