16833-1 (636325), страница 2
Текст из файла (страница 2)
- Не знаю. Наверное, какой-то авторитетный для мужа партийный товарищ.
"Тайна Есенина" была доверена люмпен пролетарию, не только никогда не слышавшему о поэте, но вряд ли когда открывавшему какой-нибудь стихотворный сборничек. Расчет убийц оправдался: Назаров так и не понял, какую грязную тайну он покрывал. Справедливости ради надо сказать, служил он большевикам не за страх, а за совесть, служил ревностно и по-своему честно: спасал по поручению ГПУ разрушенные революцией дворцы в Ленинграде. Не брал чужой копейки - впервые сменил гимнастерку на костюм, перейдя на службу в "Англетер", но "гаврилку" (так он называл галстук) так и не научился носить. Преследовал в гостинице разврат ("мед пчел трудовых"), бесхозяйственность и прочую вольницу. Короче, подлинно мужицкая дубина пролетарской революции. Заглядываем в архивные документы. Примечательная деталь: 1 января 1926 года, спустя четыре дня после гибели Есенина, Назарову значительно повысили тарифный разряд, отправили в отпуск (заслужил), а через две недели (то есть когда отпуск закончился) вышвырнули на склад губернского отдела коммунального хозяйства "заштатным управляющим". Антонина Львовна вспоминает, какой тогда страшно кричал по ночам, как хватался за наган под подушкой. Со слов других известно - пил горькую... В 1929 году после ловко подстроенной финансовой недостачи Назаров попал под суд, сидел в "Крестах", а потом оказался в "Соловках". Вернулся из заключения физически и морально сломленным, несколько лет вновь работал в коммунальной системе на маленьких должностях, а затем, вспомнив молодость, пошел на завод. Типичная "щепка", которую с 1917-го понесло по разудалым революционным волнам, швырнуло в жуткую пучину - и из нее он уже не смог выбраться. То было и возмездие за бездумье расстрельных лет, за сокрытие "есенинской тайны".
Много раз приходилось читать, что "самоубийство" Есенина придумали журналисты, игнорировавшие вяло протекавшее милицейское расследование и даже опередившие результаты судебно медецинской экспертизы. Да, бойкие и развязные газетчики в погоне за шумихой поспешили объявить о несчастье в "Англетере". Погоня тут, конечно, была, но главное, имелось молчаливое согласие и даже поощрение цензуры, очевидно, получившей на этот счет соответствующее указание. Подобные циркуляры в архиве сохранились. Вот, например, совершенно секретный приказ (он лишь недавно стал доступен исследователям) от 21 июля 1926 года: "Всем уполномоченным Гублита. Ленинградский Гублит предлагает всем уполномоченным впредь до особого распоряжения -без согласования с Гублитом не допускать опубликования в печати материалов об обстоятельствах смерти т. Дзержинского, кроме правительственных сообщений, телеграмм ТАСС и перепечаток с московских газет "Известия" и "Правда". Нечто похожее раньше произошло с публикациями о кончине Фрунзе. Полагаем, подобное случилось и с освещением смерти Есенина (многие циркуляры доставлялись в цензуру со специальными фельдъегерями ГПУ, давались только для прочтения и возвращались на исходное тайное место).
Утверждение, что писаки сочинили "самоубийство" поэта - наивно, говорит о плохом знании жесточайшей карательной практики конца 1925-го - начала 1926 годов. Тогда подвергались строгому контролю даже стенные газеты' (При "Красной газете" выходили 'Красные клыки", а в ленинградском ГПУ- "Москит"). 7 октября 1925 года Главлит выпустил циркуляр № 3521 "О предоставлении ежемесячных сведений о стенных газетах, написанных от руки или напечатанных на пишущей машинке". Цензор Лебедев-Полянский вновь подтвердил свое драконовское предписание (позже его все-таки отменили). Во всех изданиях сидели специальные политредакторы и уполномоченные Гублита. "Красную газету" контролировал С. М. Рымшан, привлеченный прокуратурой в мае 1926 года за небольшую цензорскую оплошность к суду. Охранники печатного и устного слова (театр, кино, эстрада) торчали повсюду. 21 июля 1925 года Ленинградский губернский комитет РКП(б) устами своего Агитотдела принял решение; "Просить Губисполком дать официальное разъяснение, чтобы ни одна типография не имела права принимать в печатание ни одного издания без визы Гублита". Как советские работники реагировали на "просьбу" партийных чинов - объяснять не надо. Все сказанное выше убеждает: каратели слова всячески поощряли печатные инсинуации вокруг отрежиссированного печального события в "Англетере", как раньше содействовали есенинской травле. Это благодаря им по всему свету мгновенно распространилась (через ТАСС, РОСТА, зарубежные телеграфные агентства) лживая информация об обстоятельствах гибели русского поэта. Еще официально не были готовы результаты судебно медецинской экспертизы тела покойного, а все газеты прокричали о самоубийстве. К примеру, французское агентство “Тавас" датировало сообщение на эту тему 28 декабря ("Парижский вестник", 1925, 30 декабря). В Ленинграде таким Гермесом-лжецом выступал заведующий вечерним выпуском "Красной газеты" и одновременно сотрудник бюро РОСТА Иона Рафаилович Кугель. Но как же быть со свидетельствами людей, бывших в гостях у поэта в 5-м номере "Англетера", видевших его и беседовавших с ним? Допустим, намеренно врет Анна Яковлевна Рубинштейн, строчившая за бывшего полуофициального супруга Устинова клеветнические статейки. Так оно и было. Ведь не случайно Георгий Устинов отсутствовал на есенинской гражданской панихиде в Ленинграде, не случайно и его "самоповешение" в 1932 году, когда,. мучаясь совестью, он, быть может, пообещал рассказать правду. Врет и Эрлих, по долгу сексотской службы прикрывавший преступление... Но ведь мемуаристы ссылаются на присутствие многих "есенинских гостей" в "Англетере" - Николая Клюева и других...
Посмотрим поочередно на каждого из "очевидцев".
Николай Клюев о своем посещении гостиницы не проронил ни слова. Жил он тогда по адресу ул. Герцена, 45, кв. 7, совсем рядом с "Англетером". Жил очень бедно, часто болел и находился в большой зависимости от директора Ленотиздата Ильи Ионова. Нами недавно обнаружено заявление (ноябрь 1924-го) Николая Клюева в Президиум Ленинградского губисполкома, в котором он, ссылаясь на свои заслуги перед революционной литературой, слезно просит уменьшить ему плату за жилье и, в частности, пишет: "Никаких доходов, а по нездоровью, и работы, за мной не водится; питаюсь я случайными грошами, помещение же, в котором я живу, представляет низкую, полутемную комнату, затерянную на заднем дворе огромного дома на бывшей Морской улице. Дом этот до августа настоящего года принадлежал Госиздату, заведующим которого, товарищем Ионовым, и было разрешено пользоваться упомянутым помещением за плату 2 рубля 75 копеек в месяц. За переходом здания в Откомхоз, мое жилое обложение выразилось в сумме 41 рубля 50-ти копейкам.
За снисхождение к моей невозможности платить подоходное и квартирную плату, по свободной профессии, мое товарищеское сознание и русская поэзия будут Президиуму благодарны"
Снизошли ли совчиновники до просьбы Клюева - неизвестно, его письмо и в 1925 году лежало под сукном, и "классовые гуманисты" продолжали долгую бюрократическую переписку.
На 1 декабря 1925 года долг Клюева за комнату равнялся 15 рублям. Возможно, в дело вмешался Ионов и помог бедолаге (на фотографии у гроба Есенина они рядом). В декабре 1925-го капкан захлопнулся, и Клюев, прочитав о своем "визите" к Есенину, обо всем догадался и благоразумно помалкивал. Своеобразной подачкой за предательство памяти друга стала публикация поэмы Клюева "Плач о Сергее Есенине", напечатанной вместе со статьей критика П. Н. Медведева в сборнике “Сергей Есенин” (1927 год).
И еще две любопытные детали. Оказывается, Клюев жил в доме, управляющим которого был чекист Ипполит Павлович Цкирия. Тот самый, который, по воспоминаниям вдовы коменданта "Англетера". очутился вместе с Назаровым в 5-м номере 27 декабря. Контора гупэушного домоуправа располагалась как раз на Герцена, 45, и он мог по-своему "обработать" влачившего жалкое существование квартиранта.
Другой жилец того же дома, сосед Клюева - неожиданная новость! - художник с авангардистскими выкрутасами Павел Андреевич Мансуров. Его задолженность за квартплату в декабре 1925 года составляла довольно солидную сумму - 71 руб. 39 коп. Как выкручивался сей живописец, неизвестно, но зато известно, как он в 1972 году, на склоне лет, живописал свое посещение (27 декабря) Есенина в "Англетере" (в письме к О. И. Ресневич -Синьорелли). Тон воспоминаний художника пошловато-развязный, он позволяет себе говорить кощунственный вздор. Описывая посмертный путь поэта в Обуховскую больницу, Мансуров "фантазирует": "Сани были такие короткие, что голова его ударялась по мокрой мостовой" А эту грустную сцену видели Другие люди (например, Иннокентий Окcенов) и оставили совсем иные воспоминания. Если Клюев и некоторые другие "попали в гости" к поэту по воле убийц и их покровителей и не распространялись об этом эпизоде своей жизни, то некий журналист Дм. Ушаков лжесвидетельствовал сознательно: "Мне, остановившемуся в Ленинграде в той же гостинице "Англетер", в которой утром 26 декабря был найден повесившимся в своем номере поэт Сергей Есенин, пришлось быть свидетелем его последних дней" и далее беспардонное вранье ("...лечился в психиатрической лечебнице, где признан, был врачами психопатом" и т. п.).
Легенду о проживании Есенина в "Англетере" также раздувал Лев Рубинштейн, автор книги воспоминаний "На рассвете и на закате”. Воспоминаний фальшивых и явно заказных. Мемуарист описывает, как некий ''высокий угрюмый человек", по его словам, ''кто-то из заезжих московских поэтов", спрашивал Есенина, (место встречи не называется), где он остановился в Ленинграде. Псевдоромантический сумбур продолжается и на последующих страницах, когда появляются все те же суетливый Эрлих и заботливая "тетя Лиза. Дабы упрочить версию о существовании "Елизаветы Устиновой", Лев Рубинштейн выдумал даже пятнадцатилетнюю ее сестру Варю, которая "сходила с ума" по красавцу поэту Есенину.
Как и у других фарисеев, заметавших следы убийства, у Льва Рубинштейна важнейшая задача - во что бы то ни стало убедить читателей: Есенин жил в "Англетере". С этой целью он приплетает имя Ильи Ивановича Садофьева, председателя Ленинградского Союза поэтов, который якобы передавал жалобу Есенина о дороговизне платы за гостиницу. Попутно заметим, - Эрлих в своих измышлениях пошел дальше - "пригласил" Садофьева "в гости" к Есенину. Лгут оба, что доказывается записью в дневнике (рукопись) критика Иннокентия Оксенова: "29 декабря 1925 г. Вчера, около часа дня, в "Звезде" я услыхал от Садофьева, что приехал Есенин, и обрадовался", - и далее Оксенов пишет, как в тот же день, то есть 28 декабря, он купил вечернюю "Красную газету" и прочел в ней краткое известие о смерти поэта. Иннокентию Оксенову следует вполне доверять, он искренне и трогательно любил Есенина и не запятнал свою жизнь никаким грязным поступком.
Можно лишь гадать, знал или не знал Илья Садофьев 28 декабря "около часа дня" о трагедии в "Англетере". Может быть, его "подготавливали" в тот же день, с утра, или даже с вечера 27 декабря - неясность остается. Сведущий (даже слишком) Павел Лукницкий писал, что о смерти Есенина Садофьеву первым позвонил Эрлих ("Аврора", 1988, № 2). Сама личность Садофьева не вызывает большого доверия. В неопубликованных пустеньких воспоминаниях "Расколки памяти" (1924) он писал о себе: "...По темпераменту и убеждениям - бунтарь, "сицилист", эсдек, сочинитель распространяемых в рукописях революционно-обличительных стихов..." В гражданскую войну он "комиссарил" в Политуправлении Юго-Западного фронта, и эта страница его биографии остается неизвестной. Мы вряд ли ошибемся, если скажем, что и он тогда ходил в кожаной курточке с чекистским удостоверением.
Вернувшись в Петроград, Садофьев одно время редакторствовал в "Красной газете” и не оставлял своей дзержинской привычки. Об этом мы нашли свидетельство в одном из обзоров ленинградского ГПУ за декабрь 1925 года. Тайные информаторы сделали выписку из одного белоэмигрантского органа печати, где говорилось о неохотном сотрудничестве молодых писателей в "Красной газете": "Садофьев призвал одного из них, вынул из письменного стола документы и фотографии, изобличающие былую прикосновенность писателя к Колчаку, и заявил: "Или давайте рассказ, или я перешлю это в ЧК" Тем же приемом он извлекал из критиков хвалебные статьи о своем творчестве". Как говорится, не было печали, да черти накачали.
Теперь вернемся к Льву Рубинштейну. Выяснилось: в 1925 году (до апреля -точно) Лейба Франсович Рубинштейн проживал в 130-м номере "Англетера" - "без документов", гласит пометка. Тогда его ближайшими соседями были Леонид Захарович Розовский (народный судья), службист артиллерийской академии РККА Савва Моисеевич Шулькин и губернский прокурор Иосиф Иванович Юденич.
Присутствие Лейбы Рубинштейна именно в 130-м номере весьма показательно (напомним, в декабре 1925 года здесь упорно "прописывали" Георгия Устинова). Указанный номер вкупе со смежным 131-м (он в журнале квартирантов всегда отсутствует, но означен в инвентаризационной описи за март 1926 года), как уже говорилось, представляли собой секретные меблированные кабинеты ГПУ - отсюда, вероятно, шла команда о проводившихся тайных чекистских операциях, сюда являлись с докладами и т. п. Так "засветился" еще один подлец. Из перечня секретного сотрудника Вольфа Эрлиха остаются еще два так называемых свидетеля.
Обычно в примечаниях к собранию сочинений Есенина Григорий Романович Колобов (прозвище "Почем соль") аттестуется как "советский работник", что вуалирует его чекистские занятия. Его-то и записал Эрлих в очевидцы. Полагаем, комментарии излишни. Г. Е. Колобов в 1925 году и позже не оставлял своей службы в ГПУ, что доказывается его присутствием 25 мая 1926 года на заседании партийного бюро 3-го Ленинградского полка войск ГПУ (протокол сохранился). Косвенно то же самое подтверждается фактом проживания (1929) его брата (7), студента политехнического института Николая Романовича Колобова (р. 1907) в 46-й квартире дома № 3 по улице Дзержинского (бывшая Гороховая, затем Комиссаровская).
А как же быть с воспоминаниями друзей Есенина - Вольфа Эрлиха, журналиста Георгия Феофановича Устинова и его жены Елизаветы Алексеевны? Так вот, гипотеза о том, что Есенин 24-27 декабря 1925 года не жил в "Англетере", получает новые подтверждения. Обратимся к фактам. Первый и самый достоверный: Вольф Иосифович Эрлих (1902-1937) - секретный сотрудник ГПУ, создавший вместе с другими легенду о том, что Есенин, почаевничав четыре дня в пятом номере "Англетера", повесился. От тоски, алкоголизма, безнадежности, победы "черного человека в душе, в общем-то, обаятельного, несмотря на "завихрения", поэта... И в это поверили. И это было самое глубокое и наивное заблуждение биографов Есенина. Чтобы их разубедить, нарисуем портрет "Вовы" не по воспоминаниям Николая Тихонова ("Мне нравится Вольф Эрлих и своей сердечной преданностью Есенину и большой, настоящей любовью к родной поэзии") и вздохам его родственников и близких знакомых, а по документам и "наследию" стихотворца, которое почему-то не привлекало внимания.
7 июня 1902 года раввин Симбирска И. Гальперн записал: "...у провизора Иосифа Лазаревича Эрлих от законной его жены Анны Моисеевны родился сын, которому, по обряду Моисеева закона, дано имя Вольф". Через 28 лет Вольф пропоет свою "Волчью песнь":
Я ли это -
С волей на причале.
![](https://s.studizba.com/z.php?f=/templates/si/i/noavatar.png&w=100&h=100&t=1"){kind=avatar}
