3635-1 (634794), страница 6

Просмтор этого файла доступен только зарегистрированным пользователям. Но у нас супер быстрая регистрация: достаточно только электронной почты!

Текст из файла (страница 6)

О, какая тоска, что в предсмертной тиши

Я не слышал дыханья певучей души,

Что я не был с тобой, что я не был с тобой,

Что одна ты ушла в океан голубой…

И тут же начинает писать книгу под названием "Злые чары" - самую темную и страшную из всех своих созданий. Среди всяческой дьявольщины в ней – естественно, без посвящений, – содержится эпитафия, адресат которой, тем не менее, легко угадывается по аналогии с названием цикла "Зачарованный грот", посвященного Лохвицкой за два года до того:

Тесовый гроб, суровый грот смертельных окончаний,

В пространстве узких тесных стен восторг былых лобзаний.

Тяжелый дух, цветы, цветы, и отцветанье тела,

Застылость чувственных красот, в которых жизнь пропела.

Безгласность губ, замкнутость глаз, недвижность ног уставших,

Но знавших пляску, быстрый бег, касанье ласки знавших.

Тесовый гроб, твой ценный клад еще прекрасен ныне,

Не сразу гаснет смелый дух померкнувших в пустыне.

Но тесный грот, твой мертвый клад в ужасность превратиться.

Чу, шорох. Вот. Безглазый взгляд. Чу, кто-то шевелится.

Мысль о том, чтобы самому лечь в тот же "саркофаг" была ему отвратительна.

В декабре того же года Бальмонт уехал за границу – в России ему оставаться было, якобы, опасно.

III. Восхождение из бездны

"Злые чары" были крайней точкой падения поэта в бездну. Вся последующая жизнь была медленным, трудным восхождением. Но это восхождение было предопределено: все-таки светлое начало было в нем сильнее.

Будучи "влюблена в Бальмонта", читающая Россия, возможно, не отдавала себе отчета, что так влекло к нему. "Злые чары" владели тогда многими умами, но все-таки неприкрытое зло никого не привлекало. В Бальмонте видели, прежде всего, светлую сторону, темную – старались не замечать. Об этом вспоминал Б.К. Зайцев: "Бальмонт, хотя был крайний индивидуалист, все же совсем другого склада . Тоже. Конечно, самопреклонение, отсутствие чувства Бога и малости своей пред Ним, однако солнечность некая в нем жила, свет и природная музыкальность. Пусть он ею злоупотреблял – рядом с подземельем Брюсова это порыв, увлечение и самозабвение, под знаком "солнечного луча". Бальмонта тех дней можно было считать язычником, но светопоклонником (Брюсов прямо говорил: "Но последний царь вселенной. Сумрак, сумрак – за меня!") Бальмонт был наряден, пестр, не по-русски шантеклер, но были в нем и настоящие русские черты, в его душе, и сам он бывал трогателен (в хорошие минуты)" (Зайцев Б.К. Серебряный век. Из воспоминаний и размышлений. – Собр. Соч. Т. 2. С. 471).

Что "светопоклонник" "не мог не молиться" Люциферу, он свидетельствовал сам . Но все же даже в годы беснований и "отпадений" в нем оставалось немало светлого, и даже сама тьма казалась светом – в это и влюблялись.

Я в этот мир пришел, чтоб видеть Солнце

И синий кругозор.

Я в этот мир пришел, чтоб видеть Солнце

И выси гор.

Я в этот мир пришел, чтобы видеть Море

И пышный цвет долин.

Я заключил миры в едином взоре.

Я властелин.

Я победил холодное забвенье

Создав мечту мою.

Я каждый миг исполнен откровенья,

Всегда пою.

Мою мечту страданья пробудили,

Но я любим за то,

Кто равен мне в моей певучей силе?

Никто, никто.

Я в этот мир пришел, чтоб видеть Солнце,

А если день погас,

Я буду петь… Я буду петь о Солнце

В предсмертный час. (1903)

В рассказе "Улица святого Николая" Зайцев, вспоминая Арбат начала века, как непременную достопримечательность в каждый из периодов упоминает "поэта золотовласого" - Бальмонта, и "поэта бирюзоглазого" - Андрея Белого. Вот первые годы века: "Поэт золотовласый, чуть прихрамывая, припадая на одну ногу, в черной шляпе художнической, бежит по тротуару, приветствуя весну и милых женщин". Вот, в годы революции "поэт златоволосый не сражается, но на словах громит, анафематствует жандармов, губернатора, властей – заочно и в лицо". Проходит немного времени и вот – "поэт золотовласый улетел в Париж изгнанником – за резкости на троне" (Зайцев Б.К. Собр. Соч. Т. 2. С. 319 – 322).

"Злые чары" сразу по выходе (в 1906 г.) цензура запретила и изъяла – они были переизданы лет десять спустя. Но в следующих сборниках Бальмонта, который появлялись в период его дореволюционного "изгнания" читатели уже не находили того света, который привлекал к нему раньше. К тому же, Брюсов авторитетно говорил о конце Бальмонта. И постепенно стало утверждаться мнение, что стихи "золотовласого поэта" мало чем отличаются от пародий, в изобилии на них писавшихся. Вот, например, пародия А. Измайлова, не менее популярная, чем стихи самого Бальмонта:

Я вижу Толедо,

Я вижу Мадрид,

О, белая Леда! Твой блеск и победа

Различным сияньем горит…

К. Бальмонт. "Испанский цветок"

Я плавал по Нилу,

Я видел Ирбит.

Верзилу Вавилу бревном придавило,

Вавила у виллы лежит.

Мне сладко блеск копий

И шлемов следить.

Слуга мой Прокопий про копи, про опий,

Про кофий любил говорить.

Вознес свою длань я

В небесную высь.

Немые желанья пойми, о Маланья! –

Не лань я, не вепрь и не рысь!

О, щель Термопилы,

О, Леда, о, рок!

В перила вперила свой взор Неонилла,

Мандрилла же рыла песок.

Действительно, многое из того, что поэт писал в эти годы, напоминает эту пародию (хотя специалистам-филологам стихи, подобные "Испанскому цветку", могут быть интересны как сокровищница различных мифологических и фольклорных образов, они не так поверхностны, как кажется на первый взгляд). Но все же Бальмонт явно переживал не только творческий упадок – некий душевный срыв. Его дружба с Брюсовым окончательно разбилась. По переписке этот перелом прослеживается в 1906 – 1907 гг. Но с концом этой дружбы стали слабеть и "злые чары", хотя последствия их тяготели над поэтом до конца его жизни.

Семейная его жизнь окончательно запуталась. В декабре 1907 года у Е.К. Цветковской родилась дочь, которую назвали Миррой – в память Лохвицкой, на стихи которой он продолжал откликаться и после ее смерти. Появление ребенка окончательно привязало Бальмонта к Елене Константиновне. Он не хотел уходить и от Екатерины Алексеевны, и, похоже, охотно устроил бы для своих жен подобие гарема, но Екатерина Алексеевна была категорически против. В 1909 г. Бальмонт совершил новую попытку самоубийства: снова выбросился из окна, – и снова уцелел.

В отличие от Екатерины Алексеевны, Елена Константиновна была житейски беспомощна и никак не могла организовать быт. Она считала своим долгом всюду следовать за Бальмонтом: очевидцы вспоминали, как она, бросив дома ребенка, уходила за мужем куда-нибудь в кабак и не могла его оттуда вывести в течение суток. При такой жизни не мудрено, что к сорока годам она выглядела уже старухой. Дочь Мирра росла очень нервной и нередко удивляла окружающих своими странностями. Тэффи в воспоминаниях приводит такой случай: "Как-то в детстве разделась она голая и залезла под стол, и никакими уговорами нельзя было ее оттуда вытащить. Родители решили, что это, вероятно, какая-то болезнь, и позвали доктора. Доктор, внимательно посмотрев на Елену, спросил: "Вы, очевидно, ее мать?" – "Да" – Еще внимательнее на Бальмонта. – "А вы отец?" – "М-м-м-да". – Доктор развел руками. – "Ну так чего же вы от нее хотите?"" (Тэффи Н.А. Бальмонт. С. 412).

Тем не менее было бы неверно думать, что в эти годы Бальмонт вел жизнь опустившегося алкоголика. Он по-прежнему много читал и переводил, много ездил, и в 1912 г. совершил почти что кругосветное путешествие: обогнув Африку вдоль западного побережья, добрался до Океании, а оттуда через Индию и Суэцкий канал вернулся в Европу. Путешествие, несомненно, обогатило Бальмонта впечатлениями, но не сказалось принципиально на его стиле.

В 1913 г. в связи с амнистией, приуроченной к 300-летию царствующей династии, Бальмонт вернулся в Россию. Встречали его восторженно, хотя эта восторженность была в значительной мере данью прошлому – за семь лет отсутствия "золотовласого поэта" появились новые кумиры. В те годы у писателей обычным явлением были турне по России. Несколько таких турне совершил и Бальмонт. В одну из поездок он посетил Грузию, в другую – города Севера России, Поволжье, Сибирь. Сопоставив заморскую экзотику с реалиями родной страны, Бальмонт сделал выбор в пользу России. Впечатления от увиденного во время этих российских турне явились ресурсом последнего, эмигрантского периода творчества поэта.

В 1917 г. выходит сборник "Сонеты солнца, меда и луны". В нем предстает уже новый Бальмонт – в нем еще много претенциозности, но все-таки больше душевной уравновешенности, которая гармонически вливается в совершенную форму сонета, а главное – видно, что поэт уже не рвется в бездны – он нащупывает путь к Богу.

Умей творить из самых крох,

Иначе для чего же ты кудесник?

Среди людей ты Божества наместник,

Так помни, чтоб в словах твоих был Бог…

Отношение Бальмонта к революции было типичным для творческой интеллигенции: восторг перед Февралем и разочарование после Октября. Первые годы после революции Бальмонт жил в Москве. "И теперь узнал поэт золотовласый, что есть печка дымная, что есть работа в одной комнате с женой и дочкой, что есть пуд картошки мерзлой, на себе тащимой с Курского вокзала. Но все так же, не теряя жизненности, силы и веселья, пробегает он по правой стороне Арбата, ловя взоры девушек" (Зайцев Б.К. Улица святого Николая. С. 327). В эти годы он очень сблизился и подружился с Мариной Цветаевой. Не родственные друг другу в творческом отношении, они нашли чисто человеческий контакт. "Мне всегда так радостно с ней быть, когда жизнь притиснет особенно немилосердно. – писал Бальмонт, вспоминая эти годы. – Мы шутим, смеемся, читаем друг другу стихи. И хотя мы совсем не влюблены друг в друга, вряд ли многие влюбленные бывают так нежны и внимательны друг к другу при встречах" (Бальмонт К. Где мой дом? – Автобиографическая проза. С. 375).

Жить, тем не менее, было очень тяжело. Единственный "плюс" этих лет – поэту было не до "отпадений". Но у Елены Константиновны началась чахотка, врачи говорили, что она не выживет. Мирра тоже болела и слабела. Так что отъезд Бальмонта за границу был мотивирован совсем не политически. Политика его в этот период не занимала. Уже в эмиграции он вспоминал случай, как его вызвали в ЧК. Дама-следователь спросила: "К какой политической партии вы принадлежите?" – "Поэт" – ответил Бальмонт. Уезжая, он надеялся вернуться. Но вскоре стало ясно, что это невозможно – он так навсегда и остался во Франции.

Провожали его из Москвы несколько верных друзей: Зайцев, Цветаева, Балтрушайтис, а еще – молодой поэт-имажинист Александр Кусиков. Последними словами, которые Бальмонт крикнул Кусикову, уже стоя на грузовике, были: "С Брюсовым не дружите!" А Цветаеву просил: "Передайте Брюсову, что я ему не кланяюсь". Цветаева не стала исполнять этой просьбы.

Незадолго до отбытия Бальмонта за границу в его первой семье произошло знаменательное событие: дочь Нина, едва достигнув восемнадцати лет, вышла замуж за художника Льва Александровича Бруни. Родители были недовольны ранним браком – хотя и так получилось, что молодые ждали свадьбы около двух лет: первый раз Ниника заговорила о замужестве, когда ей было шестнадцать. Удивительным образом, юная девушка оказалась духовно и житейски мудрее своих "продвинутых" родителей. Брак оказался исключительно счастливым. Л.А. Бруни был духовным чадом оптинского старца Нектария, в чада к старцу попала и Нина. Вся их последующая жизнь была подвигом хранения веры и "малой церкви" - семьи. Несомненно, и молитвы близких, и молитвы преподобного Нектария способствовали духовному выздоровлению Бальмонта. Этой связи не было преград – притом, что, покинув Россию Бальмонт навсегда простился и с Ниной, и с Екатериной Алексеевной.

Конечно, во многом он до конца жизни оставался верен себе. Зайцев не случайно отмечает, как характерную черту, что он все еще "ловит взоры девушек". В эмиграции завязался последний большой его роман с княжной Дагмар Шаховской, которая родила ему еще двоих детей: сына Георгия и дочь Светлану. Бальмонт был с ней в постоянной переписке, сообщал все подробности своей жизни. Из писем видно, что свою странную семью он воспринимал едино: три жены, каждая из которых по-своему любима, дети, ("сестрички" и "братик"), еще один член семьи – "Нюша", Анна Николаевна Иванова (1877 – 1939), племянница Е.А. Андреевой, женщина кроткая, тихая, самоотверженная, которой поэт был когда-то кратковременно увлечен, и которая на всю жизнь осталась в двусмысленной роли "мироносицы" при нем и при его семье.

С ним по-прежнему случались "отпадения" – проще сказать, иногда он напивался и терял контроль над собой. Журналист А. Седых, познакомившийся с Бальмонтом только в эмиграции, вспоминал, как один раз они сидели за бокалом вина в отеле "Лютеция". "Бальмонт потягивал вино из своего бокала, быстро хмелел и все читал стихи, – я любил слушать его певучий, какой-то носовой голос. Буфетный лакей, томившийся без дела или желавший поскорее освободить столик, подошел без приглашения и положил на скатерть счет. И здесь я увидел страшного Бальмонта. Он побелел, поднялся во весь рост, бешено сверкнул глазами и, подняв бокал с вином, не сказав ни единого слова, разбил его о голову лакея" (Седых А. Далекие, близкие. М., 1995. С. 85).

"Бальмонт ушел из мира живых давно, за десять лет до своей физической смерти. – писал А. Седых. – Он страдал душевной болезнью, о нем забыли, и мало кто знал, как борется со смертью непокорный дух Поэта, как мучительна и страшна была его десятилетняя агония" (Там же. С. 80).

Характеристики

Список файлов сочинения