3635-1 (634794), страница 4

Просмтор этого файла доступен только зарегистрированным пользователям. Но у нас супер быстрая регистрация: достаточно только электронной почты!

Текст из файла (страница 4)

На следующий день, 20 ноября, он пишет такие стихи:

К. Бальмонту

Твои стихи – как луч случайный

Над вечной бездной темноты.

И вот – мучительною тайной

Во мгле заискрились цветы.

Покорны властному сиянью,

Горят и зыблются они,

И вдаль уходят, легкой тканью

Сплетая краски и огни.

Но дрогнет ветер, налетая,

Узоры взвеет и порвет.

И тот же луч, дрожа и тая

Бессильно в бездну упадет.

На этот раз совпадение не случайно. Стихотворение Лохвицкой было опубликовано незадолго до того, Брюсов его знал. Кому он угрожает? Лучу, или цветку, раскрывшемуся под лучом? Кажется, и тому, и другому. Брюсов умело имитирует стиль Лохвицкой. И это не случайно: он нередко подражал ей в период формирования собственного стиля, а чтобы его в этом не заподозрили – причислил ее к "школе Бальмонта".

Через несколько дней наивный Бальмонт решил познакомить двух дорогих ему друзей. О том, что из этого вышло, тоже сообщает Брюсов: "Другой раз Бальмонт зашел ко мне рано утром, после бессонной ночи, разбудил меня. Мы скоро ушли из дома, бродили по улицам, заходили в книжный магазин, потом были у него, потом у Лохвицкой С Бальмонтом мы расстались холоднее, чем я ждал. Быть может, его обидели мои неблагосклонные отзывы о г-же Лохвицкой, которая произвела на меня впечатление довольно бездарной женщины. Зачем у нее такой большой рот? И при том она сказала: "Я привыкла, чтобы меня занимали". Я ответил: "Тогда нам не удастся с вами разговаривать". Однако ее последние стихи хороши" (Брюсов. Дневники. С. 46). Через несколько дней он записывает о Бальмонте: "Что-то порвалось в нашей дружбе, что уже не будет восстановлено никогда" (Там же).

Очевидно, с этого времени в жизнь Бальмонта вошло то, что он называет "злыми чарами" (учитывая оккультные увлечения Брюсова, можно заподозрить, что здесь не обошлось без практической магии, хотя достаточных доказательств, чтобы утверждать это, нет и быть не может). Но какие-то темные силы подступили к нему. Сначала поэта постигло тяжелое испытание в семье. Уезжая в Москву, он оставил Екатерину Алексеевну беременной, и возвращался как раз к ее родам. Но роды оказались неудачными. Ребенок родился мертвым, у матери началась родильная горячка. Врачи объявили, что надежды нет. Из Москвы приехали родные – прощаться, но больная не умирала. Несколько месяцев она находилась между жизнью и смертью. Все материальные заботы о лечении родственники взяли на себя. Бальмонт оказался не у дел, и с горя запил, а вскоре "заболел" сам - очень странной болезнью.

"С именем Бальмонта, "талантливого поэта", всегда связывалось представление как о человеке беспутном, пьянице, чуть не развратнике. – писала позднее Е.А. Андреева. – Только близкие люди знали его таким, как я, и любили его не только как поэта, но и как человека. И все они соглашались со мной, что Бальмонт был прекрасный человек. Откуда такое противоречие в суждениях? Я думаю, это происходило от того, что в Бальмонте жило два человека. Один – настоящий, благородный, возвышенный, с детской и нежной душой, доверчивый и правдивый, а другой, когда он выпьет вина, полная его противоположность: грубый, способный на все самое безобразное… Ясно, что это был недуг. Но никто не мог мне объяснить его" (Андреева-Бальмонт. Воспоминания. С. ).

Нина Петровская, познакомившаяся с Бальмонтом в начале 900-х гг., поставила диагноз его загадочной "болезни" очень просто: "Бальмонт страдает самым обыкновенным раздвоением личности. В нем словно два духа, две личности, два человека: поэт с улыбкой и душой ребенка, подобный Верлену, и рычащее безобразное чудовище" (Там же. С. 26).

Предпосылки этой раздвоенности существовали в нем и раньше, но только теперь они развились в полной мере. Бальмонт сознавал это за собой, но не стремился исправиться или исцелиться:

Возвращение к жизни, иль первый сознательный взгляд.

"Мистер Хайд или Джикиль?" Два голоса мне говорят.

Почему ж это "или"? – я их вопрошаю в ответ. –

Разве места обоим в душе зачарованной нет?

("Тройственность двух"; доктор Джикиль (Джекил) и его двойник-чудовище Хайд – герои повести Р. Стивенсона)

Это был творческий принцип, переросший в жизненный. Если Брюсов, провозглашая "полное слияние искусства с жизнью" и призывая поэтов "рассекать грудь жреческим ножом", незаметно перекладывал эту обязанность на других, то Бальмонт со всей искренностью человека, от природы чистого, бросался в "лирические бури", действительно переживая все, о чем писал. У Бальмонта не надо искать, что стоит за его лирическими ролями. Он – в каждой из своих ролей, в каждой "мимолетности", его стихи, это кадры, в которых застыла жизнь его души (может быть, не всегда совпадающая с внешним течением событий).

Осенью 1898 г. Бальмонт с женой вернулись в Россию. Сентябрь провели в Крыму, где в то же время находилась и Лохвицкая. Едва ли совпадение случайно. Но продолжения в духе "Дамы с собачкой" не последовало. Напротив – что касается поэтессы, то она за три года "любви и страданий" значительно повзрослела и уже ясно понимала, что никакого продолжения запретной любви в земной жизни быть не может, а поэтому – сочиняла красивое ее окончание в духе "Аннабель-Ли".

Мне снилось – мы с тобой дремали в саркофаге,

Внимая, как прибой о камни бьет волну.

И наши имена горели в чудной саге

Двумя звездами, слитыми в одну.

Над нами шли века, сменялись поколенья,

Нас вихри замели в горячие пески;

Но наши имена, свободные от тленья,

Звучали в гимнах страсти и тоски.

И мимо смерть прошла. Лишь блеск ее воскрылий

Мы видели сквозь сон, смежив глаза свои.

И наши имена, струя дыханье лилий,

Цвели в преданьях сказочной любви. ("В саркофаге")

Позднее Цветаева (в юности пережившая увлечение поэзией Лохвицкой) напишет Пастернаку почти то же самое: "Дай мне руку – на весь тот свет, // Здесь мои обе заняты". У "романа в стихах" намечалась "онегинская" концовка: "Я вас люблю – к чему лукавить? – // Но я другому отдана, я буду век ему верна". Но поставить точку на этом не удалось. Бальмонт не был ни Онегиным, ни Пушкиным. И эпоха была уже другая – опять-таки, выражаясь словами Цветаевой: "Где перед крепостью кисейной // Старинное благоговенье?", – и сам поэт сильно изменился даже по сравнению с самим собой, каким был в середине 90-х. Понятие уважения к чужому жизненному выбору было ему чуждо. Прежним осталось только желание "сделать счастливыми" всех – на свой лад. Любовь ему нужна была здесь и сейчас, во всей полноте, мысль о каком-то платоническом "союзе за гробом" приводила его в бешенство. Ответов на стихотворение "В саркофаге" он написал несколько, все образцы рубежа веков – в одном духе:

Под низкою крышкою гроба,

Забиты гвоздями,

Недвижно лежали мы оба,

С враждебными оба чертами.

Застывшие трупы, мы жили

Сознаньем проклятья,

Что вот и в могиле – в могиле! –

Мы в мерзостной позе объятья.

И дьявол смеялся надгробно,

Плитой погребальной?

"Эге, - говорил, - как удобно

Уродцам – в могиле двуспальной". ("Неразлучимые")

Осенью 1898 г. Лохвицкая с семьей переехала из Москвы в Петербург. Бальмонт с Екатериной Алексеевной тоже проводят этот сезон в Петербурге. Но, очевидно, желаемого поэт не добился. Постепенно любовь стала перерастать в ненависть – не без дружеского поощрения со стороны Брюсова. Но стихотворные обращения не прекращались, только это уже были не признания в любви, а угрозы. Если крепость не сдается, ее надо разрушить. Именно этим пафосом проникнут следующий сборник Бальмонта – "Горящие здания" (1900 г.): "Я хочу горящих зданий, // Я хочу кричащих бурь!". Или еще:

Быть может, предок мой был честным палачом,

Мне маки грезятся, согретые лучом,

Гвоздики алые и полные угрозы

Махрово-алчные, раскрывшиеся розы.

Я вижу лилии над зыбкою волной,

Окровавленные багряною луной,

Они, забыв свой цвет, безжизненно-усталый,

Мерцают сказочно окраской ярко-алой,

И с сладким ужасом, в застывшей тишине,

Как губы, тянутся и тянутся ко мне.

И кровь поет во мне… И в таинстве заклятья,

Мне шепчут призраки: "Скорее! К нам в объятья!

Целуй меня… Меня!… Скорей… меня… меня!…"

И губы жадные, на шабаш свой маня,

Лепечут страшные призывные признанья:

Нам все дозволено… Нам в мире нет изгнанья…

Мы всюду встретимся… Мы нужны для тебя…

Мы объясним тебе все бездны наслажденья,

Все тайны вечности и смерти и рожденья.

И кровь поет во мне. И в зыбком полусне

Те звуки с красками сливаются во мне.

И близость нового, и тайного чего-то,

Как пропасть горная, на склоне поворота,

Меня баюкает, и вкрадчиво зовет,

Туманом огненным окутав небосвод.

Мой разум чувствует, что мне при виде крови

Весь мир откроется, и все в нем будет внове,

Смеются маки мне, пронзенные лучом…

Ты слышишь, предок мой? Я буду палачом! ("Красный цвет")

Стихи эти – "среднее звено" в перекличке: они являются ответом на стихотворения Лохвицкой (в том числе, на приведенное выше "Моя душа, как лотос чистый…"), и она, в свою очередь, отвечает на них ("Красный цвет", "Отрава мира" ). Конечно, их можно понимать и совершенно абстрактно, вне связи с лирикой Лохвицкой, и тем более – вне связи с биографией ее и Бальмонта. Именно так их и понимали современники – в Бальмонте все-таки видели человека вполне безобидного, его угрозы и воинственные позы не воспринимались всерьез. Некоторые, правда, – как, например, А.И. Урусов – ужаснулись: "Mania grandiosa, кровожадные гримасы!". Но большинство друзей поэта было в восторге от его нового стиля: в этом видели влияние Ницше, Бодлера, Оскара Уайльда – все новое, современное, европейское, и в то же время – созвучное общему настроению предреволюционных лет (не случайно "Горящие здания" одобрил Горький).

Разумеется, нельзя свести творческий поиск поэта к роману с женщиной, хотя сам Бальмонт в предисловии к "Горящим зданиям" именно так объясняет свое настроение: "Я был захвачен страстной волной". Но если все-таки принимать во внимание реальную взаимосвязь текстов, и общий контекст творчества обоих поэтов, нетрудно увидеть, что это не просто диалог двух людей, это столкновение двух позиций, не только личных – общественных (не случайно предметом "полемики" оказывается революционный красный цвет – цвет радости, страсти, освобождения и – пытки). Лохвицкая после некоторых колебаний сделала выбор человека XIX века: выбор долга, совести, ответственности перед Богом, Бальмонт сделал выбор XX века: "наиболее полное удовлетворение растущих потребностей". Именно с этой точки зрения их стихотворный поединок представляет огромный интерес. На чьей стороне симпатии – зависит от собственного выбора читателя. В начале XX века как "герой времени", несомненно, воспринимался Бальмонт; позиция Лохвицкой сочувствия не встретила: люди консервативных взглядов не видели разницы между ней и ее оппонентом ("скажи мне, кто твой друг…"), а "прогрессивная общественность" сама давно сделала "бальмонтовский" выбор. Поэтому читающая Россия влюблено внимала Бальмонту, Лохвицкую же объявили его неудачливой подражательницей.

"Россия была именно влюблена в Бальмонта. - свидетельствует Тэффи. – Все, от светских салонов до глухого городка где-нибудь в Могилевской губернии, знали Бальмонта. Его читали, декламировали и пели с эстрады. Кавалеры нашептывали его слова своим дамам, гимназистки переписывали в тетрадки: "Открой мне счастье, Закрой глаза..." Либеральный оратор вставлял в свою речь: "Сегодня сердце отдам лучу..."А ответная рифма звучала на полустанке Жмеринка-товарная, где телеграфист говорил барышне в мордовском костюме: "Я буду дерзок – я так хочу"" (Тэффи Н.А. Бальмонт. – в кн. Тэффи Н.А.: Проза. Стихи. Пьесы. Воспоминания. Статьи. Спб. 1999. С. 406). Стихотворение, которое цитировали либеральный оратор и телеграфист, носило красноречивое название "Хочу" и входило в состав посвященного Лохвицкой цикла "Зачарованный грот" из "вершинного" бальмонтовского сборника "Будем как солнце" (1903).

Хочу быть дерзким, хочу быть смелым,

Из сочных гроздьев венки свивать,

Хочу упиться роскошным телом,

Хочу одежды с тебя сорвать

Хочу я зноя атласной груди,

Мы два желанья в одно сольем.

Уйдите, боги, уйдите, люди,

Мне сладко с нею побыть вдвоем.

Пусть завтра будет и мрак и холод,

Сегодня сердце отдам лучу.

Я буду счастлив, я буду молод,

Я буду дерзок – я так хочу.

В сущности, это был запоздалый ответ на ее "Вакхическую песню" (см. выше), и носи он подобное название, то и воспринимался бы как антологическое стихотворение. Но творческая – жизненная – позиция Бальмонта состояла не в том, чтобы писать антологические стихи о вакхантах и вакханках, а в том, чтобы превратить в вакханалию и свою жизнь, и всю современную русскую действительность. По отношению к Лохвицкой посвящение ей такого стиха было преступной бестактностью – особенно если учесть, что на момент выхода сборника они уже даже не общались. Одну из последних их встреч – около 1901 г. – описывает Тэффи – для нее это была первая встреча с поэтом: "Я познакомилась с ним у моей старшей сестры Маши (поэтессы Мирры Лохвицкой). Его имя уже гремело по всей Руси. От Архангельска до Астрахани, от Риги до Владивостока, вдоль и поперек читали, декламировали, пели и выли его стихи. – Si blonde, si gaie, si femme , – приветствовал он меня. – А вы si monsieur , – сказала сестра. Знакомство было кратковременным. Бальмонт, вероятно, неожиданно для самого себя, написал стихотворение, подрывающее монархические основы страны, и спешно выехал за границу" (Тэффи Н.А. Бальмонт. С. 409)

Характеристики

Список файлов сочинения