2932-1 (634744), страница 4
Текст из файла (страница 4)
История имела, конечно, счастливый конец: героиня быстро утешилась и благополучно вышла замуж за состоятельного, титулованного, любящего человека, ставшего ей идеальным супругом. Романтический сюжет был резко оборван автором, отчего отсутствие у Наташи душевной глубины стало заметно. Прежде сильные чувства заменялись у нее сильными эмоциями, что вполне удовлетворяло большинство читателей; когда же поводы для волнений исчезли из ее жизни, читатели потеряли возможность ей сопереживать. Очищенный от романтических преувеличений, ее характер оказался малоинтересен. Каким образом Толстой придал очарование такой героине, наделенной одними настроениями, а не чувствами? И как сумел убедить в жизненности и достоверности ее полусказочной биографии? Для этого он использовал своеобразный способ: поступки, мысли и переживания героини строго реалистичны, а их объяснения автором — романтически-приподняты.
Этот прием всего нагляднее проступает в знаменитой сцене танца в доме дядюшки Ростовых. Писатель с упоением живописует, как внезапно и вдохновенно эта «графинечка, воспитанная эмигранткой-француженкой», вдруг показала движения, которые «всосала из русского воздуха», поняла все то, «что было в Анисье, и в отце Анисьи, и в тетке, и в матери, и во всяком русском человеке». Эта декларация чрезвычайно важна в художественной концепции Льва Толстого, в его идее единения всех русских, независимо от их происхождения и воспитания, если только французский дух не въелся в них бесповоротно, как в Элен или Жюли Карагину.
Однако весь этот почти мистический эпизод основан на прямой мистификации читателей. Наташа, жившая в Москве и в деревне, естественно, многократно видела танцы крестьянских девушек, которые забавляли господ летними вечерами в имениях или на столичных праздничных гуляньях. С детства обученная танцам, она легко могла копировать движения русских плясуний — ничего необычного в этом не было бы. Мистификация в другом. Выше упоминались дневники-записки С. Жихарева, которые Толстой использовал в своей работе и откуда почерпнул, в частности, описание обеда в Английском клубе в честь Багратиона, данного московским дворянством 3 марта 1806 года. Следовательно, он имел полную возможность прочитать двадцатью страницами ранее о бале у А. Орлова 3 февраля, когда «граф приказал музыкантам играть русскую песню “Я по цветикам ходила” и заставил графиню (свою дочь А. Орлову. — Е. Ц.) плясать по-русски»10 . Тут же находился «танцмейстер Балашов, учивший ее русским пляскам».
Француженки-гувернантки не учили своих воспитанниц танцам, это не входило в их обязанности (разве только в глухой провинции). В Москве танцам учил П. Иогель, выведенный в романе, или В. Балашов. Моду на сольные русские бальные девичьи танцы ввела Анна Алексеевна Орлова в начале XIX века, и в Москве она сразу же привилась. Московские балы отличались острейшей нехваткой кавалеров, всякий увалень (вроде Жихарева) был на счету, но и их недоставало. Многим барышням приходилось вечерами просиживать у стенки, и они с радостью ухватились за возможность показать свою грацию без нужды в партнерах. Таким образом, Наташу учили русскому танцу, приспособленному для бальной залы, и притом учить мог не только Балашов, но и Иогель, и другие французские танцмейстеры. Как итальянские певцы в России охотно включали в свой репертуар популярные русские романсы и песни, так и французские танцмейстеры сообразовывались со вкусами и нуждами своих клиентов.
Любопытно, что Наташа оставалась сидеть, пока звучала балалайка, а сорвалась с места под звуки гитары — инструмента, только-только входившего в обиход дворянского круга, но совершенно чуждого крестьянской среде, где даже зажиточный хозяин не мог позволить себе столь дорогую покупку. Деревенский парень или девушка с гитарой — образ невозможный во весь XIX век. Толстой честно отразил факт, но сопроводил его противоречащей ему идейной установкой.
Главным героем эпопеи является, конечно, Пьер Безухов. Порой высказывается суждение, что этот персонаж наиболее близок автору, едва ли не носитель авторской позиции. Это утверждение кажется довольно сомнительным. Одно его имя, которое от начала до конца в авторской речи остается во французском варианте, представляется настораживающим знаком. Толстой никогда не называет на французский лад никого из семейства Ростовых или Болконских (исключая прямую речь). Наташа Ростова казалась бы нам совсем иной, будь она «Натали»; с именем же «Пьер» мы так сроднились, что не задумываемся о его форме.
При первом своем появлении Пьер называется не по фамилии, а только как сын графа Безухова, «sans nom, sans fortune», и с горечью и стыдом говорит: «Je suis bвtard». Анна Шерер приветствует его «поклоном, относящимся к людям самой низшей категории в ее салоне». Это глубоко недостоверный штрих: русскому обществу первой трети XIX века не было свойственно ханжеское отношение к незаконнорожденным, к числу которых относились многие выдающиеся лица, не испытывавшие никакого чувства ущемления из-за своего происхождения. В том же 1805 году в кружок «молодых друзей» императора входил вельможа Н. Новосильцев, незаконный сын сестры графа А. Строганова. Неужели Шерер и к нему отнеслась бы с неуважением?!
Незаконные дети дворян были чрезвычайно распространенным явлением в России начала века. Они делились на две категории: приписанных к дворянству и оставленных в крестьянском или мещанском сословии своих матерей (сия разница четко указана Пушкиным в «Дубровском» по поводу отпрысков Троекурова). Последняя категория почти не нашла отражения в литературе и мемуаристике; вероятно, ее представители чувствовали несправедливость своего положения, но чаще просто врастали в материнскую среду. Дворянство же незаконнорожденные получали многими путями. Если отец их был холостяком или вдовцом, он просто давал им свою фамилию, и в этом случае они ничем решительно не отличались от законнорожденного потомства. Если отец или мать состояли в браке, если ребенок родился у незамужней женщины или вдовы, ему могли выхлопотать выдуманную фамилию, которую вписывали в дворянские «Родословные книги» с гербом и всем прочим (Герцен, сын И. Яковлева; Перовские, дети графа Разумовского; И. Пнин, сын Репнина, А. Бецкий, сын князя Трубецкого), — этот путь был доступен в основном вельможам, обладавшим влиянием при дворе. Проще было упросить какого-нибудь бедного дворянина вписать ребенка в свой род (В. Жуковский), выдать его за сына от первого брака матери (А. Фет), за сына сестры (дети князя Ю. Долгорукова), за сына от умершего супруга (Ф. Розенберг, узаконенный бабкой Грибоедова как якобы рожденный от ее второго мужа до брака с ним) и т.п. Любой из перечисленных способов давал ребенку дворянское звание, право на дворянское воспитание и образ жизни, родственные связи, — а только этим и ценилось хорошее происхождение в России, где культ древности рода, незапятнанности родословной отсутствовал с начала XVIII века.
Высшим выражением любви родителей к внебрачному ребенку было стремление дать ему все законные права, включавшие право на наследство. Это стремление неизбежно встречало сопротивление родни, претендующей на его долю в состоянии. В редких случаях отцу удавалось добиться цели, опираясь на собственные величайшие заслуги или фавор у императрицы. Так, дети Ф. Орлова благодаря влиянию его братьев на Екатерину II получили фамилию отца (но не титул!), чему более всего способствовало отсутствие мужского потомства у прочих Орловых. Начинать хлопоты об узаконении имело смысл лишь по достижении ребенком возраста, когда опасности детских болезней и смертей остаются позади. Именно так и поступил старый граф Безухов. Для успеха прошения он должен был долго и упорно нажимать на самые разные рычаги государственной и придворной машины, преодолевать бесчисленные препоны — процесс растягивался на годы и не мог пройти не замеченным для приближенных ко двору. Княгиня Друбецкая, например, знала, что старый Безухов «писал государю». Встречая Пьера, Шерер должна была видеть в нем любимого, балованного сына богатейшего вельможи, весьма вероятного наследника если не титула, то имени и хоть какого-то имения и, следовательно, уважаемого человека. (В русской истории нет примеров передачи титула незаконному отпрыску; Л. Толстой и тут не шел на поводу у реальности.)
Пьер, как и братья Курагины, воспитывался за границей; но если те были отданы в какое-то учебное заведение, он «с десятилетнего возраста был послан с гувернером-аббатом за границу, где он пробыл до двадцатилетнего возраста» и вернулся за три месяца до начала действия. Следовательно, его пребывание в Европе относится к 1795—1805 годам, и жить он, как указывалось выше, мог только в Германии. Как и Ипполит, он не мог хорошо знать русский язык, однако Толстой этого не афишировал. Германия тех лет славилась замечательными университетами: Геттингенским, Гейдельбергским, в меньшей степени Тюбингенским, где уже начал свою деятельность молодой Гегель. Было бы естественно послать Пьера в университет (подобно пушкинскому Ленскому), но его отец предпочел дать сыну самое дорогое образование — домашнее заграничное. Судя по любви Пьера к философии, какие-то лекции профессоров он посетил вольным слушателем, но воспитанием своего аббата воспользовался очень плохо. Мало того, что он неуклюж, имеет дурные, несветские манеры, у него еще «огромные, красные руки». Этим штрихом Толстой изо всех сил, с нажимом подчеркивает следы неблагородного происхождения Пьера, в котором сказывается то ли низкая кровь матери, то ли грех родителей. В подлинной жизни сын высокородного графа, скорее всего, не имел бы «красных рук», не говоря о том, что на светском вечере полагалось быть в перчатках.
Толстой постоянно заставляет героя вести себя не по-дворянски, вопреки воспитанию, титулу и состоянию. При ссоре с Элен, хоть и по очень значительному поводу, Пьер замахивается на нее каминной доской, а потом идет душить голыми руками. Автор замечает, что «порода отца сказалась в нем». Но его отец рос в другие времена, когда детей совершенно не учили сдерживать себя, когда допускалось бить жен. Его отец — сверстник Митрофанушки, пусть в тысячу раз лучше образованный. В начале XIX века обычаи переменились, насилие над женщиной дворянского круга стало необсуждаемым табу. Мы можем представить себе старого князя Болконского, дающего пощечину дочери, но немыслимо вообразить, чтобы князь Андрей замахнулся на жену или сестру хотя бы книгой. Дело не в том, что его ярость выразилась бы иначе, он просто не позволил бы себе дойти до состояния аффекта, его учили контролировать эмоции. Поколение отцов этому не учили, даже не думали учить; Пьера учили, да не выучили. В его время, как и в 1860-е годы, битье жен в дворянской среде совершенно перевелось. Он, правда, Элен не ударил, а хотел прямо убить, увлеченный «прелестью бешенства», но все же князь Андрей в такой ситуации никогда бы не оказался.
Пьер восхищается Наполеоном, что для его поколения (он моложе Андрея Болконского и несколько инфантилен) можно считать уже нормальным, тем более что последние два-три года пребывания за границей он имел возможность посетить Францию и даже увидеть самого императора в ореоле его величия. Но в таком случае совершенно ненормальны его бездеятельность и долгие искания смысла жизни. Либо он восторгается Бонапартом — и тогда высокий смысл преобразования мира ему давно открыт; либо он ищет свой путь — и тогда при чем тут Бонапарт? Философствования Пьера переносят его в поколение людей 1830–1840-х годов, воспитанных в николаевское царствование, обреченных на бездействие, познавших с детства гибельность дерзаний декабристов. Связи Пьера с масонами — анахронизм другого рода. В начале XIX века к масонам уже не относились так серьезно, как в середине XVIII века; их ритуалы казались смешными и почти вывелись, посвящение в масоны было просто входом в мужской клуб, где люди чувствовали себя освобожденными от власти табели о рангах, от светских норм и женского общества. Более высокого смысла в этих собраниях почти уже не было. Времена Новикова и Хераскова остались позади.
А вот женитьба Пьера на Элен совершенно оправданна с житейской точки зрения и строго соответствует историческим фактам. Незаконнорожденный во всем был равен законным детям, кроме одного: он не мог позволить себе опрометчивую женитьбу. Ради своих детей он должен был дать им хорошее происхождение и родню хотя бы по матери. (В этом, вероятно, важнейшая причина, почему Жуковский не женился на своей племяннице Маше Протасовой: он не имел права передать детям пятно двойной греховности рождения.) Пьер оба раза сделал правильный выбор — княжна Курагина и дочь графа Ростова отвечали необходимым требованиям.
«Искания» Пьера автор завершил парадоксально и неправдоподобно: герой стал камергером. По указу Александра I от 18 декабря 1801 года звание камергера могло предоставляться только лицу, состоявшему в действительной или гражданской службе и имевшему чин не ниже 6-го (ко времени Толстого порог был повышен до 4-го класса). Таким образом, Безухов одним шагом перелетел половину табели о рангах, что напоминает времена Екатерины II, а никак не ее потомков. С началом Отечественной войны Пьер повел себя исторически достоверно, сформировав полк на свои средства, подобно М. Дмитриеву-Мамонову, графу П. Салтыкову, Н. Демидову и другим. Их полки, хотя назывались гусарскими, егерскими и т.п., не входили в регулярные силы, но считались выше ополченских. Выполнив таким образом свой долг перед обществом, сам Безухов не захотел остаться в стороне от великих событий.
Его поездка в шарабане на Бородинское поле, где
Вооружась одним лорнетом,
![](https://s.studizba.com/z.php?f=/templates/si/i/noavatar.png&w=100&h=100&t=1"){kind=avatar}
