2932-1 (634744), страница 2
Текст из файла (страница 2)
Русские дворяне не рождались со знанием французского языка, им приходилось его учить. Каким образом? Во-первых, дома с французом-гувернером или даже без него, если в семье был принят французский; во-вторых, в высококлассных учебных заведениях; наконец, за границей. Живя в России, дети постоянно общались со своими дядьками, нянюшками, мамушками, кучерами и проч., поэтому, в совершенстве владея французским, они равно владели и русским, хотя порой их речь была неправильна или излишне простонародна. При заграничном воспитании русские дети действительно не знали родного языка и всю последующую жизнь говорили на нем с акцентом.
Ипполит и Анатоль воспитывались за границей, но это понятие в описываемую эпоху крайне сузилось. Ипполит не мог воспитываться во Франции. В 1805 году ему было не более двадцати пяти лет, то есть родился он около 1780 года или позднее. Его отрочество и юность пришлись на годы Великой французской революции, когда обучение во Франции стало абсолютно невозможно. Во всей Европе до 1805 года не затронутой революционными и наполеоновскими войнами оставалась одна Германия (не считая Австрии, которая не привлекала русских дворян, даже в Вену тогда ездили только по долгу службы). Ипполит мог воспитываться в Германии, — но тогда его разговорным языком должен был быть немецкий! Так случилось, например, с братьями Тургеневыми, слывшими прирожденными немцами, хотя, разумеется, и французским они владели безупречно. Иными словами, французский язык Ипполита никак не мог быть выражением «французского склада мысли», который не приобрести в немецких землях.
«Французский склад мысли» дети могли почерпнуть у гувернеров или учителей высокого происхождения и образованности, хлынувших в Россию с волной аристократической эмиграции после 1791—1792 годов. С этого времени французское воспитание в России стало широко распространенным, возникли французские пансионы, появились замечательные педагоги. Но их воспитанники в 1805 году еще пребывали в классных комнатах. Парадоксально, но французский язык вошел в общедворянский обиход именно после Отечественной войны, когда подросло поколение, рожденное в 1790-е годы. В старших же поколениях французским владели по-настоящему только те, кто успел получить образование во Франции до революции, либо те, кому посчастливилось заполучить хорошего учителя в доэмигрантские времена. В этих поколениях нередки были случаи плохого знания французского даже просвещенными лицами (так, И. Дмитриев понимал французский, но не говорил на нем; М. Загоскин, выросший в провинции, французский выучил по словарю и не имел представления о грамматике и произношении). Таким образом, 1805 год приходится на период, когда в русском свете было наименьшее число знатоков французского и наименьшее число лиц, воспитанных за границей. Разумеется, французский язык в салоне Шерер вполне уместен, поскольку сама хозяйка и половина ее гостей — иностранного происхождения. Но их «иностранный склад мысли» не следует прямолинейно переносить на склад мысли русской «высшей знати».
Последний момент, связанный с Ипполитом: в укор ему автором ставится и ухаживание за княгиней Лизой Болконской. В этом он совершенно безгрешен. Волочиться за хорошенькими (и не очень) замужними дамами было, можно сказать, светской обязанностью молодых людей. Своим вниманием они хотя бы отчасти компенсировали женщинам равнодушие их мужей. Выбор Ипполита, павший на беременную женщину, явно свидетельствует о его платонических намерениях. Он словно бы выполняет свой долг, стараясь не причинить никому неприятностей.
В начале XIX века Ипполит (которого, конечно, звали бы иначе), оставаясь глуповатым и никчемным фатом, не казался бы отрицательным персонажем.
Беспутный брат Ипполита Анатоль многим представлялся главным отрицательным героем романа, однако его пороки не столь велики, как кажутся. Его многолетняя разгульная жизнь не являла собой ничего исключительного в кругу светской молодежи первой трети XIX века (так вели себя и Пушкин, и Грибоедов, и многие другие). Напротив, скорее скромный образ жизни был бы сочтен тогда недостатком, проявлением ханжества или лицемерия (вспомним насмешки Чацкого над Молчалиным: «Я езжу к женщинам, да только не за этим»). Во всем прочем безумства Анатоля — продолжение начатой в салоне Шерер сказки; они откровенно гротескны.
Он кутит — и стоит своему отцу сорок тысяч в год, что является явным преувеличением. Проиграть в карты можно любую сумму, и долги чести надо платить, но помимо них Анатоль должает до тридцати тысяч в год кредиторам, то есть поставщикам и ростовщикам, — такие деньги по тогдашним ценам невозможно было растратить за год ни на какие прихоти и излишества. Если долги сына обременяли князя Василия, он мог воспользоваться испытанным и действенным средст-вом — объявить об отказе содержать Анатоля, после чего никто бы не дал тому в долг ни копейки, никто бы не сел с ним играть и даже любовницы его бы оставили.
Сватовства Анатоля к богатой наследнице княжне Марье в его двадцать с небольшим лет также быть не могло. В такие годы в начале XIX века светскому человеку еще не полагалось помышлять о женитьбе, и было заведомо ясно, что старый князь Болконский своего согласия не даст под любым предлогом. Если Курагиным требовалось поправить свои дела, свататься следовало бы Ипполиту, все-таки старшему из братьев.
Временами Толстой словно бы забывает о том, что Анатоль приходится Элен родным братом, и заставляет Пьера воображать их близость. Такие отношения в начале XIX века не зафиксированы, и в любом случае Курагины самые неподходящие кандидаты на эту роль.
Важнейшим эпизодом, связанным с Анатолем, является попытка его бегства с Наташей без видов на женитьбу. Она характеризует его очень скверно, но мог ли подобный случай произойти в реальности? Беглые браки заключались постоянно (вспомним «Метель», можно привести и десятки реальных случаев), внебрачные связи девиц в родительском доме также могли быть (из литературных примеров — «Горе от ума»), но побег без венчания был бы чудовищной глупостью. Бесцельное бегство Анатоль мог устроить, будь он безмозглым семнадцатилетним юнцом, но за шесть-семь лет беспутств он должен был немного образумиться и просто устать (как со знанием дела писал Пушкин: «Отступник бурных наслаждений, / Онегин дома заперся…»). Дворянская девушка отнюдь не была беззащитной. Перспектива быть вызванным на дуэль с четырех шагов братьями Наташи не испугала бы Анатоля, но над ним имелась и высшая власть — император. Семейство Ростовых располагало достаточными связями, чтобы подать жалобу лично царю, и расплата похитителю последовала бы незамедлительно: Сибирь или солдатчина. (Николай I лишил княжеского титула, дворянства и отдал в солдаты князя С. В. Трубецкого даже за бегство с замужней женщиной, — излишняя тяжесть кары объяснялась собственными видами императора5.)
Анатоль якобы хотел устроить мнимое венчание при участии попа-расстриги и двух приятелей-свидетелей. Их могли и не посвятить в тайну обмана, но сами Анатоль и Долохов, начавшие кутить не позднее 1805 года, должны были слышать о шумном деле, случившемся несколькими годами раньше, в предыдущее царствование. Один повеса, уже женатый, увез девицу и мнимо обвенчался с нею; она родила ребенка. когда обман раскрылся, женщина обратилась к императору, и Павел принял истинно павловское решение: обманутую женщину объявил имеющей право на фамилию похитителя, их дочь — рожденной в законном браке, повесу разжаловал и сослал, а его приятеля, изображавшего священника, постриг в монахи, «так как он имеет склонность к духовной жизни»6 . Последнее наказание было страшнее всего: можно вернуться из Сибири, можно храбростью добыть себе офицерский чин, но из монастыря пути назад нет. Тут даже бесшабашный Долохов призадумался бы, стоит ли помогать Анатолю (тем более что Курагин имел шанс успеть убежать за границу и застрять там до следующего царствования, а Долохов оставался в России отвечать за последствия).
Толстой попытался придать затее правдоподобие, неожиданно введя польскую жену Анатоля, о которой прежде не было речи. Но на нее не стоило обращать внимания: пожелай Курагин, он давно мог бы с ней развестись на законном основании долгой раздельной жизни, то есть фактического прекращения брака.
В истории Наташиного побега Толстой соединил реальные беглые браки, реальные бегства с замужними женщинами, реальные истории фальшивых венчаний — и создал ситуацию, не имевшую места и невозможную в описываемый период. Более того, если бы бегство и удалось, в глазах современников репутация Анатоля не пострадала бы, какое бы наказание ни понес он от императора. Так, полковник Бурмин из «Метели» тою же зимой 1811–1812 годов мимоездом женился на девице (убежавшей даже не с ним), не потеряв ни собственного уважения, ни уважения автора. Правда, после войны полковник раскаялся в своем проступке, но и у Анатоля все было впереди.
Последний раз, после перерыва на целый том, он появляется перед читателем в госпитале, где ему ампутируют ногу, после чего исчезает со страниц романа. Тут художественное и историческое чутье не изменило Толстому; он не мог показать Курагина после Бородина, не перевернув полностью отношение к нему. Потеря ноги — наименее страшное из тогдашних ранений; ногу отрезали, чтобы предупредить заражение крови, и в большинстве случаев раненый выживал. И вот перед нами князь Анатоль после 1812 года: герой, потерявший ногу на Бородинском поле, за одно это заслуживший Георгиевский крест, окруженный на всю жизнь всеобщим уважением, кумир барышень, несмотря на увечье и даже благодаря ему (вспомним полковника Бурмина с его перевязанной рукой, Георгием и интересной бледностью). Анатоль поневоле отказался бы от кутежей, уехал бы в деревню, где с легкостью нашел бы жену и прожил бы свой век в почете и заслуженной праздности. Толстой лично видел многих героев Отечественной войны, вызывавших в 1860-е годы искреннее преклонение новых поколений.
Впрочем, Курагин мог и сделать карьеру, подобно, например, А. Норову. Тот — представитель старинного рода, гвардеец — потерял ногу при Бородине, пожил в имениях, потом вступил в гражданскую службу и, отдавшись бездумно ее течению, стал министром народного просвещения в 1854–1858 годах. На этом посту проявил себя как человек добрый, либеральных взглядов, но легкомысленный и небрежный в делах. Правда, Норов принадлежал к поколению Грибоедова, более образованному, чем сверстники Курагина, имел склонность к литературе и языкам (и в 1868 году написал разбор «Войны и мира», критикуя изображение событий 1805—1812 годов «с исторической точки зрения и по воспоминаниям современника»).
Анатоль к духовным удовольствиям не был привычен, но даже если бы он не бросил картежную игру и продолжал проигрывать имения и приданое жены, это не поколебало бы его великого значения героя-инвалида Бородинской битвы. Людям пушкинской поры Анатоль Курагин представлялся бы — при всех своих пороках — главным положительным героем романа.
Едва ли кому-нибудь симпатична Элен, но и она изображена подобно братьям: она дурна, но она не совершает дурных поступков, хотя автор старается уверить в обратном. Первый раз она появляется в романе в бальном платье с шифром. Зачем понадобилась эта деталь Толстому? Шифр носили фрейлины как знак отличия, но Элен — не фрейлина: она едет на праздник с отцом, живет в родном доме, ее служба во дворце не упоминается. Богатая петербургская княжна обычно не назначалась фрейлиной; эту придворную должность охотнее давали бедным провинциалкам хороших родов, для которых близость ко двору становилась головокружительным взлетом и чья служба была усерднее, поскольку рассчитывать на большее они не могли. Шифр получали и лучшие выпускницы Смольного и других институтов благородных девиц, находившиеся под высочайшим покровительством.
Институтки — вопрос, никогда не волновавший русское общество сильнее, чем именно в 1860-е годы. Девочки, воспитывавшиеся в полной изоляции от мира, выходили из институтов совершенными дикарками, не имевшими ни малейших представлений о реальной жизни и всего боявшимися: для них не только корова, но лошадь и даже собака были экзотическим и страшным зверем. Самыми загадочными и волнующими существами для них были мужчины, перед которыми они трепетали. Они поминутно вскрикивали «Ай!» и падали в обморок по любому поводу (обморокам их специально обучали)7 . Недостатки институтского воспитания пытался в конце 1850-х годов исправить великий педагог К. Ушинский, но его реформы провалились. У институток были и достоинства, но речь сейчас не о них. Ясно, что сознающая собственное совершенство, полная самообладания, безупречная, хладнокровная Элен не имеет с институтками ничего общего. Но зачем-то Толстой наградил ее шифром?!
Выйдя замуж, Элен ведет образ жизни, достаточно обычный в ее кругу и в какой-то момент желает развестись с супругом. Это ее желание будоражит высший свет, новое замужество при живом муже многим кажется невероятным, только Марья Дмитриевна Ахросимова утверждает, что так издавна поступают в местах, чье название пропущено в печатном тексте. Мать Элен выражает сожаление, что в ее невозвратную молодость не знали, насколько просто развестись и вступить в новый брак.
На самом деле именно в ее молодости, во второй половине XVIII века, в вельможном кругу обычны были самые фантастические надругательства над таинством брака. Г. Орлов женился на двоюродной сестре, чего церковь не дозволяла; жена князя А. Голицына с согласия мужа вышла замуж за графа Л. Разумовского, а сколько замужних женщин без всякого развода открыто жили с другими мужчинами в гражданском браке и рожали им детей, признававшихся законными! В отличие от них Элен согласно синодальным установлениям имела право на развод с Пьером, учитывая их долгое раздельное проживание. Какая-то особенная помощь, помимо светских связей, не требовалась ей для осуществления своей цели. Тем не менее Толстой заставляет ее воспользоваться поддержкой иезуитов. В середине 1812 года Элен переходит в католицизм.
Мне приходилось специально заниматься проблемами русского католицизма и могу с уверенностью заявить, что ни одно из многочисленных обращений начала XIX века не приходится на 1812 год8 . Переход православных русских в католицизм, даже если речь идет о светских дамах, всегда был необыкновенно сложным, ответственным и выстраданным выбором. Разрыв с отеческой религией не только не означал духовного разрыва с родиной, но всегда и неизбежно заставлял любить ее сильнее и осознаннее. Принятие католичества, какие бы причины его ни вызывали (а они были различны в разные периоды русской истории), ни в коей мере нельзя приравнивать к измене родине. Отсутствие переходов в 1812 году свидетельствует не о взлете патриотизма (еще раз подчеркну, что католицизм не мешал, а скорее заставлял любить Россию), а об осторожности католических проповедников, опасавшихся вызвать неудовольствие императора. Обращения возобновились уже в 1814–1815 годах.
Кто бы ни проводил само обращение, в петербургском свете наибольшее воздействие на умы оказывали иезуиты и их последователи, во главе со знаменитым графом Ж. де Местром. Однако, опираясь на них, Элен никак не могла рассчитывать, что «папа узнает о ней и пришлет ей какую-то бумагу».
Орден иезуитов был упразднен декретом папы Климента XIV от 21 июля 1773 года, остатки его нашли прибежище в России под покровительством Екатерины II. В царствование Павла I деятельность Ордена в одной только России была разрешена бреве папы Пия VII 7 марта 1801 года. И только 7 августа 1814 года Орден был восстановлен повсеместно. Таким образом, в 1812 году иезуиты не только не могли покровительствовать русской графине при папском престоле, но, напротив, целиком зависели от расположения российского императора и высших кругов, к которым принадлежала и графиня Безухова.
Неизвестно, насколько осведомлен был Толстой о деятельности иезуитов в России. Он имел возможность прочитать книгу своего дальнего родственника Д. Толстого «Об иезуитах Москвы и Петербурга», вышедшую в 1859 году; в годы создания «Войны и мира» вышли труды священника М. Морошкина «Иезуиты в России» и славянофила Ю. Самарина9 . Материал подавался в них тенденциозно, но факты были в целом достоверны. Толстой не стал им следовать, еще усилив тенденциозность указанием на изменнический характер салона Элен, выступавшего за Наполеона и мир с ним. В ее кружок автор ввел графа Н. Румянцева, основателя коллекции Румянцевского музея и Румянцевской библиотеки, а в ту пору — министра иностранных дел. По-своему понимая интересы России, Румянцев действительно был противником войны с Францией, однако не сторонником Наполеона как такового. Он не был и изменником: вступление Наполеона в Россию вызвало у него апоплексический удар, после чего он навсегда отошел от государственных дел, хотя оставался министром до 1814 года.
Толстой не перечислил посетителей кружка Элен, а позицию Румянцева, видимо, не понял, потому что, как явствует из «Эпилога» к роману, не смог осознать смысл борьбы России и Франции. Ему, кажется, осталось неизвестным, что у России и Франции не было точек противоречия, что все коалиционные войны конца XVIII — начала XIX века вызывались в конечном счете противостоянием Франции и Англии. В этих войнах России выпала жестокая роль главного действующего лица, таскавшего каштаны из огня для другого. Разумеется, это несколько упрощенная трактовка; Россия отказалась присоединиться к континентальной блокаде Англии (что и вызвало поход Наполеона на Москву), исходя из собственных экономических интересов, но их важность не следует преувеличивать.
![](https://s.studizba.com/z.php?f=/templates/si/i/noavatar.png&w=100&h=100&t=1"){kind=avatar}
