73719 (589308), страница 8
Текст из файла (страница 8)
Думается, однако, что к подобным несомненным издержкам вовсе не сводятся поиски литературоведов-гендерологов; эти издержки не должны перечеркнуть плодотворность интерпретаций художественного текста в гендерном аспекте.
Выводы по I главе
Предпринятый нами анализ основных концепций гендера как социо-культурного феномена показал, что различение понятий пол и гендер обозначило выход на новый теоретический уровень осмысления социальных процессов. Гендерные исследования носят полидисциплинрный характер и ведутся на стыке общей гендерологии и многих других наук, в том числе и литературоведения, о чем свидетельствуют работы Т. Ровенской, Т. Мелешко, С. Охотниковой и др. Современная гендерная теория, учитывая существование тех или иных биологических, социальных, психологических различий между женщинами и мужчинами, утверждает, что не столь важен сам по себе факт этих различий, главное – их социокультурная оценка и интерпретация, а также построение на основе этих различий системы властных отношений. Разработка категории гендер затрагивает все области гуманитарного знания, что особенно значимо в сфере культуры, прежде всего художественной культуры и литературы.
Гендерный аспект литературоведения составляют анализы не только женской, но и мужской прозы. При этом данный аспект требует ретроспективного взгляда, позволяющего трактовать традиционно известные образы в их гендерной сущности. Ретроспективный анализ охватывает и женскую прозу, начиная от самых ее истоков. Такой анализ позволяет зримо представить предысторию и традиции современной русской женской прозы – предмета нашего исследования. Типология женской прозы определяется различной степенью сочетаемости маскулинного и феминного начал. Определяются три типа: андрогинная женская проза, которая оставаясь женской, несет в себе и маскулинный взгляд на мир, тип аннигиляционный, когда оба начала взаимоуничтожаются, и проза феминного типа.
Глава 2. Художественная оппозиция феминность / маскулинность в современной женской прозе
Феминность и маскулинность как оппозиция гендерного сознания пронизывает и художественное творчество. Сознательная ориентация на образное эстетическое познание гендерных отношений в обществе, наметившаяся на рубеже XX-XXI в.в., ведет к глубокому и подробному раскрытию оппозиции «феминное-маскулинное» (порядок определяется характером творчества – женского или мужского) как в содержательной сущности образов литературных героев, так и в поэтике произведений в целом. Однако оппозиция «феминное - маскулинное» не сводится только к предмету художественного изображения: она заложена и в авторском взгляде на мир: Ведь говоря о женской прозе, мы не сводим вопрос к биологическому автору, а имеем в виду гендер как социокультурный конструкт, позволяющий и в прозе авторов-женщин увидеть различное сочетание феминниности и маскулинности. Именно оно определяет как типологию женского творчества, так и его поэтику. Таким образом, заглавие главы несет в себе достаточно широкий двоякий смысл.
Данная глава диссертации посвящена гендерному своеобразию типологии и поэтики творчества Людмилы Петрушевской, Татьяны Толстой, Людмилы Улицкой. О том, что это разные и яркие творческие индивидуальности известно давно. Опираясь на итоги их изучения, можно сказать, что для Т.Толстой больше характерны метафоричность образов, раскрываемых в «игрушечной» художественности вселенной, по определению критики [Вайль, Генис, 1990], удивительное неслияние (а по большому счету) - слияние иронии и лирики. Проза Л. Петрушевской выявляет метафизичность образов и жестокую иронию (на грани сарказма). Бытовая определенность образов, максимально приближенных к формам самой жизни, характеризует прозу Л. Улицкой. На эту типологию на уровне творческой индивидуальности в целом накладывается типология гендерная, для данного исследования определяющая. Порядок репрезентации материалов продиктован типологией женской прозы по гендерному признаку, начиная с достаточно ярко выраженного маскулинного начала и заканчивая преобладанием феминного, т.е. материал расположен в такой последовательности: Т. Толстая, Л. Петрушевская, Л. Улицкая. Это специально оговорено лишь в параграфе 2.1. ввиду его наибольшей концептуальной значимости и наибольшего объема, но такого же порядка мы придерживаемся и во всем последующем изложении результатов исследования.
2.1. Художественное воплощение гендерных доминант внутреннего мира героини / героя в различных типах женского творчества
Основываясь на литературном материале, наука создает две противопоставленные модели, две типологии персонажей. В основе одной – типологии мужских персонажей – лежит социальный фактор, т.е. фактор культуры: «маленький человек», «лишний человек», «новый человек». Типология женских персонажей в целом укладывается в оппозицию добродетель / порок, и существующая социальная типология (уездная барышня, институтка, эмансипированная женщина) не параллельна первой и тем более не перекрывает ее, а скорее вбирается ею. Ю.М. Лотман объяснял исключенность женщин из сферы социальных отношений возможностью идеализации их образов в литературе. Татьяны, Лизы и Наташи, как правило, являются художественным воплощением именно женских идеальных качеств: верности, духовной красоты, нравственной чистоты, инстинктивного обладания истиной. Лотман писал о трех литературно-бытовых стереотипах женских характеров: девушка-ангел (покорное судьбе дитя), демонический характер и женщина-героиня [Лотман, 1994].
Авторов женской прозы интересуют прежде всего гендерные роли их героинь, и это подчинило себе поэтику их рассказов, раскрывающих внутренний мир современных женщин. В критике отмечалось, что для героинь женской прозы характерно отсутствие высоких идеалов и целей, их жизнь обыденна, но именно в этой повседневности и обнаруживается индивидуальность и сложность внутреннего мира этих женщин. «Текучесть» сменяющих друг друга дней и ночей создают специфический план повествования.
Содержанием подавляющего большинства рассказов авторов-женщин являются любовные переживания их героинь или же переживания по причине их отсутствия. «Наиболее гендерным, отражающим социально-биологическую специфику пола концептом является, бесспорно, любовь, которая собственно и пробуждается половой дифференциацией людей» (Воркачев, 2004, с. 189). Эти, по утверждению того же автора, синонимизируются через «предельное понятие» и «экзистенциальные смыслы». Гендерные различия женщины и мужчины в словесном эквиваленте определяются и сопутствующими или переживаемыми семантическими полями «любовь», «счастье». «Мужчина не имеет потребности его (счастье) познавать… Если же он имеет позитивное понятие «счастья», то основанное на тщеславии…». Воркачев дополняет это различие, упоминая, что понятие «счастья вообще» ассоциируется с мужчиной «как родовым представителем homo sapiens» и что существует соответствующее специфическое гендерное уточнение – понятие «женского счастья». Иначе обстоит дело с женщиной. «Женщины в целом более эмоциональны и их переживания более интенсивны и глубоки, диапазон счастья и несчастья у них, очевидно, в целом шире, чем у мужчин» (Джударьян, 2001, с. 196). Они самодостаточны в своем упоении счастьем, тогда как мужчине не нужно счастья, если некому об этом сказать.
Обратимся непосредственно к героиням и героям рассказов Т. Толстой, Л. Петрушевской, Л. Улицкой.
2.1.1. Андрогинный тип творчества (Т. Толстая)
Для Т.Толстой характерна в произведениях постановка проблем, касающихся общечеловеческих вопросов бытия, центральных в мироощущении и мужчин и женщин: выбор пути, взаимоотношения с окружающими людьми, осознание себя в мире и своего предназначения. Во многих рассказах Толстой («Милая Шура», «Соня», «Река Оккервиль», «Любишь – не любишь») героинями становятся старые женщины: автора больше интересует итог жизни. Писательница смело затрагивает «геронтологическую» тему, демонстрируя в своем творчестве, как живут героини, чей возраст уже не сопоставим с молодостью, прелестностью женского внешнего облика. Толстая говорит о том, что вслед за потерей физической красоты не наступает утрата женщины как личности, напротив возраст вскрывает подлинный характер и внутреннее содержание, то, что сопровождает человека всю его жизнь.
Сердце Александры Эрнестовны («Милая Шура») не может без любви, ей все время требуется эмоционально насыщенная жизнь, восторги и поклонение ее красоте и обаянию. Счастье для нее – это успех, но успех у мужчин. Именно в этом героиня видит женскую гендерную роль в обществе – женщина украшает его и одухотворяет любовью, вызывая это чувство у мужчины. Традиционная гендерная женская роль в рассказе не воссоздана целостно, она едва уловима, лишь некоторые детали, типа альбома и писем, необычной шляпы, выдают сентиментальность, романтичность, впечатлительность Александры Эрнестовны. Но своеобразие писательницы в сверхироничном отношении к подобной женской роли, хотя ее героиня уверена, что любима, и видит в этом смысл своей жизни.
Т.Толстая виртуозно сочетает в рассказе тонкий психологизм, философию жизненного бытия с ироничным гротеском: «На четыре времени года раскладывается человеческая жизнь. (…) Но и зима позади для Александры Эрнестовны - где же она теперь? Куда обращены ее мокнущие бесцветные глаза? Запрокинув голову, оттянув красное веко, Александра Эрнестовна закапывает в глаз желтые капли». Воспоминания героини о прошлых романах, подкрепляемые рассматриванием старых фотографий, кажутся тем более нелепыми на фоне тщательно выписанного портрета: у милой Шуры «чулки спущены, ноги - подворотней, черный костюмчик засален и протерт. Зато шляпа!... Четыре времени года - бульденежи, ландыши, черешня, барбарис - свились на светлом соломенном блюде, пришпиленном к остаткам волос вот такущей булавкой! Черешни немного оторвались и деревянно постукивают. Ей девяносто лет, подумала я. Но на шесть лет ошиблась».
Е. Щеглова, приводя характеристики «уродливой старости» героини Т. Толстой (мы не останавливаемся на обобщающей оценке рассказов Толстой в критике, т.к. этому посвящена защищенная в 2007 г. диссертация Пань Чэнлун), полагает, что у Т.Толстой достаточно недобрый, хотя и острый взгляд. «Ведь разумная логика в таком случае (а другого случая у нас нет) диктует, как это ни печально, мысль совсем не сострадательную, а – прямо скажем – противоположного свойства… Для рассказчицы Т.Толстой, насмешливой и едко-ироничной, герои ее – нечто вроде то ли заморских бабочек, то ли экспонатов какого-то паноптикума, конечно, любопытных своей причудливостью и необычностью, но едва ли заставляющих задуматься об их судьбе. Да в общем – просто пожалеть их, поскольку героями рассказов выступали чаще всего люди, достойные исключительно жалости» [Щеглова, 2001].
Действительно, по ходу рассказа Толстая постоянно иронизирует и над Александрой Эрнестовной, и над ее незадачливым возлюбленным Иваном Николаевичем, к которому она так и не решилась уехать из Москвы, и над чередой безлюбовных «любовей». Такой авторский поход не позволяют проникнуться, казалось бы, трагичной ситуацией несостоявшейся любви, разбившей сердца двух людей на всю жизнь, все происходящее выглядит скорее комично, чем трагично. Те элементы андрогинности в творчестве Т.Толстой, о которых мы говорили выше, не позволяет ей раствориться в сентиментальности, как это случается с авторами-женщинами. Толстая иронична по отношению к своим героиням и героям, атмосфера ее рассказов не трагична, она посмеивается над их высокими чувствами и нивелирует любые возможные идеалы. С точки зрения авторской позиции, одинокая старость – наказание женщине за несостоявшуюся любовь, что подчеркнуто множеством деталей: «в кухне - болезненная, безжизненная чистота. (…) Курица в авоське висит за окном, как наказанная, мотается на черном ветру. Голое мокрое дерево поникло от горя. (…) А если бы Александра Эрнестовна согласилась тогда все бросить и бежать на юг к Ивану Николаевичу? Где была бы она теперь?»
Однако в конце рассказа «Милая Шура» Толстая вновь возвращается к теме конца человеческой жизни – рассказчица неожиданно узнает о смерти Александры Эрнестовны: «На площадке - ветерок: приоткрыты створки пыльного лестничного витража, украшенного легкомысленными лотосами - цветами забвения.
- Кого?.. Померла».
Смерть у Толстой прозаична и пошла, но для писательницы не она венчает жизнь, а встреча с мечтой, с любовью. В финале рассказа лирик победил ироника:
«Белый горячий воздух бросается на выходящих из склепа подъезда, норовя попасть по глазам. Погоди ты... Мусор, наверно, еще не увозили? За углом, на асфальтовом пятачке, в мусорных баках кончаются спирали земного существования. А вы думали - где? За облаками, что ли? Вон они, эти спирали - торчат пружинами из гнилого разверстого дивана. Сюда все и свалили. Овальный портрет милой Шуры - стекло разбили, глаза выколоты. Старушечье барахло - чулки какие-то.... Шляпа с четырьмя временами года. Вам не нужны облупленные черешни? Нет?.. Почему? Кувшин с отбитым носом. А бархатный альбом, конечно, украли. Им хорошо сапоги чистить.. Дураки вы все, я не плачу - с чего бы? (курсив мой – Г.П.) Мусор распарился на солнце, растекся черной банановой слизью. Пачка писем втоптана в жижу. "Милая Шура, ну когда же...", "Милая Шура, только скажи..." А одно письмо, подсохшее, желтой разлинованной бабочкой вертится под пыльным тополем, не зная, где присесть.
Что мне со всем этим делать? Повернуться и уйти. Жарко. Ветер гонит пыль. И Александра Эрнестовна, милая Шура, реальная, как мираж, увенчанная деревянными фруктами и картонными цветами, плывет, улыбаясь, по дрожащему переулку за угол, на юг, на немыслимо далекий сияющий юг, на затерянный перрон, плывет, тает и растворяется в горячем полдне».
Е. Щеглова пытается оспорить нравственно-эстетический эффект этого фрагмента, она пишет: «Мало помогут состраданию даже те мастерски исполненные кинематографические наплывы-видения, которым Т.Толстая пропитывает свой рассказ. У настоящего сострадания прежде всего другие глаза» [Щеглова, 2001]. Однако на основании приведенного текста мы еще раз можем поспорить с Е. Щегловой, которая считает, что избранный Т.Толстой путь «не самый плодоносящий и плодотворный для русской литературы. Какая-то она (литература – Г.П.) все-таки другая, плохо приживается на ней холодная отстраненность, а уж сарказм над тем, что по любому счету достойно понимания и сострадания, тем более » [Там же].
Но на деле Т. Толстой нельзя отказать в сострадании своей героине, в понимании ее гендерной сути. Этический пафос Толстой переходит от рассказа к рассказу: «Милая Шура» - «Любишь – не любишь» - «Соня». К образу «милой Шуры» типологически близок образ гувернантки Марьиванны из рассказа Т.Толстой «Любишь – не любишь». Марьиванна также живет прошлым, воспоминаниями о прошедшей любви и молодости. Быстро познакомившись с какой-нибудь старушенцией в шляпке, вынимает из ридикюля твердые старинные фотографии: она и дядя прислонились к роялю, а сзади – водопад. Неужели в недрах этой задыхающейся туши погребено вон то белое воздушное существо в кружевных перчатках? "Он заменил мне отца и мать и хотел, чтобы я называла его просто Жорж. Он дал мне образование, он впервые вывез меня в свет. Вот эти жемчуга – здесь плохо видно – это его подарок. Он безумно, безумно меня любил. Видите, какой он тут представительный? А вот тут мы в Пятигорске. Это моя подруга Юлия. А здесь мы пьем чай в саду". – "Чудные снимки. А это тоже Юлия?" – "Нет, это Зинаида. Это подруга Жоржа. Она-то его и разорила. Он был игрок". – "Ах, вон что". – "Да. Выбросить бы этот снимок, да рука не поднимается. Ведь это все, что от него осталось. И стихи – он был поэт". – "Что вы говорите!" – "Да, да, чудный поэт. Сейчас таких нет. Такой романтичный, немного мистик..."»
И ситуации, и даль воспоминаний легко узнаваемы. Но если милая Шура показана лишь в любовных воспоминаниях, то Марьиванна нашла себя в воспитании чужих детей, не той, от чьего лица ведется повествование (в ее ситуации она и сестра не могли променять любимую няню на гувернантку, которую изводят с подростковой жестокостью).
«И вот однажды вдруг какая-то худая высокая девочка – белый такой комар – с криком бросается на шею к Марьиванне, и плачет, и гладит ее трясущееся красное лицо!
![](https://s.studizba.com/z.php?f=/templates/si/i/noavatar.png&w=100&h=100&t=1"){kind=avatar}
