king_istoriya_lizi (522908), страница 6
Текст из файла (страница 6)
Толпа гогочет. Роджеру Дэшмайлу определённо не по себе от этого обзора политических событий, тогда как Тони Эддингтон всё аккуратно записывает.
– Или возьмём наши дела. В июле мы выследили и сбили иранский авиалайнер, на борту которого находились двести девяносто гражданских пассажиров. В том числе шестьдесят шесть детей.
– Эпидемия СПИДа убивает тысячами, заражённых… ну, мы не знаем, сколько их. Сотни тысяч? Миллионы?
– Мир становится темнее. Кровавый прилив мистера Йейтса20 начался. Он поднимается. Поднимается.
Скотт смотрит на привезённую, уже сереющую землю, и Лизи вдруг приходит в ужас: что, если он видит её, тварь с бесконечным пегим боком, что, если он сейчас убежит или, того хуже, у него начнётся истерика, которой, она знает, он боится (и, по правде говоря, она тоже боится)? Но, прежде чем её сердце успевает ускорить бег, Скотт поднимает голову, улыбается, как ребёнок на окружной ярмарке, рука его вскидывает лопату вверх, после чего черенок плавно скользит в неплотно сжатом кулаке, пока он не сжимает пальцы. Это любимый трюк акул бильярда, и те, кто стоит в первых рядах, оценивают его по достоинству. Но Скотт ещё не закончил. Держа штык перед собой, он вращает черенок пальцами, придавая ему невероятную скорость. Это уже просто фокус, и совершенно неожиданный, потому что вращающийся серебряный штык посылает во все стороны множество солнечных зайчиков. Лизи вышла замуж за Скотта в 1979 году и понятия не имела, что в его репертуаре есть и такой номер. (Сколько лет должно уйти на то, чтобы простая суммарная тяжесть дней, проведённых вместе, выжала всё из обетов, которые даются при вступлении в брак, – таким вопросом задастся она две ночи спустя, когда будет лежать в кровати одна, всё в том же номере мотеля, слушать собак, лающих под горячей оранжевой луной. И каким счастливчиком ты должен быть, чтобы твоя любовь обогнала твоё время?) Серебряный шар, в который превратился быстро вращающийся штык лопаты, посылает разморённой жарой, обильно потеющей толпе солнечные сигналы. Просыпайтесь! Просыпайтесь! Внезапно он становится Скоттом‑Торговцем, и она испытывает безмерное облегчение, увидев хитрую (Милая, я оттягиваюсь) улыбку у него на лице. Он их подманил, а теперь будет пытаться продать сомнительный товар, который, конечно же, им не нужен. И она думает, что они его купят, независимо от того, жаркий сейчас август на дворе или нет. Когда Скотт в такой форме, он, как говорится, может продать холодный воздух эскимосам… и возблагодарим Господа за языковый пруд, к которому мы все спускаемся, чтобы напиться, и Скотт, конечно же, сейчас добавит к этому высказыванию что‑нибудь своё (и он добавляет).
– Но если каждая книга – маленький огонёк в этой темноте (и я в это верю, должен верить, банально это или нет, потому что я пишу эти чёртовы книги), тогда каждая библиотека – это огромный, вечно горящий костёр, вокруг которого каждый день и каждую ночь стоят и согреваются десятки тысяч людей. Температура этого костра не четыреста пятьдесят один градус по Фаренгейту.21 Здесь четыре тысячи градусов по Фаренгейту, потому что мы говорим не о кухонной духовке, мы говорим о древних пылающих печах разума, о раскалённых докрасна плавильнях интеллекта. Сегодня мы празднуем закладку ещё одного такого огромного костра, и принять в этом участие для меня – большая честь. Сейчас мы плюнем в глаз забывчивости и дадим толстой заднице невежества хорошего пинка. Эй, фотограф!
Стефан Куинсленд фотографирует, улыбаясь.
Скотт, тоже улыбаясь, говорит: «Сфотографируйте вот это. Ваше начальство, возможно, не захочет использовать этот снимок, но вы, готов спорить, с удовольствием добавите его к своей коллекции».
Скотт держит декоративный инструмент так, словно собирается вновь вращать его. Толпа ахает в надежде ещё раз увидеть это удивительное представление, но на этот раз он их лишь дразнит. Поворачивает лопату, направляет штыком в землю, вгоняет на всю глубину, поднимает и отбрасывает землю в сторону: «Я объявляю строительство библиотеки Шипмана ОТКРЫТЫМ!»
В сравнении с аплодисментами, которые раздаются после этих слов, прежние кажутся вежливыми жидкими хлопками» какие можно услышать на проходном теннисном матче на первенство школы. Лизи не знает, удалось ли молодому мистеру Куинсленду запечатлеть первую отброшенную лопату земли, но, когда Скотт вскидывает нелепую, маленькую лопатку с серебряным штыком к небу, этот момент Куинсленд точно фотографирует для потомков, смеётся, нажимая на спуск. Скотт застывает в избранной позе (Лизи успевает глянуть на Дэшмайла и видит, что этот джентльмен закатывает глаза, повернувшись к мистеру Эддингтону – Тонеху). Потом опускает лопату, держит её за черенок обеими руками и улыбается. Пот маленькими капельками блестит у него на щеках и на лбу. Аплодисменты начинают стихать. Толпа думает, что он закончил. Лизи придерживается иного мнения: он ещё только на второй передаче.
А когда Скотт чувствует, что они снова его слышат, он втыкает лопату в землю второй раз.
– Это за неистового Билла Йейтса! – кричит он. – Который всем давал шороху! Это за По, также известного как Эдди Балтиморский! Это за Альфи Бестера, и если вы его не читали, вам должно быть стыдно!
У него перехватывает дыхание, и Лизи начинает тревожиться. Слишком уж жарко. Она пытается вспомнить, что он съел на ленч: плотное или лёгкое?
– А эта лопата… – Он вгоняет штык в землю, где его стараниями уже образовалась заметная ямка, и поднимает уже полную. Рубашка на груди потемнела от пота. – Вот что я вам скажу. Почему бы не подумать о том, кто написал первую хорошую книгу, которую прочитал каждый из вас? Я говорю о книге, которая пробралась под вас, как волшебный ковёр, и оторвала от земли. Вы понимаете, о чём я говорю? Они понимали. Это читалось на каждом лице.
– Эту книгу, в идеальном мире, вы должны попросить первой, когда библиотека Шипмана распахнёт свои двери. И эта лопата – за авторов книг, которые стали вашими любимыми. – Он отшвыривает землю и поворачивается к Дэшмайлу, который должен бы порадоваться мастерству Скотта (учитывая, что всё это – импровизация, Скотт сыграл свою роль блестяще), но Дэшмайлу жарко, и он злится. – Я думаю, мы с этим закончили, – и пытается отдать лопату Дэшмайлу.
– Нет, она ва‑ахша, – говорит Дэшмайл, акцент возвращается. – Как сувенир, знак нашей признательности, вместе с ва‑ахшим чеком, разумеется. – Улыбка вновь не достигает глаз и напоминает гримасу. – А теперь давайте пойдём туда, где работает кондиционер.
– Как скажете. – По выражению лица Скотта чувствуется, что его всё это забавляет, а потом он передаёт лопату Лизи, как передавал многие ненужные вещи, подаренные за последние двенадцать лет, которые он прожил знаменитостью: всякое разное, от декоративных вёсел и бейсболок бостонских «Ред сокс», запаянных в кубик из прозрачной пластмассы, до масок Комедии и Трагедии… но в основном настольные наборы из ручки и карандаша. Очень много наборов, всех ведущих фирм, «Уотерман», «Скрипто», «Шеффер», «Мон Блан»… какую ни назови. Она смотрит на сверкающий серебряный штык маленькой лопаты, её всё это забавляет так же, как и её любимого (он по‑прежнему для неё – любимый). Прилипшие комочки земли не мешают прочитать выгравированную надпись: «НАЧАЛО, БИБЛИОТЕКА ШИПМАНА», но Лизи скидывает их. И где теперь будет храниться этот необычный артефакт? Летом 1988 года рабочие апартаменты Скотта ещё строятся, хотя адрес уже есть, и он начал складировать приходящую корреспонденцию в различных клетушках амбара. На многих картонных коробках он написал: «СКОТТ! РАННИЕ ГОДЫ» – большими буквами чёрным маркером. Скорее всего серебряная лопата встанет или ляжет рядом, и штык больше не сверкнём на солнце. Может, она положит её туда сама, с биркой «СКОТТ! СРЕДНИЕ ГОДЫ», ради шутки… или как награду. Такие странные, неожиданные подарки Скотт называет…
Но Дэшмайл уже сорвался с места. Больше не сказав ни слова (словно вся эта история вызвала у него отвращение и ему хочется как можно быстрее расплатиться), он шагает че‑рез прямоугольник привезённой земли, обогнув ямку, вырытую Скоттом. После последней отброшенной лопаты она стала особенно заметной. Каблуки чёрных, сверкающих ассистент‑профессора‑делающий‑карьеру‑и‑не‑забывайте‑об‑этом туфель при каждом шаге глубоко уходят в землю. Дэшмайлу приходится прилагать немало усилий, чтобы сохранить равновесие, и Лизи уверена, что усилия эти не поднимают ему настроение. Тони тут же присоединяется к нему, на лице написана задумчивость. Скотт выдерживает короткую паузу, словно пытаясь разобраться что к чему, потом присоединяется к этой парочке, вклиниваясь между принимающим‑сопровождающим и временным биографом. Лизи следует за ними, как ей и положено. Скотт так порадовал её, что она на какое‑то время забыла про знамение, предвестник дурного, (разбитое стекло утром) но теперь это чувство вернулось, (разбитые сердца вечером) и очень сильным. Она думает, что именно поэтому все мелкие детали кажутся ей такими существенными. Она уверена, что мир придёт в норму, как только они попадут в помещение, где работает система кондиционирования. И как только она вытащит из задницы эту мерзкую полоску материи.
Всё почти закончено, напоминает она себе, и (какой забавной может быть жизнь) это тот самый момент, когда день начинает рушиться.
Сотрудник службы безопасности кампуса, который старше остальных обеспечивающих порядок на церемонии (восемнадцать лет спустя она идентифицирует его по газетной фотографии Куинсленда как капитана С. Хеффернэна), поднимает верёвочный барьер на дальней стороне прямоугольника привезённой земли. Запоминается он ей только одним: на рубашке цвета хаки у него, как мог бы сказать её муж, «большущая бляха»; Скотт и оба его спутника ныряют под бархатную верёвку синхронно, словно один человек.
Толпа тоже движется к автомобильной стоянке вместе с главными участниками церемонии… за одним исключением. Блонд и не направляется к автомобильной стоянке. Блонди всё ещё стоит с той стороны прямоугольного участка привезённой земли, которая обращена к автомобильной стоянке. Несколько людей сталкиваются с ним, и ему всё‑таки приходится отступить назад, на выжженную землю, где в 1991 году распахнёт двери библиотека Шипмана (естественно, если можно верить обещаниям главного подрядчика). Потом он начинает двигаться против потока, расцепляет руки, чтобы оттолкнуть девушку, которая возникает слева от него, а потом юношу, появившегося справа. Губы его по‑прежнему шевелятся. Поначалу Лизи вновь думает, что он молится про себя, но потом слышит несвязные слова, какую‑то галиматью (такое мог бы написать плохой подражатель Джеймса Джойса), и впервые её охватывает настоящая тревога. Такие странные синие глаза Блонди сфокусированы на её муже, только на нём и ни на ком больше, и Лизи понимает, что он не собирается обсуждать отъезжающих или скрытый религиозный подтекст романов Скотта. Это не простой ковбой глубокого космоса.
– Колокольный звон движется по улице Ангелов, – говорит Блонди (говорит Герд Аллен Коул), который большую часть семнадцатого года своей жизни провёл в дорогой частной психиатрической клинике в Виргинии, откуда его выписали с диагнозом «здоров». Лизи слышит каждое слово. Они долетают до неё сквозь шум толпы, гул разговоров с той же лёгкостью, с какой острый нож разрезает кекс. – Этот давящий звук всё равно что дождь по жестяной крыше! Грязные цветы, грязные и сладкие, вот как колокола звучат в моём подвале, как будто ты этого не знаешь!
Правая кисть, которая чуть ли не вся состоит из длинных пальцев, движется к подолу белой рубашки, и Лизи точно понимает, что сейчас произойдёт. Понимание приходит к ней от телевизионных образов (Джордж Уоллес Артур Бреммер)22 из детства. Она смотрит на Скотта, но Скотт разговаривает с Дэшмайлом. Дэшмайл смотрит на Стефана Куинслен, да, раздражение, написанное на лице Дэшмайла, говорит фотографу: «Хватит! Достаточно! Фотографий! Для одного дня Спасибо!» Куинсленд смотрит на фотоаппарат, что‑то там поднастраивает. «Тонех» Эддингтон уставился на блокнот, что‑то записывает. Лизи ловит взглядом копа в рубашке цвета хаки с бляхой на ней. Коп смотрит на толпу, да только на другую часть долбаной толпы. Такое невозможно, не может она видеть всех этих людей и Блонди, но она может, она видит, видит даже, как двигаются губы Скотта, произнося слова: «Думаю, всё прошло очень даже неплохо», – эти слова он часто произносит после подобных событий, и о Боже, и Иисус Мария, и Иосиф‑Плотник, она пытается выкрикнуть имя Скотта и предупредить его, но горло перехватывает, оно превращается в сухую, шершавую трубу. Лизи не может вымолвить ни слова, а Блонди уже задрал подол большой белой рубашки, и под ним пустые петли для ремня, плоский безволосый живот – живот форели, а к белой коже прижата рукоятка револьвера, которую обхватывают его пальцы, и она слышит, как он говорит, приближаясь к Скотту справа: «Если это закроет губы колоколов, работа будет закончена. Извини, папа».
Она бежит вперёд или пытается бежать, потому что ноги словно приклеились к земле, а впереди чьи‑то плечи – это студентка, в топике на бретельках, волосы перевязаны широкой белой лентой, на ней надпись «НАШВИЛЛ» синими буквами с красной окантовкой (видите, как она всё подмечает), и Лизи отталкивает её рукой, которая сжимает серебряную лопатку, и студентка недовольно восклицает: «Эй!» – да только звучит это «эй» медленно и растянуто, словно запись для пластинки 45 оборотов в минуту проиграли на 33 с третью оборотов, а то и на 16. Весь мир ушёл в горячий дёготь, и целую вечность студентка с бретельками топика на плечах и «Нашвиллом» в волосах заслоняет от неё Скотта. Лизи видит лишь плечо Дэшмайла. И Тони Эддингтона, который пролистывает свой чёртов блокнот.
![](https://s.studizba.com/z.php?f=/templates/si/i/noavatar.png&w=100&h=100&t=1"){kind=avatar}
