vi6nevskij_janush_povtorenie_sudbi (522874), страница 29

Просмтор этого файла доступен только зарегистрированным пользователям. Но у нас супер быстрая регистрация: достаточно только электронной почты!

Текст из файла (страница 29)

А может, это началось с молчаливого согласия, что так и должно быть? Потому что ему не для кого жить, а жизнь только для себя по определению лишена цели, ради которой стоит вставать по утрам. Но что значит «жить для кого‑то»? Для кого, в сущности, живет старая Секеркова и для кого – его брат Блажей? Кто из них больший эгоист? Секеркова, которая живет так, как ей хочется, или Блажей, который хочет, чтобы другие жили так, как желает он? Кто из них приносит миру и людям больше пользы? Секеркова, которая идет по жизни так тихо, что даже ее собственная судьба этого не замечает, или Блажей, который под барабанную дробь шумно дирижирует своей судьбой?

На чем основывается умение жить? Та презираемая и высмеиваемая девушка с гданьского вокзала, которая выкрикивала в лицо всему миру: «Я люблю только себя!» – обладает этим умением или, напротив, утратила его? А может, она просто умнее других, знает, что мир, если пристально к нему присмотреться, страшен и радоваться тому, что живешь в нем, может только ребенок или идиот. Но быть идиотом унизительно…

Он давно не задавал себе подобных вопросов. Даже если испытывал потребность основательнее задуматься над своей жизнью, случалось это крайне редко. Да, он бежал от таких мыслей. Отодвигал их на некое неопределенное «потом». Защищался от них, так как при этом вынужден был бы ответить себе на вопросы, которые до сих пор вызывали дурные воспоминания. Казалось, что, если он их себе не задаст, все будет так, словно их не существует. То есть вел себя как ребенок, который думает, что, если он зажмурит глаза, никто его не увидит.

Он не был счастлив, но если и не смирился с этим, то во всяком случае принимал как данность. А когда что‑то принимаешь, то сперва это становится терпимым, а потом и вовсе нормальным и обычным. И Марцин пребывал в этой нормальности, смирившись с судьбой. Сегодня он впервые ощутил что‑то вроде протеста. Ночной разговор с Блажеем заставил его понять, что он совершает ошибку, соглашаясь на одиночество… из которого ничего не следует. Потому что из его одиночества не следует абсолютно ничего. Он не выбирал одиночество, чтобы творить нечто значительное в уединении, которое никто не нарушает. Не выбирал и для того, чтобы справиться со страданием. Так было, быть может, сразу же после смерти матери, но давно уже прошло. Не пребывал он и в поисках великой истины, которую обычно обретают ценой одиночества. Внезапно он осознал, что его одиночество было непрекращающимся бегством от мира, который его обидел и ранил. Впрочем, ничуть не больше, чем других. И не каких‑то там далеких, неведомых людей с телеэкрана или с фотографий в газетах, а из ближнего окружения. Его брат Петр, пани Мира… Может ли жизнь кого‑нибудь ранить сильнее, чем ее? Вместо того чтобы смириться с тем, что несправедливость, равно как и награда, является частью человеческой судьбы и они тесно переплетаются, он, словно капризный ребенок, разобиделся на мир и демонстрировал свою обиду, изолировавшись от него.

В последнее время, особенно когда в его жизни появилась Эмилия, он стал задумываться, что склонило его к выбору одиночества, и чаще всего ловил себя на одном и том же объяснении. После того как он потерял Марту, его ужаснула и долгое время парализовывала мысль, что он больше никого не сможет так сильно полюбить. А это убеждение уже само по себе толкает к одиночеству. Оно уже по определению является разновидностью одиночества. Убеждение, что ты коснулся ангела, что оказался одним из горстки избранных провидением и что такое может случиться один‑единственный раз за вечность.

Господи, что за чушь он несет! Да еще таким языком! Осталось только молитвенно сложить руки или посыпать голову пеплом! Какую еще вечность? Какой, к черту, ангел? Если тут и есть что‑то ангельское, то это терпение, с каким он пребывает в этой дурацкой убежденности. Потрясенный, он решил… А собственно, чем потрясенный? Любовью или всего‑навсего химией, которую так самозабвенно, ни на кого и ни на что не обращая внимания, разлагает на атомы его братец? Ладно, пусть так. Но он был потрясен, это факт. Не важно, химией или любовью. Может, Блажей прав, что это одно и то же. Итак, потрясенный, он однажды решился передать свою жизнь в руки женщине, которую эта его жизнь, сказать по правде, ничуть не интересовала. Почему же он до сих пор позволяет, чтобы какая‑то конформистка решала, исполнится в его жизни любовь или нет?

Благодаря вчерашнему ночному разговору с Блажеем и сегодняшнему неожиданному обретению Якуба он осознал, сколько времени потратил впустую и чего другие могли за это время пережить и достичь. В течение последних двадцати четырех часов он встретился с двумя людьми, которые смогли потрясти и подавить других своими достижениями. Рядом с ними человек сразу же замечал свою малость, испытывал гнетущее и обидное чувство потерянного времени.

Блажей и Якуб…

Похожи ли они? Действительно ли для того и другого каждая минута жизни состояла из шестидесяти секунд и они не упускали ни одной? Что толкает людей в сумасшедшую погоню за каждой убегающей минутой? Желание «обрести значение», как утверждает Блажей, или, как сказал когда‑то Якуб – он до сих пор помнит этот разговор, – «стремление обеспечить себе максимальное количество переживаний»? А может, просто обычные человеческие слабости, проявляющиеся в виде жажды успеха или боязни поражения? Стоит ли безостановочно мчаться, не оглядываясь, так как то, что позади, чего мы так желали и с таким усилием добивались, – всего лишь небольшой пригорок, который годен только для того, чтобы, стоя на нем, увидеть следующие вершины? Не оглядываясь, но и не глядя вниз, постепенно забывая, что и кого мы там оставили. Интересно, Якуб по пути наверх тоже, подобно Блажею, оставил кого‑то на дороге и тоже не заметил этого?

Тогда, во Вроцлаве, они с Якубом одинаково смотрели на мир. С одинаковым энтузиазмом, и планы у них были одинаковые. И даже мечты. И одинаковая наивная юношеская вера, что мечты эти сбудутся. В один из вечеров незадолго до своего таинственного исчезновения Якуб сказал:

– Главное в жизни – это иметь мечты…

Это была последняя фраза, которую Марцин запомнил. Он даже толком не знает, почему именно эту фразу. Может, потому, что, когда он это произнес, им пришлось прервать разговор и объяснять Наталии, что такое мечты. Якуб никак не мог сделать это с помощью азбуки глухонемых. А Наталия коварно и с некоторой долей кокетства требовала, чтобы он этого не писал. Ни на листке бумаги, ни на руке. Она закрывала глаза, отворачивалась и отступала на несколько шагов. Она обязательно хотела, чтобы он ей это «сказал». И тогда Якуб стал взбираться по стене студенческого общежития, возле которого они стояли. Он поднимался наверх и падал вниз, когда штукатурка оказывалась слишком гладкой и ему не за что было уцепиться. Но он тотчас повторял попытку в другом месте. Наталья не понимала. Подъем на стену у нее никак не ассоциировался с мечтами. После очередной пробы Якуб признал себя проигравшим. Он подбежал к Наталии, попросил шариковую ручку и что‑то написал на ее руке. И тогда она стала целовать его лицо. Сантиметр за сантиметром. Марцин смотрел на них, чувствуя себя лишним, невольным свидетелем чужих ласк. Он повернулся и молча ушел в общежитие. То был последний раз, когда он видел их обоих. Тогда он даже не попрощался с ними.

Ну а он сам? Где остались его мечты? Да какие, к черту, мечты? Нет их у него. А есть бутерброд, который он достает из пакета в полдень, есть обход музея в четырнадцать часов, а в последнее время – как наиважнейшая цель в жизни – выплата кредита, взятого на ремонт дома, в котором, кроме него, бывают старая Секеркова, время от времени почтальон да раз в году Ямрожи с колядой. Нет у него ни одной мечты! И никто их у него не украл. Марта тоже не украла. Сам он растерял их по дороге. И хватит, наконец, валить все на бедную Марту!

Марцин внезапно ощутил нарастающую злость. Он резко захлопнул окно и прошел обратно к столу. Занес в записную книжку электронный адрес Якуба и выключил компьютер. Из ящика стола достал толстый фломастер, которым писал номера и названия на папках, завернул левый рукав рубашки и на внутренней стороне предплечья вывел большую цифру 1. Закрыл дверь кабинета и быстро сбежал к машине.

Утром, стоя под душем, он, мысленно улыбаясь, энергично стирал губкой с предплечья черную единицу. Он совершенно не представлял себе, как подвернул бы, скажем, в музее рукава рубашки, открыв взглядам это «тату». Без сомнения, все решили бы, что он сошел с ума и в припадке безумия чуть не искалечил себя. А если бы он стал объяснять значение этой единички на руке, то его совершенно точно приняли бы за сумасшедшего. Возможно, даже опасного для окружающих. Он прекрасно знал, что между Бичицами и Новым Сончем внезапные явные отклонения от принятой нормы поведения воспринимаются либо как временное помрачение ума спиртным, к чему гурали относятся с присущим им пониманием, снисходительностью и сочувствием, либо как психическая болезнь, которая для многих до сих пор ассоциируется с языческой одержимостью бесами. А поскольку всем известно, что допьяна он никогда не напивается, Марцин решил, что для него будет лучше, если он старательно смоет с себя следы минувшей ночи.

Следы минувшей ночи… Как это литературно и драматично звучит применительно к тому, скажем прямо, детскому поступку. Так говорится о ночи с женщиной, рядом с которой мужчина просыпается и с ужасом понимает, что не только не помнит ее имени, но хочет как можно скорее избавиться от нее. Он никогда не переживал такой «минувшей ночи», хотя во время поездок на конные состязания не раз слышал весьма красочные рассказы о таких вот ночах от коллег во время завтрака, состоявшего из одной‑двух кружек пива. И всегда после таких рассказов он пытался понять, кого ему больше жаль – женщин или коллег.

Он не хотел забыть минувшую ночь. И то, что он смывает с руки единичку, вовсе не значит, что ему хочется стереть из памяти вчерашнее решение, которое символизирует эта написанная фломастером цифра. А решил он, что начинает жить по‑другому. То есть в каком‑то смысле начинает свою жизнь заново. Со следующего дня. Для него – первого.

Когда на левом предплечье остался только красный след от работы губкой, а напоследок щеткой для мытья рук, Марцин вытерся. В спальне из нижнего ящика шкафа он вывалил кипу накрахмаленных простыней, наволочек и полотенец, оставшихся после матери. На дне ящика под стираными шерстяными носками, которых мать навязала для него и братьев, он нашел свои джинсы. Сидя на корточках на полу, тщательно осмотрел их со всех сторон и с удивлением обнаружил, что они ничем не отличаются от тех, что были на Шимоне, когда тот приезжал с Асей к нему в музей. Марцин подошел к зеркалу и надел джинсы. Похоже, он похудел за те десять или двенадцать лет, что не носил их. Марцин вытащил черный кожаный ремень из костюмных брюк, которые вчера ночью повесил на стуле в кухне. Включил утюг и, когда тот нагрелся, погладил взятую из шкафа голубую рубашку и надел ее, еще теплую. Взяв галстук, он подошел к зеркалу и принялся завязывать. Но когда оставалось лишь поправить узел, его вдруг охватили сомнения. С тех пор как он стал работать в музее, его ни разу там без галстука не видели.

«Ничего, привыкнут»,– подумал он, развязав галстук и бросив его через голову на кровать.

Он перешел в кухню, включил радиоприемник и поставил чайник на огонь. Взглянул на отрывной календарь, висящий на двери. На нем все еще был листок с позавчерашней датой. Марцин оторвал его. Среда, одиннадцатое сентября. Потом, захватив стул, прошел в кладовку и открыл большую запыленную картонку, стоящую на верхней полке. Из‑под маминых книжек он извлек флюоресцирующую Божью Матерь, завернутую в вышитый платок. В эллиптическом плексигласовом футляре, заполненном прозрачной жидкостью, находилась фигурка Божьей Матери с Младенцем Иисусом на руках. Лицо у Божьей Матери было как после неудачного лифтинга, а башмачки на ногах Младенца здорово смахивали на адидасовские кроссовки. Марцин несколько раз сильно встряхнул футляр, со дна поднялись крохотные хлопья белого пластика, долженствующие изображать снежинки. Сама фигурка была покрыта фосфоресцирующей краской и в темноте светилась. «Астрономический китч», – подумал Марцин. Такое вряд ли найдешь на лотках торговцев подобным барахлом, стоящих вдоль дороги, что ведет к монастырю в Ченстохове. Видимо, на лотках во французском Лурде торгуют околорелигиозным хламом самого низкого разбора. Для соответствия истинному ярмарочному идеалу не хватало одного – позолоченного ключика в спине у Божьей Матери, которым заводился бы музыкальный механизм, играющий церковное песнопение.

Тем не менее этот поразительный образчик безвкусицы был исключительно близок ему. В каком‑то даже высоком смысле. Но вовсе не потому, что, как утверждала Секеркова, фигурку эту освятил какой‑то епископ из Кракова. Главное, она ассоциировалась у него с исполненными покоя и тишины вечерами и ночами в течение многих лет.

Читая книгу или газету, ожидая, когда мама заснет, он сидел в кухне напротив открытой двери в ее комнату и время от времени бросал взгляд в темный дверной проем. И когда замечал слабое голубоватое люминесцентное свечение фигурки на ночном столике, это означало, что мама погасила ночник и читает вечернюю молитву. Он дожидался, когда свечение вокруг фигурки становилось слабым, невидимым глазу, входил на цыпочках в комнату и проверял, укрыта ли мама одеялом. Убедившись, что она спит, он возвращался в кухню, выключал свет и шел к себе в спальню. После смерти мамы он еще долгие недели, когда одиноко сидел в кухне, внезапно на миг поднимал глаза от книги и автоматически поворачивал голову, высматривая за дверью голубоватое свечение. Длилось это обычно какую‑то долю секунды. Провал в памяти и проблеск надежды, что, может…

Характеристики

Список файлов книги