vi6nevskij_janush_povtorenie_sudbi (522874), страница 25
Текст из файла (страница 25)
– Я горжусь вами.
Мать была права. Если бы не Сильвия, Блажей не смог бы добиться таких успехов. Всякий раз, звоня в Гданьск, Марцин узнавал, что Блажея нет дома. Чаще всего он пребывал где‑то далеко. Когда случайно звонишь и каждый раз «случайно» узнаешь, что брата нет дома, вывод напрашивается сам собой: Сильвия все время была одна.
Марцин иногда задавал себе вопрос, сколько можно мириться с одиночеством и что она получает взамен. Как долго женщине будет достаточен сам факт жизни рядом с мужем, как долго гордость и радость за него смогут уравновешивать будни, наполненные ожиданием? Почему его стремление «достижения значимости», как называл это Блажей, должно быть важнее ее желания значить? Что‑то значить в его жизни. И как долго можно отодвигать во времени исполнение этого желания? Зная Сильвию, Марцин мог представить, что отдаление, о котором говорил Блажей, не было внезапным капризом его жены. Гораздо больше это напоминало ее окончательное поражение, следствием которого сперва было глубокое разочарование, потом длительная неудовлетворенность, сменившаяся затем бессмысленной, слепой агрессией.
Блеск славы мужа не падал на Сильвию. Она стояла в стылой тени, а не в сиянии, никем не замечаемая. Словно в тени могучего дуба. Быть может, она сама дошла до мысли, что в тени дуба ничего высокого вырасти не может.
Марцин не считал, что уход Блажея из дому, чтобы «найти утраченную близость», – именно то, с чем Сильвия и, наверное, любая другая женщина на ее месте захотела бы согласиться. А если бы согласилась, то вовсе не по собственной воле и убеждению, а из покорности и отсутствия выбора. Мужчины часто оставляют женщинам только этот единственный выход, и женщины, стремясь любой ценой спасти брак, соглашаются на это. Могло случиться, что Блажей и вправду найдет утраченную близость, но с другой женщиной. Молодой, наивно очарованной праздничностью свиданий с великим ученым, который весь в работе, но тем не менее дарит ей свое «драгоценное время». Влюбленная, она не будет замечать – вначале, – что свое время он дозирует, как лекарство, «дарит» его только тогда, когда хочет. Вполне возможно, что она неискренне и фальшиво будет его уверять, чтобы выигрышнее выглядеть на фоне «неблагодарной жены», что этого ей вполне достаточно, так как «такого, как он, она ждала всю жизнь», что все в порядке, ведь «главное – это не количество, а качество времени, проведенного вместе, а вообще самое главное – чтобы он реализовал себя и она могла им гордиться». Ну, или что‑нибудь в этом духе.
Но, возможно, все будет не так. Возможно, Блажей сделает выводы из этого опыта, изменится, и та, следующая женщина получит все – не догадываясь даже, кому она за это должна быть благодарна. Быть может, брак с Сильвией был для Блажея полигоном, на котором он учился делить жизнь с другим человеком?
Эта мысль потрясла Марцина. Бедная Сильвия! Должно быть, это страшно обидно и чудовищно несправедливо вдруг осознать, что лучшие годы своей жизни ты была для кого‑то всего‑навсего полигоном…
В этом смысле Блажей не слишком отличался от иных гуралей из Бичиц, которые заперли своих жен в хатах, оставили им на воспитание детей, а сами проводили вечера в корчме. Только те женщины – смирившиеся с неизбежностью подобной судьбы, задавленные традицией, наученные матерями, неустанно повторяющими, что «все мужики такие, мужик он и есть мужик, даже если он чистый и побритый», переживавшие это на своей шкуре, запуганные потенциальной карой ухода мужа и наступающим после этого одиночеством в нужде и лишениях, поддерживаемые в душе католической верой в святость брака‑с покорностью принимали свою жизнь. Как пожизненный приговор, возглашенный ксендзом в костеле, полном зрителей.
Но у Марцина в голове не умещалось, что может быть что‑то важнее, чем семья. Он просто не представлял, что может иметь большее значение и какую большую награду в жизни может найти человек, чем встреча с женщиной, которую он избрал, которая его избрала и родила ему ребенка. Если бы когда‑нибудь такое случилось с ним, то он хотел бы иметь значение лишь для нее. Ибо только такое значение является истинным и необходимым.
Брат положил ему руку на плечо.
– Марцин, уже страшно поздно, – вырвал его из задумчивости Блажей. – Я отвезу тебя к Сильвии. Она будет очень рада, если ты переночуешь, – он на миг запнулся, – у нас дома. Она часто спрашивала про тебя. И если она узнает, что ты был в Гданьске и не повидался с ней и с Илонкой, то ни за что не простит…
Марцин глянул на брата. Тот сидел на стуле и надевал башмаки.
– Да, конечно, – согласился Марцин. – Но, может, ты сперва позвонишь ей? Уже почти светает. Мне не хотелось бы их будить. – Он взглянул на часы. – А потом, у меня поезд в Краков через три часа. Отвези меня лучше на вокзал, я там подожду.
– Ты с ума сошел! Никуда ты не поедешь. И чего ради звонить, заранее будить их.
Они спустились вниз. Блажей деликатно постучал в окошко помещения охраны и разбудил вахтера, который подпрыгнул и, оправляя форму, выскочил и открыл им дверь.
– Пан Щепан, вы уж постарайтесь ближайший час не заснуть, – сказал Блажей. – Я только отвезу брата и сразу же вернусь. Мне еще нужно кое‑что сделать…
Смущенный охранник стал оправдываться:
– Ночь сегодня какая‑то… Меня даже сморило, пан профессор. Обычно‑то я не сплю на дежурстве.
– Ничего страшного. Но вы правы. Ночь действительно необычная.
Они вышли на паркинг. Сели в машину.
– Блажей, я не хочу причинять беспокойства ни тебе, ни Сильвии… – сказал Марцин, когда они выехали из ворот института. – Я просто беспокоился о вас. Только и всего. Потому и приехал.
– Марцин, прекрати, пожалуйста!
Блажей остановился на обочине. Выключил двигатель.
– Марцин, я в сравнении с тобой, конечно, скотина.
– Блажей, что ты несешь!
Не перебивай! Я так занят собой, что когда кто‑то говорит мне: «Я беспокоился о вас» – и едет через всю Польшу от гор до Гданьска, чтобы выслушать мою сумбурную исповедь, я веду себя как дрянное эгоистическое хамло. И понял я это только сейчас. За всю ночь я ни разу не спросил тебя, как твои дела. Мне даже в голову это не пришло. Я был занят собой и только собой. Может, поэтому я и оказался там, где оказался? Может, мне лишь кажется, что я способен слушать других, а на самом деле умею и хочу слушать только собственные монологи? Может быть, мне хочется много знать, чтобы иметь возможность восхищаться своими монологами? Быть может, я и у Сильвии не спрашивал про ее жизнь, как не спросил сегодня у тебя? Но ведь я же не был таким… правда?
Он положил голову на руль и замолчал.
– Я приехал вовсе не для того, чтобы рассказывать о себе, – произнес Марцин. – Про свою жизнь я мог рассказать за три минуты по телефону. Я стерегу иконы, обрабатываю поле у дома, беру у Шимона уроки Интернета и… учу французский. Но пока особых успехов не наблюдается. В деревне ничего не изменилось. Старая Секеркова курит, как всегда курила. Гурали пьют, как всегда пили. Я поставил на маминой могиле камень. Отремонтировал дом. Крыша уже не протекает, пол в кухне я сорвал, положил камни из Дунайца, а сверху настелил новые половицы. Если приедете ко мне, для вас будет гостевая комната. Бывшая мамина. С окном, выходящим на гору. А приехал я сюда, потому что хотел убедиться, что Сильвия в своем письме присочинила. Женщины часто пишут то, что им кажется, а не то, что есть на самом деле. Особенно когда они в отчаянии или им плохо. По телефону о таких вещах дознаваться нельзя. Слишком это важно. Для меня важно. Не только для тебя. Так что нечего уверять меня, будто ты эгоистическое хамло. Потому что это неправда. Никто не станет спрашивать у другого, как дела, если рушится его мир. Я не хочу, чтобы мой брат спал на полу. Безразлично, какой дом ты выберешь, чтобы перебраться в него с этого пола, но мне хотелось бы, чтобы там тебя ждали. И еще мне очень бы хотелось, чтобы то, что написала Сильвия, только казалось ей. А теперь давай поехали, становится светло…
Машина тронулась. Через минуту Блажей сбавил скорость, снял руку с руля, крепко сжал ладонь Марцина и произнес:
– Хорошо, что ты приехал… Спасибо.
Они молча ехали пустыми в эту раннюю пору улицами Гданьска. Светало.
– Марцин, а почему французский? – спросил вдруг Блажей. – Завидую тебе. Для меня это язык, который воздействует на чувства. Даже когда кассирша во французском супермаркете громко называет сумму, которую надо заплатить. Это звучит так эротично. Английский в сравнении с французским похож на перекличку пьяных возниц, а немецкий – это ругань двух солдат вермахта. Мне всегда хотелось выкроить время на изучение французского. Я всегда беру в самолет учебники и кассеты. Но они только летают со мной. Ни разу мне не удалось распаковать их. А почему ты учишь именно французский? По работе тебе больше нужен был бы, наверное, русский.
Марцин слегка покраснел. Несколько секунд он думал, что ответить.
– На мои чувства он тоже действует. И в последнее время очень сильно. Хотя она вовсе не кассирша в супермаркете, – пробормотал он, преодолевая смущение.
– Ах вот что, – засмеялся Блажей. – Рад за тебя. Нет, правда, рад. – И он похлопал Марцина по колену.
Они въехали в квартал абсолютно одинаковых домов. Несколько минут кружили по улочкам. Во многих окнах уже горел свет. Остановились перед обшарпанным точечным домом. Вышли из машины и встали у двери с поржавевшей и погнутой по краям панелью домофона. Блажей нажал звонок и наклонился к решетке микрофона.
Никто не ответил. Он позвонил снова. В третий раз он жал кнопку звонка чуть ли не минуту. Потом сбежал по ступенькам на газон перед домом. Нервным движением вынул из кармана пиджака сотовый телефон, набрал номер, вглядываясь в окна наверху. Вернулся к входной двери и с тревогой сказал:
– Сильвии там нет. От такого трезвона она обязательно проснулась бы. Спит она очень чутко. А ключ я оставил в институте. Прости, Марцин. Я не ожидал, что ее не будет дома. Видно, куда‑то уехала… Погоди минутку, сейчас удостоверюсь…
Всей ладонью он нажал на несколько кнопок. Отозвались встревоженные голоса разбуженных жильцов. Кто‑то, не задавая вопроса, нажал на кнопку, открывающую дверь. Блажей вбежал в подъезд. Через несколько минут он вернулся, запыхавшийся.
– Никого дома нет. Должно быть, уехала… И ничего мне не сказала, – растерянно произнес он.
Они поехали на вокзал. В вокзальном ресторане сидели на грязных пластиковых стульях, пили чай. Зал был заполнен заспанными пассажирами. У стены вдали от столиков сидела кучка бомжей. К ним иногда подходила официантка и что‑то раздраженным голосом говорила. Время от времени кто‑нибудь из бомжей вставал и просил милостыню у пассажиров. К столику Марцина и Блажея подошла исхудалая девушка с лицом землистого цвета, одетая в черную порванную болоньевую куртку и белые леггинсы, сквозь которые просвечивали черные трусы. Она протянула дрожащую грязную руку в синяках и засохших струпьях и пробормотала что‑то невразумительное. Блажей тут же высыпал ей на ладонь все мелкие деньги, что были у него в кошельке. Девушка судорожно стиснула руку и, опустившись на колени, стала собирать монеты, укатившиеся под стол. Блажей сорвался со стула и принялся помогать ей.
– Ради бога, простите меня, – сказал он, подавая ей поднятые с пола монетки.
Девушка молчала. С трудом, опираясь рукой на стол, она поднялась с коленей и, не произнеся ни слова, вернулась к группе бомжей.
– Блажей, скажи, что чувствует человек, когда делает то, что делаешь ты? – спросил Марцин.
– Ты имеешь в виду эту девушку или что‑то менее важное? – улыбнулся Блажей.
В первый раз за несколько часов, что они провели вместе, он улыбнулся.
– Разумеется, куда менее важное. Ну, скажем, тот пептид, над которым ты сейчас работаешь.
Знаешь, Марцин, когда я вижу такую жизнь, как здесь на вокзале, мне кажется: все, что я делаю, не имеет никакого значения. Но ничего другого я делать не умею. Спрашиваешь, что я чувствую? В последнее время в основном усталость и неудовлетворенность. А если имеешь в виду тот пептид против ВИЧ, то еще и агрессивность. В мире только NIH может выложить достаточно денег, чтобы склеить пептид Т. Только там есть критическая масса свободных денег, талантливые мозги и соответствующая аппаратура, чтобы проделать эту работу. Но N1H до конца не верит, что какой‑нибудь пептид сможет блокировать вирусы. А деньги в NIH делит мафия титулованных старцев, которые верят исключительно в химиотерапию. Они предпочитают травить людей старьем родом из шестидесятых годов. Они СПИД спутали с раком. Наихудший пример старческого слабоумия. Может, ты слышал? Это называется AZT и действительно останавливает размножение ВИЧ, но это все равно как если бы ты глотал соляную кислоту в таблетках и запивал лизолом. У тебя разрушается печень, выпадают волосы на голове, на лобке и даже брови и ресницы. И тем не менее NIH сделал ставку на AZT. Глотаешь эту мерзость и продолжаешь жить. Вот только никто не спрашивает, как продолжаешь жить. В статистических отчетах учитываются только дополнительные месяцы жизни, умноженные на количество больных. При использовании AZT результат этой таблицы умножения сейчас выглядит лучше всего. Вот только никого не интересует, как живут эти люди и хочется ли им жить на этой отраве. Но NIH – это не общество милосердия, и там не интересуются такими пустяками, как качество жизни. Учитывается только, насколько она с помощью химии продлевается в пересчете на человекомесяцы. Такие данные очень эффектно выглядят в таблице «Эксель», приложенной к отчету. А по нашему пептиду пока еще нет никакой статистики, которую можно процитировать в меморандуме для какой‑нибудь шишки. Более того, у нас затруднения с публикациями. Их стараются придерживать или в лучшем случае печатать с опозданием. Им кажется, что они все знают. Такие всего страшнее. С ними трудно бороться. Они как масонская ложа, состоящая из лиц, имеющих дипломы как минимум двух, естественно американских или британских, культовых университетов. Из биохимиков они превратились в обычных бухгалтеров, хотя им кажется, будто они являются великими архитекторами вселенной. Что до меня, то я предпочитаю обычного бухгалтера с единственным дипломом, причем полученным при заочном обучении, а еще лучше – переквалифицировавшегося в бухгалтера учителя польского языка, закончившего какой‑нибудь провинциальный педагогический институт. У них нет такого самомнения, и порой они даже слушают, что им говорят. Что из того, что кто‑то учился в двух университетах? Теленок тоже может сосать двух коров, но из него все равно вырастет обыкновенный бычок. То, что делаем мы, для них чересчур ново и чересчур революционно. Это немножко напоминает Моцарта.
![](https://s.studizba.com/z.php?f=/templates/si/i/noavatar.png&w=100&h=100&t=1"){kind=avatar}
