Faust (522864), страница 3

Просмтор этого файла доступен только зарегистрированным пользователям. Но у нас супер быстрая регистрация: достаточно только электронной почты!

Текст из файла (страница 3)

Собр. соч. в трех томах, Гослитиздат, М. 1948, т. 3, стр. 797.}, и когда

говорил, что в этой трагедии "заключены все нравственные вопросы, какие

только могут возникнуть в груди внутреннего человека нашего времени" {В. Г.

Белинский, Собр. соч., 1919, т. VII, стр. 304.} (курсив мой. - Д. В.)

Гете начал работать над "Фаустом" с дерзновением гения. Сама тема

"Фауста" - драма об истории человечества, о цели человеческой истории - была

ему, во всем ее объеме, еще неясна; и все же он брался за нее в расчете на

то, что на полпути история нагонит его замысел. Гете полагался здесь на

прямое сотрудничество с "гением века". Как жители песчаной, кремнистой

страны умно и ревностно направляют в свои водоемы каждый просочившийся

ручеек, всю скупую подпочвенную влагу, так Гете на протяжении долгого

жизненного пути с неослабным упорством собирал в своего "Фауста" каждый

пророческий намек истории, весь подпочвенный исторический смысл эпохи.

Буржуазное литературоведение (в лице Куно Фишера, Вильгельма Шерера и

их учеников) из факта долголетней работы Гете над его драмой сделало

порочный вывод, будто гетевский "Фауст" лишен внутреннего единства. Они

настойчиво проводили мысль, что в "Фаусте" мы якобы имеем дело не с единой

философско-поэтической концепцией, а с пестрой связкой разрозненных

фрагментов. Собственное бессилие проникнуться духом гетевской диалектики они

самоуверенно выдавали за противоречия и несообразности, присущие самой

драме, будто бы объясняющиеся разновременностью работы автора над "Фаустом".

Буржуазные немецкие ученые предлагали читателю "наслаждаться каждым

фрагментом в отдельности", не добираясь до их общего смысла. Тем самым

немецкое литературоведение приравнивало глубокий познавательный и вместе

художественный подвиг Гете, каким являлся его "Фауст", к сугубо

фрагментарной (афористической) игре мысли, сознательно уклоняющейся от

познания мира, которую мы наблюдаем у немецких романтиков и декадентов.

Самого Гете, напротив, всегда интересовало идейное единство "Фауста". В

беседе с профессором Люденом (1806) он прямо говорит, что интерес "Фауста"

заключается в его идее, "которая объединяет частности поэмы в некое целое,

диктует эти частности и сообщает им подлинный смысл.

Правда, Гете порою утрачивал надежду подчинить единой идее богатство

мыслей и чаяний, которые он хотел вложить в своего "Фауста". Так было в

восьмидесятых годах, накануне бегства Гете в Италию. Так было и позднее, на

исходе века, несмотря на то что Гете тогда уже разработал общую схему обеих

частей трагедии. Надо, однако, помнить, что Гете к этому времени не был еще

автором двухчастного "Вильгельма Мейстера", еще не стоял, как говорил

Пушкин, "с веком наравне" в вопросах социально-экономических, а потому не

мог вложить более четкое социально-экономическое содержание в понятие

"свободного края", к построению которого должен был приступить его герой.

Но Гете никогда не переставал доискиваться "конечного вывода всей

мудрости земной", с тем чтобы подчинить ему тот обширный идейный и вместе

художественный мир, который заключал в себе его "Фауст". По мере того как

уточнялось идейное содержание трагедии, поэт вновь и вновь возвращался к уже

написанным сценам, изменял их чередование, вставлял в них философские

сентенции, необходимые для лучшего понимания замысла. В таком "охвате

творческой мыслью" огромного идейного и житейского опыта и заключается та

"высшая смелость" Гете в "Фаусте"" о которой говорил великий Пушкин.

Будучи драмой о конечной цели исторического, социального бытия

человечества, "Фауст" уже в силу этого - не историческая драма в обычном

смысле слова. Это не помешало Гете воскресить в своем "Фаусте", как некогда

в "Геце фон Берлихингене", Колорит позднего немецкого средневековья.

Начнем с самого стиха трагедии. Перед нами - усовершенствованный стих

Ганса Сакса, нюрнбергского поэта-сапожника XVI столетия; Гете сообщил ему

замечательную гибкость интонации, как нельзя лучше передающей и соленую

народную шутку, и высшие взлеты ума, и тончайшие движения чувства. Стих

"Фауста" так прост и так народен, что, право же, не стоит большого труда

выучить наизусть чуть ли не всю первую часть трагедии. Фаустовскими

строчками говорят и самые "нелитературные" немцы, как стихами из "Горя от

ума" наши соотечественники. Множество стихов "Фауста" стало поговорками,

общенациональными крылатыми словами. Томас Манн говорит в своем этюде о

гетевском "Фаусте", что сам слышал, как в театре кто-то из зрителей

простодушно воскликнул по адресу автора трагедии: "Ну и облегчил же он себе

задачу! Пишет одними цитатами". В текст трагедии щедро вкраплены

проникновенные подражания старонемецкой народной песне. Необычайно

выразительны и сами ремарки к "Фаусту", воссоздающие пластический образ

старинного немецкого города.

И все же Гете в своей драме не столько воспроизводит историческую

обстановку мятежной Германии XVI века, сколько пробуждает для новой жизни

заглохшие творческие силы народа, действовавшие в ту славную пору немецкой

истории. Легенда о Фаусте - плод напряженной работы народной мысли. Такой

остается она и под пером Гете: не ломая остова легенды, поэт продолжает

насыщать ее новейшими народными помыслами и чаяниями своего времени.

3

Вступая в необычный мир "Фауста", читатель должен прежде твсето

привыкнуть к присущему этой драме обилию библейских персонажей. Как во

времена религиозно-политической ереси позднего средневековья, здесь

богословская фразеология и символика - лишь внешний покров отнюдь не

религиозных мыслей. Господь и архангелы, Мефистофель и прочая нечисть - не

более как носители извечно борющихся природных и социальных сил. В уста

господа, каким он представлен в "Прологе на небе", Гете вкладывает

собственные воззрения на человека - свою веру в оптимистическое разрешение

человеческой истории.

Завязка "Фауста" дана в "Прологе". Когда Мефистофель, прерывая

славословия архангелов, утверждает, что на земле дарит лишь

...беспросветный мрак,

И человеку бедному так худо,

Что даже я щажу его покуда, -

господь выдвигает в противовес жалким, погрязшим в ничтожестве людям, о

которых говорит Мефистофель, ревностного правдоискателя Фауста. Мефистофель

удивлен; в мучительных дсканиях доктора Фауста, в его раздвоенности, в том,

что Фауст

...требует у неба звезд в награду

И лучших наслаждений у земли, -

он видит тем более верный залог его погибели. Убежденный в верности

своей игры, он заявляет господу, что берется отбить у него этого

"сумасброда". Господь принимает вызов Мефистофеля. Он уверен не только в

том, что Фауст

Чутьем, по собственной охоте

...вырвется из тупика, -

но и в том, что Мефистофель своими происками лишь поможет упорному

правдоискателю достигнуть высшей истины.

Тема раздвоенности Фауста (здесь впервые затронутая Мефистофелем)

проходит через всю Драму. Но это "раздвоенность" совсем особого рода, не

имеющая ничего общего со слабостью воли или отсутствием целеустремленности.

Фауст хочет постигнуть "вселенной внутреннюю связь" и вместе с тем предаться

неутомимой практической деятельности, жить в полный разворот своих

нравственных и физических сил. В этой одновременной тяге Фауста и к

"созерцанию" и к "деятельности", и к теории и к практике по сути нет,

конечно, никакого трагического противоречия. Но то, что кажется, нам теперь

само собою разумеющейся истиной, воспринималось совсем по-другому в далекие

времена, когда жил доктор Фауст, и позднее, в эпоху Гете, когда разрыв между

теорией и практикой продолжал составлять традицию немецкой идеалистической

философии. Против этой отвратительной черты феодального и, позднее,

буржуазного общества и выступает здесь герой трагедии Гете.

Фауст ненавидит свой ученый затвор, где

...взамен

Живых и богом данных сил

Себя средь этих мертвых стен

Скелетами ты окружил.

именно за то, что, оставаясь в этом затхлом мире, ему никогда не

удастся проникнуть в сокровенный смысл природы и истории человечества.

Разочарованный в мертвых догмах и схоластических формулах средневековой

премудрости, Фауст обращается к магии. Он открывает трактат чернокнижника

Нострадамуса на странице, где выведен "знак макрокосма" и видит сложную

работу механизма мироздания. Но зрелище беспрерывно обновляющихся мировых

сил его не утешает: Фауст чужд пассивной созерцательности. Ему ближе знак

действенного "земного духа", ибо он и сам мечтает о великих подвигах;

Готов за всех отдать я душу

И твердо знаю, что не струшу

В крушения час свой роковой.

На троекратный призыв Фауста является "дух земли", но тут же снова

отступается от заклинателя - именно потому, что тот покуда еще не отважился

действовать, а продолжает рыться в жалком "скарбе отцов", питаясь плодами

младенчески незрелой науки.

В этот миг величайших надежд и разочарований входит Вагнер, адъюнкт

Фауста, филистер ученого мира, "несносный, ограниченный школяр". Их диалог

(один из лучших в драме). еще более четко обрисовывает мятущийся характер

героя.

Но вот Фауст снова один, снова продолжает бороться со своими

сомнениями. Они приводят его к мысли о самоубийстве. Однако эта мысль

продиктована отнюдь не усталостью или отчаянием: Фауст хочет расстаться с

жизнью лишь для того, чтобы слиться с вселенной и тем вернее, как он

ошибочно полагает, проникнуть в ее "тайну".

Чашу с отравой от его губ отводит внезапно раздавшийся пасхальный

благовест. Знаменательно, однако, что Фауста "возвращает земле" не ожившее

религиозное чувство, а только память о детстве, когда он в дня церковных

торжеств так живо чувствовал единение с народом. После того как

"созерцательное начало", тяга к оторванному от жизни познанию, чуть было не

довело Фауста до самоубийства, до безумной эгоистической решимости: купить

истину ценою жизни (а стало быть - овладеть ею без пользы для "ближних", для

человечества), в нем, Фаусте, вновь одерживает верх его "тяга к действию",

его готовность служить народу, быть заодно с народом.

В живом общении с народом мы видим Фауста в следующей сцене - "У

ворот". Но и здесь Фаустом владеет трагическое сознание своего бессилия:

простые люди любят Фауста, чествуют его как врача-исцелителя; он же, Фауст,

напротив, самого низкого мнения о своем лекарском искусстве, он даже

полагает, что "...своим мудреным зельем... самой чумы похлеще бушевал". С

сердечном болью Фауст сознает, что и столь дорогая ему народная любовь по

сути им не заслужена, более того держится на обмане.

Так замыкается круг: обе "души", заключенные в груди Фауста

("созерцательная" и "действенная"), остаются в равной мере

неудовлетворенными. В этот-то миг трагического недовольства к нему и

является Мефистофель в образе пуделя.

Свою личину посланец ада в следующей сцене - в "Рабочей комнате

Фауста", где неутомимый доктор трудится над переводом евангельского стиха: -

"В начале было Слово". Передавая его как "В начале было дело", Фауст

подчеркивает не только действенный, материальный характер мира, но и

собственную решимость действовать. Более того, в этот миг он как бы

предчувствует свой особый, действенный путь познания. Проходя "чреду все

более высоких и чистых видов деятельности", освобождаясь от низких и

корыстных стремлений, Фауст, по мысли автора, должен подняться на такую

высоту деяния, которая в то же время будет и высшей точкой познавательного

созерцания: в повседневной суровой борьбе его умственному взору откроется

высшая цель всего человеческого развития.

Но пока Фауст лишь смутно предвидит этот предназначенный ему путь

действенного познания: он по-прежнему еще полагается на "магию" или на

"откровение", почерпнутое в "священном писании". Такая путанность

фаустовского сознания поддерживает в Мефистофеле твердый расчет на то, что

он завладеет душою Фауста.

Но обольщение "сумасбродного доктора" дается черту не так-то легко.

Пока Мефистофель завлекает Фауста земными усладами, тот остается

Характеристики

Список файлов книги