Соц-арт
Картотека – мир-текст в миниатюре. У Рубинштейна на карточках представлены расхожие формулы, книжные, газетные, журнальные штампы, которые выключены из жизни и сведены в единый текст. Это обрывки повседневной речи, принадлежащие равно всем, воссоздают то языковое окружение, в котором мы существуем, но из-за привычности его не замечаем. Автор обнажает деперсонализацию языка и тем выявляет нивелированность человеческих душ, подверженных власти стереотипов. «Появление героя»:
– Ну что я вам могу сказать?
– Он что-то знает, но молчит.
– Не знаю, может, ты и прав.
– Он и полезней, и вкусней.
– У первого вагона в семь.
– Там дальше про ученика.
– Пойдемте. Я как раз туда.
– Ну что, решили что-нибудь?
Рекомендуемые материалы
– Сел – и до самого конца.
– Послушай, что я написал.
– А можно прямо через двор.
– Он вам не очень надоел?
– А можно завтра – не горит.
– Три раза в день перед едой.
– Ну, хватит дурака валять!
– В галантерее на углу.
– Порядка ста – ста двадцати.
– Так вот, что я тебе скажу.
(и так далее)
Характерное явление – соц-арт: искусство деконструкции текстов официальной советской культуры с целью её развенчания как индустрии социальных мифов и пропагандистской лжи, укрепляющей основы тоталитарного режима. Соц-артовцы активно используют программные документы КПСС, продукцию средств массовой информации, литературу социалистического реализма, откуда извлекались расхожие концепты и даже прямые цитаты, с которыми писатели вели комедийную игру, помещая их в новый контекст и подвергая пародийно-ироническому, а то и абсурдистскому перекодированию, благодаря чему высмеивалась репрезентируемая ими идеология. Сильнейший толчок развитию соц-арта дало творчество Пригова. Значительная часть текстов Пригова написана от лица гиперсоветского поэта, маской которого пользуется настоящий автор. Сбивает с толку то, что автор называет свои имя, фамилию, отчество. Этот гиперсоветский поэт пишет гражданскую лирику со стилевыми клише официальной литературы. Образ подвергается пародированию, а вместе с ним и все его тексты. Одно из средств пародирования – использование графоманской поэтики. Благодаря этому графоманскому письму скомпрометированы оказываются и пропагандистские благоглупости. Основная часть текстов вошла в книгу «Советские тексты: 1979 – 1984», изданную впервые на родине в 1997. Книга включает в себя 20 разделов: «Апофеоз милицанера», «Образ Рейгана в советской литературе» и подобные. Большинство стихотворений – отвлечённые стихотворные формы, иногда проза – мысли, суждения, высказывания о советской действительности, главным образом о её идеологической парадигме. Разнообразие достигается за счёт использования разнообразных жанров, как традиционных, так и новых: некролог, лозунг-призыв, памятка к настольной игре. Якобы серьёзно говоря, Пригов находит возможность спародировать своего персонажа на каждом шагу. «Соввитализм» – собственное определение Пригова.
«Высокие слова Конституции спутывать с обыденной жизнью было бы почти проституцией» – намёк на ложность официальных представлений о жизни советского человека. Уподобление СССР цветущему саду использует и поэт-графоман, но пародийно: «И вся она – цветущий сад, и всюду лозунги висят». На первый план в официальной пропаганде выходит процветание, но на самом деле материальным процветанием в стране и не пахнет. Поэт показывает, что печать дезинформирует человека.
Игра с высказыванием Хрущёва «Нынешнее поколение советских людей будет жить при коммунизме». Простак-персонаж, от лица которого пишется текст, трактует глагол не как обещание, и как повеление: нас обяжут, принудят жить при коммунизме. «А мы всегда жили при коммунизме, даже когда жили при капитализме. Где нам скажут, там и живём».
Пригов «изымает козырный плюс из идеологической колоды». В стихотворении «Товарищи, в канун великого праздника...» Пригов рассматривает эволюционный вариант развития страны и ставит вопрос, можно ли считать действительным прогрессом преуспеяние на костях соотечественников. Передразнивая малограмотных сограждан, Пригов трансформирует апофеоз советской власти в «опуфиоз» (от «официоз» и «опупеть»). Стратегия «опупения» описана в эссе «Неодолимая сила слова». Группу людей привозят за город, где всюду расставлены таблички «Прекрасно», «Приятно», «Блаженно». Появляются кое-где таблички «Встать», «Подравняться»: идеологическая дрессура не прекращается ни на минуту.
Характерная примета жизни советского общества, по Пригову, – паноптизм (согласно Фуко, глубинная и разветвлённая структура дисциплинарного надзора и контроля, распространяющаяся на всё общество). Эту функцию у Пригова олицетворяет фигура «милицанера». «Апофеоз милицанера» – пародия на «Дядю Стёпу», где милиционер – добрый защитник обиженных. Автор-персонаж «Советских текстов» прибегает к гиперболе и делает милицанера фигурой гигантской, ростом с самый высокий дом, от чьего взора ничто не укроется. Умиление автора-персонажа милицанером притворное, нарочитое. На самом деле, как и говорит автор, милицанер «высится, как пример государственности». У народа он вызывает смех. «Милицанерша» отождествляется со смертью; когда она приходит к человеку, она полна любви, добра и исполнения своего долга.
Государство ассоциируется с отцом, очень строгим, который требует послушания, соответствующим образом относится к тем, к подчиняется и не подчиняется. Не подчинённым государству-отцу оказывается только подземный народ (мертвецы). Решения верховной власти поддерживаются единодушно и единогласно. Это так называемый homo soveticus. В стихотворении «Я бросил пить, курить пытаюсь бросить» – пародийная исповедь советского человека.
Я бросил пить, курить пытаюсь бросить,
Кофе не пью, да и не ем почти.
Я воспитаю из себя для пользы
Советский и неприхотливый тип,
Который будет жить здесь, чем – не знамо,
Всех злонамеренных сводя с ума,
Которому Спартак что, что Динамо,
Которому – что воля, что тюрьма.
Такая черта, как аскетизм героя, оказывается вынужденной, так как у него не хватает денег на спиртное и табак. Герой хвалит советскую власть за освобождение от вредных привычек. Фиксируется способность советского человека выжить в любых условиях. Он врос в несвободу и другого образа жизни уже не представляет себе.
Пародируются в «Советских текстах» и основы идеологизированной коммунистической морали. В эти годы была принята очередная программа партии, в которую входил «Моральный кодекс строителя коммунизма». Там был принцип «Человек человеку друг, товарищ и брат». Пригов переиначивает фразу на «кум, сват и брат», чем подчёркивалась роль блата и кумовства в советском обществе. Так как советское общество было обществом социальных привилегий, что показал Зиновьев, Пригов пародирует такой постулат программы КПСС, как коллективизм. Пригов предлагает поиграть в игру «Игра в чины». Правила этой игры: выиграет здесь тот, кто будет смотреть в рот начальству и, не задумываясь, воспроизводить текущие идеологические формулы. Ещё лучше, если он предугадает желания и намерения начальства. Пригов показывает, что «Игра в чины» – игра для массового читалеля. Эта игра – попытка занять более высокое положение путём добровольного превращения в насекомое. Человек заранее готов для получения чина отказаться от своего мнения. Именно такие правила регламентируют отношения в советском коллективе, показывает автор.
Даже если на советском человеке гражданская одежда, это всегда «человек в мундире», живущий по команде сверху, если хочет сделать карьеру. То ли отучен думать, то ли проговаривает про себя что-то критическое, но всё равно следует указке сверху. С посетителями советский чиновник обращается грубо оскорбительно, чтобы компенсировать свою униженность.
«Штатские – они все в Штатах, а в мундирах – в СССР».
Даже те, кто не занимают высоких постов, у них всё равно сознание «в мундире», что и позволяет власти успешно манипулировать народом.
Как характерная примета пропагандистских методов рассматривается создание образа врага. Главная причина появления на каждом этапе нового врага – желание переключить гнев народа с себя на внешнего противника, ради которого СССР должен, например, втягиваться в гонку вооружений. «Рейган недобитый» (по аналогии с Гитлером). Советские люди толком не знают, что представляет собой Рейган, так как узнают о нём из полулживой пропаганды.
Составной компонент сознания советского человека – представления о допустимости насилия, естественно, ради победы дела коммунизма. Моральным признаётся и установления своих порядков в чужих странах. Автор касается подавления демократических движений в Венгрии (1956), Чехословакии (1968) и вторжения СССР в Афганистан. Отношение населения к кампании было негативным. Молодёжь активно «косила». Воображаемый поэт вынужден проговариваться, он мягко пеняет людям на недостаток энтузиазма:
А в самолете – воинские части
А в воинских частях сидит народ
Народ – ведь он всегда ленив отчасти
Не повезут – так сам не побежит
Объясняется это тем, что советские люди привыкли к комфорту и изнежены. Извращённая мораль завоевателя: одно дело рассматривать афганцев как жертвы, другое дело видеть в оккупантах героев.
Идеологическая нетерпимость, показывает Пригов, всегда порождает неприятие инакового, злорадство, если неприятности обрушились на голову мнимого врага. Автор-персонаж убеждён, что подстрелить Папу Римского – не преступление. «Священнослужители мертвы для нас заранее». Категория добра превращается в троглодита, от которого все в страхе разбегаются.
Касаясь главного вида спорта в СССР, идеологической борьбы, автор-персонаж стремится доказать превосходство советского человека над всеми остальными и проводит сравнение между нашими и не нашими. Он осуждает террористов Запада, которые убивают или за деньги, или из-за возвышенных идей, и противопоставляет им советских убийц, не вмешивающихся в политику и лишающих людей жизни в запальчивости или по личной обиде. Автор-персонаж, который руководствуется классовым критерием, говорит о терроризме с человеческим лицом в СССР. Возникает аналогия с выражением «социализм с человеческим лицом»; представляется, таким образом, возможным дешифровать «социализм» у Пригова как государственный терроризм. Именно потому, что государственный терроризм оправдывается, к индивидуальным террористам, убийцам, отношение более мягкое, чем к диссидентам.
В книге производится развенчание коммунистического метанарратива, который был идеологическим фундаментом советского общества. Активно используется текст Библии, текст русской классической литературы XIX века, как напоминание о гуманистических идеалах. Пригов, как и Некрасов, не скрывает, что классика подверглась упрощённо-идеологической обработке. С помощью классиков поэт утверждает и свои позитивные представления. Больше всего отсылок к Пушкину. Многие афоризмы Пушкина автор переделывает в новом ключе: «Чем больше родину мы любим, тем меньше нравимся мы ей». Но ещё бросается в глаза такая переделка: «На то и юность нам дана, замена счастию она». Автор считает, что довольствоваться привычкой нормальный человек не должен. Юность Пригова пришлась на период оттепели, период надежд, своеобразную весну советского государства.
В конце концов Пригов, сдвигая авторскую маску, которую использует в книге, открывает подлинное лицо и пишет не с использованием имиджа РСФСР-овского, от первого лица. Приводит длинный список имён представителей андеграунда, давая понять, что это большая сила и пополняемый золотой запас русской культуры, до времени не востребованный, но тоже важный как фактор противостояния тоталитаризму.
Соц-арт расшатывал стереотипы массового сознания и указывал способы противостояния идеологическому монополизму, несовместимому со свободой слова и правами человека. Соц-арт – спутник детоталитаризирующихся обществ, которые, смеясь, расстаются с мрачным прошлым.
В дальнейшем появятся и наследники Пригова: Тимур Кибиров, Владимир Друк, Виктор Коркия и другие авторы стали представителями соц-арта.
И в поэзии тоже появляются первые паралитературные произведения. Таковыми стали «Черновики Пушкина» Сапгира (1985). Они созданы, как это и должно быть, на границах литературы и литературной критики с использованием двух языков культуры и двух типов дискурса: художественного и научного. Соответственно, этот текст создан одновременно на границах поэзии и прозы. Внутри же художественного дискурса обращает на себя внимание полижанровость, использование очень многих жанровых форм. С опорой на тексты Пушкина Сапгир отстаивает собственные идеи, актуальные для времени написания произведения. Сапгир обожал Пушкина, очень много знал наизусть и настолько любил, что прочитал не только канонического Пушкина, но и все примечания и комментарии, познакомился с черновиками, отрывками и набросками, фрагментами, не вошедшими в окончательные тексты. Он поставил перед собой задачу дописать тексты, не завершённые Пушкиным. Сапгир набрал свой текст курсивом. Он мог только предполагать, как Пушкин бы закончил начатое стихотворение. Поэтому задействован принцип вероятностного письма: в сносках даются конкурирующие варианты, иногда – в сносках к сноскам. У Пушкина имеются и франкоязычные произведения, не все они переведены на русский. Сапгир взял на себя смелость перевести их, чтобы донести до русского читателя.
Автор не только осваивает новые формы, но решает общекультурную, общеэстетическую задачу. Отбор материала свидетельствует о стремлении Сапгира проакцентировать в Пушкине дух анормативности, творческого бунта. Для своего времени появление реализма было неожиданностью, в своё время Пушкин представлял авангард. На свой лад Сапгир реабилитирует запретного Пушкина, который пытался привить русской поэзии и литературе в целом традиции эротический культуры, которые были запрещены под влиянием православия, всегда относившегося к эротике негативно (даже и во времена Пушкина). Запрет этот привёл к тому, что Пушкин не создал окультуренной эротической лексики, и до сих пор русский язык её не имеет: или мат, или молчание. Ведущие европейские языки разработали такую лексику.
Сапгир берёт на себя смелость озвучить или дописать некоторые пассажи пушкинской эротической лирики. Вместе с Пушкиным Сапгир стремится преодолеть цензуру на эротику, ибо и в 1985 году она как ни в чём не бывало продолжала существовать. За этим стоит потребность в раскрепощении искусства в целом, в смене жизненных установок. От эстетических задач автор переходит к общекультурным: отказ от культа жизни-страдания (характерная черта, которая перешла от Достоевского в советскую литературу, где страдания мыслились как страдания за коммунизм), от жизни – монастырского служения государству. Поэт призывает к переориентации на эпикурейство, то есть способность наслаждаться жизнью, получать от неё радость, а не только работать, работать, работать:
Как будто жизни знал секрет,
О чём твой стих поёт с улыбкой.
Сапгир стремится актуализировать отвергнутые при советской власти взгляды на искусство как на самостоятельную, собственно эстетическую сферу духовной жизни, которой противопоказаны регламентированность, нормативность, тенденциозность. Чтобы показать взгляд самого Пушкина, Сапгир цитирует предисловие его к подборке стихотворений Иосифа Делорма, опубликованной в «Литературной газете» №32 за 1831. Видно, что это суждение Пушкина о стихах Делорма содержит полемику с поборниками так называемого идейного, или тенденциозного искусства.
«Ныне французский поэт систематически сказал себе: будем религиозными... и холод предначертания, натяжка, принуждённость отзываются во всяком его творении». Такой род искусства, соглашается Сапгир, не предполагает художественного открытия, а ведь истинная цель искусства – совершить хоть маленькое открытие. Идеологический поэт не открывает, а иллюстрирует, его творчество духовно не свободно, оно запрограммировано заранее той или иной идеологической (в широком смысле) установкой. Пушкин отстаивал подлинную свободу художественного творчества, значит, и свободу самого мышления.
Рекомендуем посмотреть лекцию "7 Графика в Web".
На примере творчества Пушкина даёт понять Сапгир, что тот уходил от тенденциозности, от однозначности и приближался к самому веществу жизни.
Тенденциозности Сапгир противопоставляет искусство-игру как свободную эстетическую активность, имеющую цель в себе, не преследующую каких-либо утилитарных целей. Это у самого Сапгира и игра с пушкинскими текстами, игра с его собственным текстом и игра с воображением читателя, который воображает, будто бы знает хорошо всего Пушкина (а там идут франкоязычные, недописанные...)
Игровой характер имеет вариант «Египетских ночей», написанный Сапгиром. Он создаёт чисто авангардистский текст, в котором стремится раскрыть сам процесс творчества: «Почему мысль, каким образом мысль из головы поэта выходит, выходит, оперённая уже четырьмя рифмами» – подлинная фраза из черновика, имеющая как бы изначально авангардистскую поэтику. Сапгир даёт вероятностный вариант творческого процесса Пушкина.
Первая часть книги посвящена эротике и мотивам жизни-радости, вторая – искусству, в третьей части сам Сапгир сочиняет на темы одного из произведений Пушкина и создаёт его современный вариант: «История села Горюхина».
Как известно, через историю села Пушкин показал самодержавную крепостническую Россию, чем дал толчок традиции сатирического изображения российской действительности. Сапгир применяет мистификацию, она выражается в том, что часть называется «Песни села Горюхина» (их якобы собирался напечатать Пушкин). Поэт пользуется литературной маской Архипа Лысого – самодеятельного поэта. Давая повествование от лица Архипа, автор противопоставляет два типа дискурса: один – официальный, царской России и Советского Союза, второй – восприятие его на неофициальном уровне. Фактически, неявно, Сапгир намекает, что прототипом Архипа Лысого был не только не разработанный глубоко персонаж Пушкина, но и любой автор андеграунда.
В третьей части жизнь представлена главным образом в комедийно-анекдотическом освещении. Сапгир идёт дальше Пушкина. Показателен сам порядок: «Крепостные актёры и актёрки в провинции», «Помещик-реформатор», «Новый барин». Сам характер распределения песен запечатлевает движение горюхинской истории от крепостничества к реформам 1861 года и далее к тоталитарно-коллективистским формам жизни СССР. Таким образом Сапгир опровергает линейную концепцию истории и прогресса. Соавторство Сапгира с Пушкиным показывает плодотворность постмодернистского интертекстуального диалога и ведёт к появлению новых литературных форм.
