Современные направления анализа экономического поведения
Лекция 3.
Современные направления анализа экономического поведения
1. Миросистемный подход Ф. Броделя и его историко-фактологическая интерпретация
экономического поведения
Концепция Ф. Броделя дает нам обширнейший материал для объяснения и понимания экономических фактов и действий, реализуемых внутри конкретных мироэкономических систем. Последние обладали: различным потенциалом; социоэтническим и культурным содержанием; уникальным набором экономических составляющих; специфическими технологиями максимизации выгоды, способами оборота и концентрации богатства (капитала), механизмами регуляции поведения людей, сохраняющими институциональную целостность относительно длительный (исторически) промежуток времени; не имеющими аналога формами пространственной локализации и т.п.
Мироэкономики Ф. Броделя – это социальные поля действий множества людей и популяций, реализующих свои жизненные и экономические интересы в пределах укоренившихся традиций и практик поведения, связанных с различными видами экономического обмена. Мироэкономики определяли порядок, структурную целостность, способы и каналы трансляции социальной и экономической активности множества субъектов, входящих в ее различные социальные системы. В рамках мироэкономик как уникальных социокультурных анклавов люди реализовывали свои индивидуально-групповые интересы и жизненные перспективы, как правило, не выходившие за рамки того горизонта и миропонимания, которые определялись возможностями, накопленными внутри конкретной социальной популяции за исторически длительный промежуток времени.
Таким образом, мироэкономики представляли собой относительно жесткие социальные структуры, где определен этос и основные алгоритмы экономического поведения в соответствии со сложившимися формами социальной стратификации, дифференциации и социального влияния входящих в них индивидов, групп, общин, профессиональных и сословных корпораций. Они, с одной стороны, разделялись между собой по этническим, религиозным, региональным, профессиональным и другим признакам, но с другой, – были связаны детерминационным стержнем единого процесса накопления богатства (капитала), который в конечном итоге, хотя и в различной степени, служил для них средством и способом существования.
Мироэкономики порождали внутри себя относительно стационарные (хотя и постепенно изменявшиеся) традиции, условия и тенденции, в рамки которых постоянно включались новые поколения. Последние «получали в наследство» (обретали):
· конкретные способы своего существования;
Рекомендуемые материалы
· апробированные прошлыми поколениями каналы и альтернативы, связанные с реализацией социальных и экономических интересов;
· репрезентативные культурные формы организации их жизненной энергии;
· типичные методы самореализации, получавшие особый импульс в «точках неопределенности» существования мироэкономик, связанных с поиском новых ресурсов и средств, что давало возможность получения преимуществ (экономических, социальных, технологических и прочих) по отношению к конкурирующим системам. В данных ситуациях возрастали инновационные, экстремальные режимы поведения и соответственно шансы на успех, которые привлекали авантюристов, первооткрывателей, искателей приключений, короче говоря, всех предприимчивых людей независимо от их статуса.
Каждая мироэкономическая система, реконструированная Ф. Броделем, это возникший в процессе социальной эволюции, уникальный цикл товарно-экономического обмена (внешнего и внутреннего). Он воспроизводился в определенном пространственно-временном контексте конкретной социальной популяцией, которая устраивала свою судьбу по доминирующим традиционным правилам, постепенно преобразуя и совершенствуя их в соответствии с имеющимся и появляющимся набором возможностей. В рамках данных популяций доминировали специфические технологии максимизации выгоды, соответствовавшие тому набору экономических ресурсов, которые находились в распоряжении. Они (технологии) традиционно навязывались и специализировали экономические действия субъектов, которые постепенно, методом проб и ошибок их обновляли и модернизировали, накапливая наилучшие варианты выживания и конкуренции.
Основу функционирования мироэкономических систем составляли возникшие в процессе постоянной борьбы и уникального стечения обстоятельств экономические, территориальные, технологические, технические и прочие преимущества, позволявшие создавать и постоянно поддерживать позитивный баланс разности экономических потенциалов между ними и конкурентами. Эта ситуация давала возможность длительный промежуток времени выкачивать ресурсы из регионов, которые этими преимуществами не обладали и терпели ущерб в процессе неравного социально-экономического обмена.
Самое существенное для нас в концепции Ф. Броделя – это то, что теоретический образ мироэкономики позволяет конкретно и целостно представить систему детерминации экономических действий (индивидуальных, групповых и массовых) и рассматривать их в жестком социально-экономическом контексте исторически необратимой праксеологической реальности, которая побуждала людей действовать определенным образом. При таком ракурсе рассмотрения утрачиваются всякие иллюзии об абсолютной автономности экономического поведения. Ведь в мироэкономике даже инновационные модели экономической активности, не имеющие аналога, базируются в своей основе на традиционных алгоритмах и стереотипах решения экономических проблем.
Еще один важный аспект концепции мироэкономики – это застывшая в исторической памяти дискретность миллионов человеческих действий, рассеянных в определенном социально-экономическом контексте и оставивших после себя множество материальных и культурных «остатков». По ним можно судить о том, что эти действия были когда-то реальным фактом, и их можно реконструировать, опираясь на конкретный фактологический материал и его исторические интерпретации. Объектами реконструкции в данном случае являются не смысловые составляющие экономических действий, а те условия и факторы, которые сделали их возможными.
Раскроем для примера модель детерминации экономического поведения в системе Венецианской мироэкономики, реконструированную Ф. Броделем[1]. По существу эта мироэкономика соткана из социальных действий множества людей, «расставленных по своим местам» в жесткой социальной матрице предписанных функций и статусов, реализуя их во времени и пространстве. Этот локально-замкнутый социально-экономический комплекс, компактно и целостно рассмотренный Ф. Броделем, дает возможность вычленить основные составляющие той популяционно-поведенческой системы, которая воспроизводилась в конкретном историческом контексте. По существу, поведенческая матрица, которую мы пытаемся реконструировать, есть ментально-акционное отражение конкретных составляющих (детерминант), определяющих:
· ее социокультурное своеобразие;
· порядок развертывания действий во времени и пространстве;
· конкретный этос максимизационных действий и намерений;
· институциональные границы, возможности и векторы свободы индивидуальных, групповых и массовых действий;
· способы реализации и согласования личных, клановых, территориальных и мироэкономических интересов;
· методы и технологии обращения имевшихся в распоряжении экономических ресурсов;
· пределы и каналы реализации и меры допустимости (мироэкономической целесообразности) инновационных экономических действий.
Рассмотрим некоторые из этих составляющих.
1. Этос экономического поведения Венецианской мироэкономики. Очевидно, что система генерализирующих ценностей и соответствующих им образцов и стандартов поведения, которая в XII веке отражала результаты преимуществ экономического обмена Венеции с другими регионами и территориями, сформировалась постепенно по мере достижения пика ее экономического, политического и военного могущества. Квинтэссенцией сущности социального и экономического процветания Венеции явилась речь дожа Мочениго[2]. В ней он сформулировал основные императивы и постулаты достижения благосостояния республики, основанные на торговом обороте, которые должны были обеспечить сохранение богатства (имущества) и процветание всех ее граждан. Именно торговый обмен (накопление и оборот торгового капитала), а также уникальное территориальное расположение Венеции, способствовали тому, что она стала накопителем, распорядителем и собственником товарных потоков между Европой и Азией, в полной мере используя свои преимущества. Естественно, что все это отражалось в сознании членов венецианского общества не только непосредственно, но и более абстрактно – как система символов, знаков особого предназначения, а также как определенная идеология, выражающая интересы венецианцев. Фактически эта идеология и эта система ценностей в той или иной степени касалась всех, независимо от статуса[3].
2. Экономический порядок Венецианской республики с конца XII века располагал всей необходимой инфраструктурой рыночного обмена и жесткой системой субординации всех основных элементов, поддерживающих устойчивость ее социально-экономической жизни, – капитала, труда и государства[4]. Эта система, пользуясь своим преимуществом транзитного оборота капитала с Запада на Восток и обратно, создала изощренные механизмы защиты своих интересов. Они были достаточно жесткими «внутри» (для поддержания стабильности системы) и весьма гибкими «снаружи». Свобода индивидуального экономического выбора, ограниченная рамками внутренней экономической стратификации, «открывалась» только в одну сторону. Судьба такой локальной экономики заключалась в том, чтобы периодически быть объектом интеграции приведения к «разумному» порядку, к выгоде какой-то одной господствующей зоны, какого-то одного господствующего города[5].
Таким образом, режимы максимизации экономического поведения большинства были ориентированы на общий интерес популяции в целом или точнее тех, кто пользовался преимуществами этой системы в наибольшей степени и стоял у власти. Особенно важно подчеркнуть акцент Ф. Броделя на «разумном порядке», который неявно дает ответ на одну из загадок рациональности экономического поведения. Критерии последней находились не в технологической (формальной) рациональности, а за ее пределами – в сфере доминирующих интересов. Недаром для сохранения стабильности мироэкономической системы применялись изощренные методы дискриминации конкурентов, конкретные примеры которых приводит Ф. Бродель. Это, в частности, – минимизация действий агентов обменных отношений, которые внедрялись в пределы венецианской территории (факты конфискации и сегрегации товаров немецких и других купцов)[6], жесткий контроль над монопольным поведением собственных купцов и т.п.
Изучая практику экономического поведения внутри Венецианской мироэкономики, приходишь к подтверждению следующего вывода: рационально не только то, что осуществляется в соответствии с определенной логикой и технологией достижения конкретного результата (формальная рациональность), но и то, что соответствует определенным экономическим интересам. Ни изощренная технология логических выводов, ни тончайшая технология весьма компетентных экономических действий в реальной практике не могут быть признаны рациональными, если они не отвечают интересам тех, кто находится в ареале действия этих логик и технологий. Очевидно, что экономическая рациональность– частный случай прагматической рациональности. Последняя же в своей технологической форме, будучи отделенной от экономического интереса конкретных субъектов, становится лишь средством, которым они могут обладать или не обладать. В свою очередь экономический интерес, не имеющий средств для своей реализации, остается лишь чистой сентенцией обладания чем-либо. Этот парадокс в стохастической реальности массового экономического поведения может дополняться примерами, когда технологическая рациональность какого-либо средства для достижения определенной цели принадлежит и используется различными субъектами с интересами, противоположными по знаку экономической выгоды. Таким образом, критериальные основы экономической рациональности стохастически рассеяны между множеством центров экономической активности, которые конкурируют друг с другом.
Эти противоречия преодолеваются многими способами, часть из которых была весьма хорошо развита в структуре Венецианской мироэкономики. Речь идет об институтах рыночного обмена и тех механизмах, которые их поддерживают. Общая тенденция, направленность действия этих институтов была ориентирована на выживание, воспроизводство и оптимизацию функционирования мироэкономической системы в целом, обеспечение и создание тех исторических преимуществ, которыми она обладала.
3. Институциональный порядок экономического поведения внутри этой мироэкономики имел трехуровневое строение: сфера капитала в различных его формах; мир труда, делившийся на две части – пролетариат, используемый на неквалифицированных работах, и мир цехов, образовавших организационный каркас различных видов ремесленной деятельности[7]; структура государственной власти, осуществлявшая надзор за основными сферами экономической и социальной жизни.
Ф. Бродель подробно останавливается на сфере оборота капитала в структуре Венецианской мироэкономики, которая весьма изощренно использовала исторические преимущества своего положения, диверсифицируя его по многим направлениям.
Во-первых, следует отметить функционирование капитала в своеобразных государственных формах. Один из примеров таких форм – система торговых галер. Эта система была одновременно и государственным предприятием, и рамками для эффективно действовавших частных ассоциаций, настоящих пулов экспортеров по морю[8]. Государственные корабли ежегодно сдавались внаем с торгов в частные руки. Выигравшие аукцион, в свою очередь, взимали фрахт с прочих купцов за погруженные на корабли товары. Комбинации подобного рода были самыми разнообразными. Главное, что государство (сеньория) всегда благоприятствовала такой практике, которая в принципе давала равные шансы всем участникам.
Во-вторых, сложилась разветвленная структура обращения капитала внутри конкретных городов. Она обладала, как мы уже упоминали, развитой рыночной инфраструктурой: денежной системой, соответствующими кредитно-инвестиционными институтами и инструментами, системой реинвестирования и страхования и т.п. Самое существенное, что эта система была ориентирована на конкретные направления и каналы движения капитала, включая через институты коммерческого кредитования торговых сделок множество рыночных агентов. Именно в Венецианской республике была создана гибкая система инвестирования и реинвестирования капитала, которая обеспечивала легкость получения кредита и ведения дел. В эту систему явно или неявно было втянуто множество людей, которые или в качестве кредиторов, или в качестве заемщиков, или в качестве и тех, и других были включены в процесс оборота капитала. Как пишет Ф. Бродель, именно все население Венеции ссужало деньги купцам-предпринимателям. Это вездесущее и стихийное предоставление кредита приводило к тому, что огромная денежная масса венецианского капитала использовалась целиком. По этой причине во времена торгового бума город оказывался буквально лишенным своей наличности[9]. Именно данная специфика распределения и отбора денег в системе торгового кредитования способствовала созданию организационных экономических форм венецианской предприимчивости.
В-третьих, одной из причин процветания Венецианской мироэкономики являлось ослабление денежным и товарным оборотом этических, религиозных и прочих социальных барьеров, позволявшее пестрому космополитическому населению мирно жить и трудиться[10]. Именно в Венеции, впрочем, как и в других центрах мироэкономик (Амстердаме, Лондоне и других городах), процветала врожденная терпимость и антиклерикализм. Таким образом, здесь институциональная и социокультурная матрица социального поведения резко отличалась от замкнутых сословно-кастовых рамок традиционной средневековой жизни. Разумеется, эта тенденция способствовала созданию новых стратификационных структур и систем социального неравенства, но на иной экономической основе. А пока они не сложились, возникали анклавы относительной свободы выбора, которые демонстрировали, хотя и локально, многочисленные примеры экономической предприимчивости и предпринимательства.
В-четвертых, одним из признаков концентрации капитала и его мощи являлась строительная лихорадка, которая требовала постоянных инвестиций, связанных с развитием городского хозяйства и его инфраструктур. Ф. Бродель образно говорит о процессе «окаменения» капитала, который материализовывался в огромном количестве престижных и функциональных сооружений различного назначения[11]. Этот факт, а также то, что в конце XV века Венеция стала, вероятно, первым промышленным центром Европы[12], способствовали формированию развитого рынка труда, который, не всегда имея внутренние ресурсы для своего наполнения, притягивал иноземный пролетариат[13].
Все вышесказанное дает достаточно обширный материал, чтобы оценить и в первом приближении представить систему социальной детерминации различных форм экономической активности, в данном случае, внутри Венецианской мироэкономики. Очевидно, что эта активность была по многим направлениям и уровням хорошо организована и специализирована. Но самое главное то, что она была обеспечена таким институциональным каркасом, который, с одной стороны, стимулировал предприимчивость множества экономических субъектов, а с другой, – открывал перед ними новые шансы, притягивал и концентрировал различные экономические ресурсы, накапливая их в рамках конкретной мироэкономической системы, расширяя ее могущество и возможности.
Представляется, что метод социально-экономической «реконструкции» мироэкономических систем позволяет следующее.
1. Целостно оценить экономическую и социальную детерминации экономического поведения различных субъектов в рамках единой мироэкономической системы, не ограничиваясь «метафорами» методологического индивидуализма.
2. Дифференцировать роль и значение субъектов в зависимости от статуса, который они занимали в системе социальной и экономической стратификации, и тех возможностей, которыми они располагали.
3. Определить систему экономических интересов, которыми объективно обладали различными субъекты, экономические ресурсы, которые они могли максимизировать, а также легитимное (легальное) поле их экономических возможностей и альтернатив, предоставляемых в пределах конкретной институциональной среды.
4. Прояснить социальные и экономические механизмы согласования и сглаживания противоречивых экономических интересов различных субъектов, а также баланс тенденций (позитивных и негативных), который способствовал или не способствовал сохранению стабильности и устойчивости мироэкономической системы в целом.
5. Раскрыть возможности и ограничения (исторические, социальные, экономические, ресурсные), которые объективно определяли целевые пределы экономических действий различных субъектов, а также ареалы реализации их экономических интересов. Последнее наиболее интересно, так как по историческим хроникам и документам, имеющимся в распоряжении, можно судить не только о содержании и структуре реального экономического поведения, но и о «траекториях» и пределах достижений наиболее типичных массовых действий, которые совершались в далеком прошлом. Кроме того, исторический контекст событий, в которых участвовали в большей степени анонимные и в меньшей степени известные персонажи, следует считать завершенным. Это в свою очередь позволяет подводить своеобразные итоги тем траекториям разнообразных экономических действий, которые, с одной стороны, не выходили за рамки конкретных исторических возможностей и реалий, а с другой – явились фундаментом, базой бесконечной цепи будущих событий и действий, а также кумулятивного накопления экономического опыта, знаний, компетенции.
2. Институциональный анализ экономического поведения Т. Парсонса
В американской социологической традиции «чисто» социологический анализ экономического поведения без привлечения «комментариев» из экономической теории был развит в рамках структурно-функционального анализа Т. Парсонса. Несмотря на многочисленные обвинения этой концепции в метафизичности, телеологичности и неоперациональности, следует отметить существенный вклад Т. Парсонса, прежде всего, в определение демаркационных границ социологического и экономического знания. Экономическая теория, занимая относительно автономное место в системе наук об обществе, не может, с точки зрения Т. Парсонса, расширяться за счет предметной области социологии. Ситуации, когда экономическая теория особенно необходима, ограничены определенным типом социальных систем, особенно теми, в которых в большей степени распространена первичная ориентация на оптимальное использование ресурсов и цен[14].
Здесь ясно определяются роль и возможности экономической теории, в том числе ее предпосылочной части, в которой постулируются, хотя и весьма противоречивые, но методологически прозрачные и идеологически укоренившиеся аксиомы рационального выбора. По Парсонсу, исходные постулаты максимизации выгоды не могут служить универсально объясняющим компонентом экономической жизни общества. Ориентация на оптимальное использование ресурсов и цен предполагает, во-первых, отчетливо выраженную институциональную структуру. Во-вторых, как следствие, она предполагает организацию мотивов вокруг определенных типов структурно обобщенных целей. Но, задав такие условия, специфические динамические последствия экономически ориентированного действия следует анализировать с точки зрения специфической технической концептуальной схемы. В свою очередь, эта схема в высшей степени абстрактна и более широкие аспекты динамики тотальных экономических систем будут неизбежно включать взаимосвязь с неэкономическими переменными[15].
Таким образом, с точки зрения Т. Парсонса, само социальное действие и принципы, заложенные в его основу, не могут быть автономными и оторванными от социального контекста. Как только ситуация определена, и это определение подтверждено интегрированной системой санкций, действие, поддержанное соответствующими тенденциями в ожиданиях, стремится мобилизовать в свое распоряжение широкое разнообразие мотивационных элементов.
Не автономные мотивы определяют природу экономических действий, но те институты, которые осуществляют структурное обобщение их целей. Например, система институтов свободного предпринимательства, основанная на деньгах и рынке, определяет ситуацию для поведения и ожиданий поведения от делового предприятия таким образом, что люди должны стремиться к прибыли как к условию выживания и как мере успеха своей деятельности. В этих случаях мотивация и интересы человеческого поведения, независимо от их содержания сводятся к деятельности по производству прибыли[16].
Т. Парсонс считает весьма тривиальным упрощением редуцирование общего к частным его проявлениям, особенно при объяснении общества. Наиболее типичный пример такой редукции – утилитаристская традиция, уделяющая основное внимание рациональному приспособлению средств к данным целям в технологическом и экономическом контекстах. Утилитаристский тип факторного анализа аналогичен биологическому и многим другим, которые истолковываются в полной абстракции от социальной системы как таковой. Имплицитная концептуальная схема здесь такова, что другие элементы, носящие «более социальный» характер, вводятся лишь в роли условий, в которых действуют люди[17].
Исходя из этих принципов, Т. Парсонс выступал против монополизма представителей утилитаристской традиции и неоинституционалистских интерпретаторов социально-экономических процессов, которые расширяли неоклассическую парадигму, используя, в том числе, методы неэкономического анализа. Он попытался ограничить их экспансию в предметную область социологии.
Одни специалисты видели в этом радикализме отрицательный эффект. По их мнению, Парсонс своими нападками на институциональную экономику способствовал провалу любого альянса между экономистами и социологами[18]. Другие, наоборот, отмечали вклад Т. Парсонса и его ученика Н. Смелзера в развитие идей экономической социологии и в создание новой отрасли, интегрирующей экономику и социологию. По мнению Ю.В. Веселова, эти авторы, используя методы структурно-функционального анализа, освободились от экспансии маржинализма и провели анализ экономической подсистемы, показав взаимозависимость ее элементов с подсистемами общества в целом[19].
Нам кажется, что независимо от того, как те или иные специалисты оценивают структурно-функциональный «синтез» Т. Парсонса, сама постановка им вопроса о месте экономической жизни и ее составляющих в системе социологического знания заслуживает положительной оценки. Экономику как область социальной жизни нельзя понять, используя только «технологические» термины, которые объясняют способы и методы поведения субъектов внутри нее. Из принципа максимизации нельзя вывести сущность той социальной реальности, которую представляет собой современная хозяйственная жизнь общества.
По Парсонсу, экономическое действие (поведение) нельзя рассматривать как автономный феномен, из которого выводятся все другие компоненты экономики. Оно является, хотя и важным, но производным элементом детерминации множества компонентов социальной системы (общества) в целом. Кратко рассмотрим систему социальной детерминации, которую в рамках структурно-функционального анализа предлагает Т. Парсонс, интерпретируя и объясняя основные характеристики экономического действия[20].
1. Экономическое действие (поведение) – частный случай социального действия. Оно реализуется в определенной сфере социальной жизни общества (экономике), которая обладает определенной системной целью – производством средств для удовлетворения потребностей общества.
2. Экономическое действие, как и другие категории экономической теории должны рассматриваться не по отношению к личностной системе, а только через отношения экономики и социальной системы. Принципы и ценности экономического действия системно и социально обусловлены, детерминированы и не могут выводиться напрямую из личностного фактора, который эти действия совершает. Автономизация личностного фактора и абсолютизация принципа максимизации упрощает интерпретацию феномена экономического поведения. При этом происходит отделение поведения от социальных, институциональных и социокультурных детерминант, которые задают ему определенный способ функционирования, ориентированный на определенные ценности (цели) и технологические средства их реализации. Таким образом, этос экономического поведения – это предписания определенных культурных норм, усваиваемых конкретным актором (субъектом), действующим в конкретном социокультурном контексте и реализующим через свои личные цели те модели поведения, которые предписаны ему в рамках конкретной социальной среды.
3. Экономическое поведение связано с интеграцией факторов производства, то есть с его организацией, активным элементом которого является предпринимательство. Таким образом, важнейшей формой максимизации обращающихся ресурсов является предпринимательская активность, которая интегрирует их движение в соответствии с целевой функцией предприятия.
4. Экономическое поведение дифференцируется в соответствии с функциями четырех подсистем экономики на следующие модели: адаптивно-производственные, регулятивные, ценностно-нормативные и интегративно-поведенческие. Таким образом, экономическое поведение как система специализированных действий неоднородно по своему составу.
В первом случае речь идет о производстве благ, услуг и других экономических ценностей, адаптации всех других подсистем экономики в процессе взаимообмена различными ресурсами. Например, финансово-кредитная система предоставляет капитал в обмен на прибыль, трудовые ресурсы включаются в процесс производства в обмен на заработную плату и т.п.
Во втором случае рассматриваются формы экономической активности, реализующие функцию, связанную с предоставлением инвестиций в процесс производства, созданием капитальных активов, их накоплением и распределением. Это сфера финансовых организаций, кредитных отношений, страхования, сбережений населения, т.е. всех институтов, которые обеспечивают поток капиталовложений в процесс производства и контроль над их эффективным использованием.
В третьем случае речь идет об экономической культуре, которая обеспечивает для экономики определенную квоту трудовых ресурсов, обладающих средним уровнем способностей, экономической рациональности и мотивации. Она воспроизводит менталитет экономических действий, в том числе трудовых, которые ориентированы на определенную систему ценностей и предпочтений, на приверженность использовать ресурсы в производственной форме, на экономическую целесообразность и рациональность.
В четвертом случае имеется в виду система действий, которая обеспечивает организацию экономического процесса, создание новых комбинаций факторов и ресурсов, способствующих возникновению новых благ, услуг, процессов, детерминирующих появление в обществе нового условия удовлетворения потребностей, символических образов и стилей жизни.
5. Экономическое поведение институционально оформлено. Оно не может быть спонтанным и абсолютно индивидуализированным (автономным). Институты различного класса и порядка обеспечивают интеграцию соответствующих ценностных образцов в конкретные социальные (экономические) действия в зависимости от ролевых ожиданий, предписаний и мотиваций людей. В структуре рыночных отношений базовым элементом является экономическая интеракция различных субъектов экономического поведения (контракт). Эта форма институционализации обмена между субъектами экономического поведения делает возможным: установление взаимовыгодных отношений между сторонами, их приспособление к внешним факторам договорных отношений, идентификацию и согласование символических ценностей, и, наконец, их коммуникацию друг с другом.
6. Рациональность экономических действий как их внутренний (ментальный) компонент детерминируется процессом институционализации и интернализации доминирующих в обществе ценностей. Экономическая рациональность есть главная фундаментальная ценность социальных систем, базирующихся на рыночном хозяйстве. Если в экономической теории она является заданным (априорным) фактом, то для социологии эта категория – системная переменная. В современной рыночной экономике степень рациональности экономического поведения повышается, а сама рациональность становится доминирующим экономическим фактором. В свою очередь степень рациональности экономических действий субъектов может быть различной. Она детерминируется личным опытом, ценностными ориентациями, квалификацией, образованием и т.п.
Мотивация экономических действий зависит как от интернализации экономических ценностей индивидом, так и от санкций со стороны общества. Отсюда экономическая рациональность, находящаяся на стыке системы личности и социальной системы, модифицируется этими двумя компонентами и является величиной переменной. Личность обладает поливалентной мотивацией, и поэтому видимый результат рациональных действий, будучи одним и тем же со стороны внешнего наблюдателя, может обусловливаться различными внутренними факторами: альтруизмом, желанием самореализации, конкуренцией, жаждой наживы, стремлением воплотить в жизнь те или иные идеи или просто экономической целесообразностью.
Нам представляется, что попытка Т. Парсонса объяснить экономическую жизнь общества вне рамок категорий экономической теории весьма плодотворна. Социологический анализ экономической жизни общества шире экономического. В этой связи совершенно неправомерен методологический дуализм (равноправие) экономической и социологической теорий, а тем более «методологический империализм» экономических концепций, связанный с объяснением таких процессов и явлений, которые, детерминируя экономику, не имеют к ней непосредственного отношения.
Не столь важно, какие принципы социологического анализа применяет Т. Парсонс. Главное, что он игнорирует автономность экономического действия в качестве предмета изучения и включает его в определенный культурно-институциональный контекст, где оно обретает свои функционально-специфические качества. Еще раз подчеркнем, что экономическое поведение (действие), с точки зрения Т. Парсонса, – не автономный продукт рационального максимизатора, а явление, возникающее как результат системной детерминации. Здесь личностный фактор, максимизирующий свою функцию, является, с одной стороны, «движителем» экономической системы как подсистемы общества, с другой, – тип и характер этой поведенческой активности задается социально-культурным, институциональным и социальным контекстом, вне которого она существовать не может.
Следует считать, что теоретический синтез Т. Парсонса, в том числе в области анализа хозяйственной жизни, позволяет методологически более четко, чем другие, даже возникшие позже концептуальные схемы оценивать взаимодетерминацию экономических и социальных процессов и более корректно расставлять акценты при социологическом анализе экономических явлений.
3. Интерпретации экономического поведения в «социологии рационального выбора»
Лидер «социологии рационального выбора» Г. Беккер применил метод максимизационного анализа многих сторон как экономической, так и социальной жизни. Его исследовательские принципы характеризует следующее заявление: «Предположение о максимизационном поведении, рыночном равновесии и стабильности предпочтений, проводимые твердо и непреклонно, образуют сердцевину экономического подхода в моем представлении»[21]. По существу все работы Г. Беккера и являются реализацией этого положения при объяснении различных явлений социальной жизни.
Применяя метод максимизационного анализа социальных процессов, он постулирует принцип рационального выбора, который, с его точки зрения, является стержнем всех (а не только экономических) моделей человеческого поведения. Это некий архетип поведения, который «не требует, чтобы отдельные агенты непременно осознавали свое стремление к максимизации, или чтобы они были в состоянии вербализировать либо как-то иначе внятно объяснять причины устойчивых стереотипов в своем поведении. Таким образом, он совпадает в этом с современной психологией, придающей особое значение подсознанию и социологией, выделяющей функции явные и латентные»[22].
По Беккеру, приоритет рациональности и рационального выбора есть в конечном итоге производное естественного отбора пригодных способов поведения в ходе эволюции человека. Представляется, что, несмотря на разумность этого положения, принцип рациональности выбора Г. Беккером в большей степени постулируется, чем аргументировано обосновывается. По словам В. Леонтьева, это удел всех теоретических постулатов (в том числе неоклассических), которые могут появляться каким угодно образом: выводиться из какой-либо теории или извлекаться из эмпирических фактов, или выступать в качестве априорных истин, или просто функционировать как нормативный принцип. В конечном итоге природа происхождения этих исходных утверждений не может влиять на их положение в рассматриваемой теоретической системе, так как логические следствия принципа максимизации в ее рамках будут абсолютно одинаковы[23].
Г. Беккер выделяет три составляющих экономического поведения: априорно заложенный в человеке принцип разумности совершаемых им действий; взаимосогласованность индивидуальных, групповых и массовых действий, координацию которых осуществляют институты рыночного обмена; стабильность предпочтений (ценностей), которые определяются, прежде всего, отношением людей к фундаментальным аспектам их жизни, таким как здоровье, престиж, чувственные наслаждения и т.п.[24] Исходя из этого, Г. Беккер рассматривает различные модели человеческого (социального) поведения, используя в качестве основного их элемента процедуры максимизации. В этих моделях мотивация людей привязана к рыночным механизмам спроса-предложения, а целевые результаты поведения оцениваются на основе рационального баланса выгод и издержек.
Нам кажется, что те примеры, которые приводит Г. Беккер, демонстрируя «приложение» этого принципа, указывают скорее на филигранное умение применять его в интерпретации различных моделей человеческого поведения, чем раскрывать действительную их мотивацию. Особенно противоречивы его иллюстрации применения максимизационного принципа при анализе социальных действий, связанных с производством научных идей и расчетом жизненных (временных) ресурсов индивидов.
В первом случае так называемый экономический подход позволяет считать нормальной реакцией возрастание производства научных идей в связи с возрастанием на них спроса на рынке, и наоборот[25]. Но эта формула не объясняет, а скорее затемняет этос инновационных моделей поведения в научной и других сферах деятельности, хотя и правильно констатирует тенденцию изменения спроса-предложения в процессе производства тех или иных научных ценностей в условиях колебания рыночной конъюнктуры. Однако эту статистическую тенденцию нельзя абсолютизировать, поскольку в противном случае появляются рациональные оправдания для всякой научной конъюнктуры. Очевидно, что здесь уместно говорить о естественных колебаниях спроса на прикладные разработки, что мало касается фундаментальных исследований. Мы уже не говорим об этической стороне процесса поиска научной истины, которая не имеет никакого отношения к изменениям политической и рыночной ситуации.
Во втором случае рассматриваются стратегии и тактики поведения, связанные с поиском «оптимальной» продолжительности жизни[26]. Речь идет о том, что в системе человеческих ценностей продолжительность жизни может быть менее значима, чем другие ценности, полезность которых бывает более предпочтительна. Этот пример весьма красноречиво демонстрирует некорректность применения экономического метода, так как затраты и выгоды, связанные с реализацией каких-либо целей и с увеличением продолжительности жизни несопоставимы. Дело не в том, что одни предпочтения доминируют, потому что человек рационально оценивает их, а в том, что он может действовать нерационально (иррационально), уменьшая продолжительность своей жизни и отдавая предпочтение тем целям, которые этому способствуют. Если привычки и стереотипы человека (в том числе и отрицательные) доминируют и не позволяют оценивать шансы, то это еще раз доказывает, что рациональность человеческих поступков относительна и не всегда является исходной базой их основания и реализации.
Общая характеристика социального (экономического) поведения, по Беккеру, такова.
1. Редкость благ и их выбор являются основными предпосылками большинства человеческих действий, неважно в какой сфере они реализуются. Эти исходные условия предполагают применение процедур максимизации функции полезности, причем все равно кем: индивидом, семьей, фирмой, популяцией или государством. Таким образом, с одной стороны, данный принцип свойственен большинству человеческих действий, с другой, – его можно использовать, чтобы их объяснять. Причем последний аспект является методологической базой, позволяющей интерпретировать любые человеческие действия, а первый, который раскрывает природу социальных действий, скорее постулируется, чем обосновывается. Принцип рационального выбора (максимизации) вводится Г. Беккером в структуру большинства социальных действий как априорный факт. Он заранее предполагается, а если и обосновывается, то ссылками на не менее общие и абстрактные рассуждения других авторов, стоящих на той же точке зрения[27].
2. Второй постулат – существование рынков. Это необходимое условие функционирования всех моделей социального поведения. Они априорно относятся к рыночному поведению, основанному на координации усилий множества людей, которые обмениваются друг с другом ресурсами с целью максимизации собственной выгоды. Причем классические модели рыночного поведения, подчиняясь теоремам, вытекающим из экономического подхода, «гарантируют» в конечном итоге то, что люди сводят их мотивы, расчеты и действия к логике спроса–предложения, конкуренции и другим алгоритмам рыночного порядка.
Об этом постулате можно сказать следующее. Очевидно, что принцип максимизации, положенный в основу человеческого поведения, включен не только в структуру индивидуального человеческого действия, но также заложен в систему различных социальных институтов, которые и позволяют реализовывать его в большей или меньшей степени. Однако спонтанный механизм рыночного обмена не гарантирует того, что максимизационный принцип будет реально воплощен в действиях всех субъектов, которые стремятся его использовать. Реальность рынка такова, что максимизационный эгоизм рыночных агентов приводит к естественным монопольным эффектам. Они создают анклавы и точки концентрации богатства у меньшинства в противовес тем, кто по различным причинам не может максимизировать свои ограниченные возможности, а также порождают различные случаи получения выгоды одними за счет убытков других[28].
Механизмы же минимизации «провалов» и парадоксов «чистого» рынка, позволяющих одним (меньшинству) максимизировать свою выгоду, а другим (большинству) пользоваться остатками отчужденных от них возможностей, находятся не в самом рынке, а за его пределами. Уравновешивание преимуществ различных субъектов реализуется возникшими в процессе социальной эволюции институтами, в том числе государственного регулирования, которые с переменным успехом обеспечивают более широкий доступ к конкурентным возможностям тем, кто лишается их в результате воздействия монопольных эффектов.
3. Третий постулат – стабильность предпочтений. Он указывает на устойчивые компоненты человеческого поведения, определяющие направленность экономических интересов людей и те линии максимизации полезности, которые они избирают. Разумеется, что в ходе социальной эволюции формируются доминирующие предпочтения и социальные ориентиры, а также практики их достижения, которые являются важным фактором оптимизации поставленных целей. Но если говорить о стабильности предпочтений конкретных людей, можно впасть в очевидное заблуждение. Представляется, что этот постулат можно подвергнуть критике, опираясь на ролевую теорию социального поведения.
Известно, что множественность социальных ролей, задаваемых конкретному человеку социальной системой, определяет и полифункциональность предпочтений и их поведенческих аналогов. Кроме того, ограниченные возможности, которыми обладают отдельные люди, могут в одних случаях определять доминирующие предпочтения, а в других – нет. Во всяком случае, стабильностью предпочтений нельзя объяснить инновационные модели социального поведения, где именно потребность выйти за пределы стандартных алгоритмов и целей является основным мотивом действия. Очевидно, что помимо расчетов, связанных с балансом выгод и издержек, в структуре человеческого поведения имеется оценочный компонент, ориентированный на те или иные ценности. Последние же, в свою очередь, являются базовым основанием рациональных действий. Поэтому можно говорить не о стерильном рационализме поведенческих программ, а об их критериальной (аксиологической) основе, определяющей «режим» формальной рациональности (Г. Саймон), которая в одних случаях может быть весьма устойчивой, а в других – нет.
Таким образом, человеческие предпочтения не могут быть абсолютно стабильными, особенно в сферах инновационной деятельности. В связи с этим этос технологий максимизации все время изменяется, а процесс приращения человеческих возможностей не сводится только к экономическому принципу. Тем более из него нельзя выводить и посредством его объяснять целесообразность социальных поступков и действий. Поэтому абсолютизацию рационального выбора Г. Беккером можно назвать неким эвристическим принципом, который дает возможность интерпретировать человеческие действия. Это скорее техника их интерпретации, но не способ их объяснения и понимания.
Другой адепт теории рационального выбора Дж. Коулмен одной из наиболее важных проблем считает проблему детерминации социальных действий социальными институтами, то есть проблему построения институциональной матрицы экономического поведения. Не видя большого смысла в механическом перенесении экономической парадигмы в социологию, Дж. Коулмен открывает иной ракурс ее применения. По Коулмену, к социологии имеют большее отношение не действия субъектов, которые можно считать заранее определенными, а правила игры – структуры, образующиеся в процессе взаимодействия социальных акторов[29]. Исследуя эту проблему, он останавливается на анализе социального действия, используя принципы методологического индивидуализма для изучения поведения как индивидуальных, так и коллективных субъектов («корпоративных акторов»)[30]. При этом поведение фирмы и корпорации рассматривается им по аналогии с индивидуальными действиями, так как основным конституирующим признаком и тех, и других является осмысленность и целеполагание. В связи с этим Дж. Коулмен старается сконструировать систему поведения нескольких акторов, преследующих собственную выгоду. Основой их интеграции являются две составляющие – «контроль» и «интерес», которые обеспечивают взаимодействие индивидуальных субъектов (акторов), кооперирующих и координирующих свое поведение в рамках различных функциональных систем.
Интерес, по Коулмену, – это движущая сила действий акторов, ассоциирующаяся с определенными ресурсами. Это внутренний мотиватор экономических действий. Контроль – институциональный результат человеческих действий, который порождает феномен цивилизованного взаимодействия и перераспределения индивидуальных интересов и их рационального согласования. В связи с этим Дж. Коулмен относит к рациональным действиям (и совершенно обоснованно) не только калькуляцию и реализацию интереса, ориентированного на приобретение и потребление определенных ресурсов, но и те действия, которые соответствуют норме. Здесь намечается некоторое теоретическое согласие между индивидуалистическим и нормативным (институциональным) подходами.
Фактически нормы, по Коулмену, – это форма передачи прав акторов на контроль за действиями друг друга. В случае, когда нормы являются общепринятыми, то обеспечивается право согласованного контроля за действиями всех акторов, которых объединяет та или иная норма. Этот процесс координации предполагает взаимное признание сторонами их прав, обязанностей и способов коммуникации, связанных с необходимостью применения позитивных и негативных санкций по отношению друг к другу.
Таким образом, Дж. Коулмен делает попытку расширить постулаты рационального выбора неоклассики за счет более универсального их толкования. Во-первых, рационально могут поступать не только индивидуальные акторы (субъекты), но и организации (коллективы). Во-вторых, индивиды могут передавать контроль над своими действиями (ресурсами) другим, если видят в этом выгоду. В-третьих, они могут вкладывать свои ресурсы в «социальный капитал» (широкий круг формальных и неформальных связей с другими людьми), который позволяет им оптимизировать свои действия. В-четвертых, рациональность экономических и социальных действий зависит от форм распределения прав между людьми, а также различных социальных институтов, которые объединяют и координируют их действия[31].
4. Междисциплинарный подход Дж. Акерлофа (ПСА-экономика)
Прямо противоположные взгляды на природу экономического действия развивает Дж. Акерлоф. В противовес Г. Беккеру он стремится «импортировать» социологический, психологический и антропологический анализ в экономическую теорию[32], считая, что последняя не способна корректно объяснить многие парадоксы рыночного поведения (проявления дискриминации, трудности функционирования рынка в развивающихся странах, эффекты рыночной неопределенности, например, при определении качества покупаемых товаров, безработицу и т.п.). Выступая против абсолютизации теорем рационального выбора и экономического принципа и считая себя антиподом Г. Беккера, Дж. Акерлоф приводит немало примеров «провала» рыночных механизмов и максимизационного эгоизма рыночных агентов, получающих необоснованные выгоды за счет эксплуатации своих партнеров и контрагентов.
В своей знаменитой работе «Рынок “лимонов”: неопределенность качества и рыночный механизм» он рассмотрел следующие парадоксы рыночного обмена[33]:
· асимметричность информации о качестве товаров между продавцами и покупателями;
· недобросовестность поведения продавцов однородных товаров, которые, пользуясь общественными выгодами и репутацией качественных рынков, начинают предлагать некачественные товары;
· тенденцию (особенно касающуюся стран с переходной экономикой) замещения качественных товаров некачественными в связи с отсутствием достоверной информации у покупателей.
На примерах рынка подержанных благ (автомобилей), медицинского страхования, занятости среди национальных меньшинств Дж. Акерлоф убедительно показал, что «чистые» рыночные механизмы спроса-предложения не всегда могут учесть интересы всех агентов рынка, одни из которых в силу ряда причин получают преимущества по отношению к другим. В случаях, рассмотренных Дж. Акерлофом, принцип максимизации выгоды способствует:
· вытеснению хороших товаров плохими и сокращению в конечном итоге рыночных операций до минимума;
· уменьшению возможностей страхования жизни именно тех возрастных групп, которые в этом особенно нуждаются;
· дискриминации выдающихся специалистов из числа национальных меньшинств, при условии, что этот показатель кадрового отбора является доминирующим.
Эти примеры дают представление о процессах и противоречиях становления так называемого частного (цивилизованного) бизнеса, который есть результат возникновения и эволюции множества социальных институтов, лимитирующих максимизационный эгоизм рыночных агентов, и особенно тех из них, кто пользуется некомпетентностью своих партнеров и контрагентов. Таким образом, фактор «доверия» является необходимым условием существования торговли и производства[34]. Он воспроизводится в действии множества социальных институтов, таких как: гарантии, где риск возлагается на продавца, а не на покупателя; фирменные знаки, которые свидетельствуют не только о качестве товара, но и дают покупателю возможность при необходимости принять ответные меры; лицензирование, уменьшающее неопределенность качества предлагаемых благ и услуг[35].
Раскрывая проблему недобросовестности в деловых отношениях, Дж. Акерлоф стремится показать, что современные рыночные модели экономического поведения есть результат функционирования институциональных и социальных структур, которые повышают вероятность справедливого распределения выгоды между различными субъектами за счет минимизации действия частных институтов монополизации и концентрации экономических преимуществ и власти. Эти институты существуют или как атавизм прошлых эпох и традиций, или возникают как результат отсутствия контроля общества и государства за максимизационным эгоизмом отдельных экономических субъектов, использующих свои преимущества в ущерб другим.
По Акерлофу, принципы максимизации (особенно в интерпретации Г. Беккера) обладают целым рядом недостатков, так как они экстраполируются на те процессы и явления социальной жизни, которые объяснить не могут. Особенно это касается проблем «провалов» рынка, а также стран с переходной (традиционной) экономикой, в которых в той или иной форме внедряются западные модели рыночного поведения. Ярким примером издержек переходного периода являются кредитные рынки в развивающихся странах (например, в Индии). Они не обладают прозрачностью финансово-инвестиционных структур западного мира и находятся под контролем кастовых группировок и местных общин, за пределами которых нарушаются обязательства и правила честной игры.
Важным результатом, к которому пришел Дж. Акерлоф, является доказательство неправомочности переноса методов экономического анализа на область социальных явлений, которые обусловливают экономические процессы и являются их социальной субстанцией. Это очевидное и известное еще со времен М. Вебера положение подтверждает некорректность переноса методов одной научной дисциплины – экономической теории – в область другой – социологии, проблематика и уровни обобщений которой гораздо шире.
5. Интерпретация модели homo economicus в «новой экономической социологии»
Один из родоначальников этой школы, Х. Уайт, рассматривает и интерпретирует проблему экономического поведения в более широком контексте – через социальные механизмы рыночного взаимодействия. Он понимает всю сложность этой задачи, но, тем не менее, его не удовлетворяют абстрактные схемы экономического анализа, в том числе неоклассическая теория рынка и излишне умозрительная теория рационального выбора[36]. Его теоретическая установка при рассмотрении рынка как социального механизма позволяет вычленить в его структуре действия и мотивы конкретных людей, которые являются реальными носителями экономической активности. Их действия не автономны, они транслируются социальными институтами, социальными сетями и другими неэкономическими структурами.
По Уайту, действия всех рыночных акторов неразрывно взаимосвязаны. С одной стороны, акторы обладают большей или меньшей степенью автономности, с другой – включены в сложнейшую сеть рыночного и социального обмена. Можно сказать, что экономическое поведение реализуется в системе «дискретной автономности», которая поддерживается множеством других неэкономических компонентов: институциональных, интерактивных, коммуникативно-информацион-ных, социокультурных и социальных.
Образно говоря, импульс индивидуального экономического действия реализуется в сложнейшем социальном контексте, преобразуясь в максимизационный результат не прямым, а косвенным образом. Используя язык трансакционного анализа, можно сказать, что «чистых» экономических действий не бывает, даже при условии благоприятного стечения обстоятельств. Примерно так же, как не может быть «чистого» движения в физическом смысле без трения и других лимитирующих факторов.
Экономическое поведение – это своеобразная социальная конструкция из множества составляющих. Оно приобретает реальное воплощение в структуре различных социальных механизмов, которые могут усиливать или ослаблять его максимизационный эффект. Способ реализации максимизационного импульса – это прямая и обратная его трансформация в определенный позитивный или негативный результат. Проводником такого импульса является определенный социальный контекст, в который и заключено то или иное экономическое действие.
Другой представитель «новой экономической социологии» – М. Грановеттер развил точку зрения Х.Уайта. Он подверг эмпирическому изучению процесс получения информации о сферах занятости через систему личных контактов людей, определяя их частоту, направленность и избирательность[37]. В противоположность теории поиска информации, разрабатываемой в экономической теории, М. Грановеттер сознательно спустился на уровень личных контактов, чтобы опровергнуть бытующее мнение о неоптимальности получения информации традиционным образом.
Интересно, что поиск информации о рабочих местах, являющийся определенным видом экономического поведения и включенный в систему «сильных» и «слабых» социальных сетей, позволил М. Грановеттеру обосновать концепцию «заключенности» экономических действий в сети социальных отношений, различных по структуре, содержанию и функциям. Именно последние и делают возможными трансляцию и реализацию собственно экономических действий. Таким образом, речь идет о социальном контексте экономического поведения, на важнейшей роли которого явно или неявно, более или менее абстрактно настаивает большинство социологов.
В теории экономического поведения М. Грановеттера аспект «контекста» достаточно операционален. Это позволяет выделить определенные эмпирически осязаемые структуры (социальные сети), которые поддаются измерению, а также такие институциональные проекции социальных действий, как «социальные конструкции»[38]. Проблема функционирования социальных конструкций дифференцируется в двух плоскостях.
В первом случае речь идет, например, об индивидуальном конструировании (достижении) профессионального статуса, создании предприятия, фирмы и т.п. Эти «социальные конструкции» – не просто результат сложившихся обстоятельств, а именно «социально сконструированные» результаты. Они, с одной стороны, есть следствия целесообразных действий конкретных людей, преследующих определенные цели, с другой – предполагают некоторый институциональный каркас и образец, в соответствии с которым эта цель достигается. Очевидно, что речь идет об алгоритмах социальных действий, которые оформляют и делают возможным всякое частное действие, соответствующее формальным и аксиологическим принципам его реализации в определенной социальной среде и социальной ситуации. Таким образом, социальная конструкция уникальна по составу своих элементов и мотивов, которые вызвали потребность ее построения. В то же время она соответствует некому типовому нормативно предписанному правилу.
Во втором случае имеются в виду динамические характеристики «социальных конструкций», изменяющиеся в соответствии с намерениями людей, новыми ситуациями и условиями их существования.
С нашей точки зрения, «социальную конструкцию» не всегда можно однозначно причислить к категории социального института. Это скорее результат встречных действий людей, преследующих свои интересы, и тех институциональных рамок, которые эти действия оформляют. С другой стороны, вполне возможны ситуации, когда практическая жизнь способствует возникновению и функционированию таких новых «социальных конструкций», которые не имеют аналога и при определенных условиях оформляются и превращаются в различные социальные институты.
М. Грановеттер выступал против абсолютизации автономности экономического поведения в «недосоциализированных» концепциях, представители которых отвергали гипотезу о любом столкновении социальной структуры и социальных отношений с производством, распределением и потреблением, и утверждали, что социальные отношения мешают акторам совершать экономические сделки и не способствуют (задерживают) развитию конкурентных рынков. Не менее скептично его отношение и к представителям «пересоциализированных» концепций, трактующих «социальные влияния» как процесс, в котором акторы (субъекты) в соответствии с культурными традициями приобретают привычки, стереотипы и навыки, заставляющие их вести себя рационально и полностью соответствовать предписанным ролям[39].
По Грановеттеру, и та и другая точки зрения являются крайностью[40]. Поэтому он пытается дать более реалистичную версию экономического поведения, которое, во-первых, не реализуется автономно вне определенного социального контекста, а возможно только как результат влияния множества неэкономических составляющих. Во-вторых, порядок и регулярность экономических действий, с его точки зрения, определяется не только институциональным влиянием механизмов вертикальной интеграции (О. Уильямсон), но и всей сетью социальных отношений, которые в не меньшей степени ответственны за координацию совместных действий множества людей, причем как на внутрифирменном, так и на межфирменном уровнях. В последнем случае видно, что М. Грановеттер находится в оппозиции к представителям трансакционного анализа, которые объясняли препятствия оппортунизму и другим видам дисфункциональных действий в экономической жизни, а также существование сотрудничества и порядка, только включением экономической деятельности в иерархически интегрированные структуры. Он считает, что социальные отношения в установлении порядка более важны, чем власть в организации: порядок и беспорядок, честность и должностные преступления имеют большее отношение к структурам социальных связей, чем к формам организации. Поэтому будущие исследования вопроса рыночной иерархии требуют особого и систематического внимания к образцам межличностных отношений, с помощью которых проводятся экономические сделки[41].
Разумеется, что абсолютизация социальных механизмов сцепления экономических интересов через социальные сети межличностных отношений и нивелирование влияния институтов власти в организациях вызывает возражения. Но и игнорирование социальных сетей также неправомерно, особенно при изучении контрактных отношений различных агентов рынка на различных операциональных уровнях. Очевидно, что контрактная система взаимодействий экономических субъектов не может полностью объяснить эффективность обмена между ними. Последний представляет собой многослойную систему (сеть) социальных связей, обеспечивающих (правда, до определенного предела) и рациональные действия экономических субъектов, и формы их контрактного (рационального) взаимодействия. Они нивелируют и максимизационный эгоизм, и феномен оппортунизма, то есть получения выгоды за счет другого.
С точки зрения М. Грановеттера, излишняя закрытость границ между социологическим и экономическим анализом часто приводит к тому, что целый ряд важнейших проблем взаимодействия экономических субъектов не учитывается ни экономически ориентированными специалистами, ни социологами. Они оперируют различными категориально-понятийными аппаратами, не понимая друг друга даже тогда, когда имеют в виду одни и те же процессы и явления. Прежде всего, это касается экономического поведения. Последнее объяснялось экономистами вне рамок теории социального действия, а социологами, за некоторым исключением, вообще игнорировалось, так как считалось, что изучение экономического поведения – это «территория» неоклассически ориентированных специалистов. Неоклассики же отводили социальным связям только «фрикционную», а не объединяющую роль в современном обществе[42].
Все это ограничило применение социологического анализа рыночных процессов, который, по мнению М. Грановеттера, обладает широкими возможностями. Излишняя замкнутость американской социологической мысли и ее оторванность от европейской традиции, особенно веберианской[43], способствовали тому, что в анализе экономического поведения, которое является особой (специфической), но весьма важной модификацией социального поведения, социология уступила свои позиции[44].
Реакцией на абсолютизацию принципа максимизации в анализе социально-экономических процессов явилась также концепция социоэкономики А. Этциони[45]. Последний указывает на множественность факторов экономической мотивации, которая не сводится лишь к утилитарным компонентам формальной рациональности. Реально действующий человек, даже выступающий в качестве агента рыночного обмена, является существом маргинальным, постоянно находящимся в противоречивых ситуациях выбора и установления равновесия между морально-нравственными ценностями и альтернативами рационального (экономического) выбора. Поэтому экономические решения и действия включают в себя не только калькуляцию непосредственной выгоды. В их структуру входят мотиваторы нравственного и других порядков, многочисленные социальные привычки и стереотипы, часто противоречащие стандартам рационального выбора. В структуру экономических решений входят также групповые предпочтения и ожидания людей как членов той или иной социальной популяции (организации, группы). Таким образом, максимизационный эгоизм рационального выбора не всегда является доминирующим элементом их действий.
Этот аспект плодотворно развивается в концепциях «организационной культуры» , авторы которых поставили проблему влияния ментально-ценностных компонентов организационного поведения на процесс принятия решений в организациях и эффективность их реализации. В рамках этих концепций, с конца 70-х годов получивших весьма широкое распространение в западной социологии организаций, проблема рационального выбора была включена в ценностно-нормативный контекст конкретных социокультурных систем (организаций), который формируется внутри них и детерминирует различные модели организационного поведения. Таким образом, здесь проблема индивидуального рационального выбора переводится в плоскость групповых, коллективных, корпоративных решений, эффективность которых (с точки зрения целевой функции фирмы) определяется системой предпочтений и ценностных ориентаций, доминирующих в различных организациях.
Развитие концепций «организационной культуры» шло по пути растворения очевидных и вполне измеряемых элементов организационного строения и поведения – технологических, структурно-функ-циональных, иерархических, формальных, неформальных и других – латентными – ценностями, нормами, традициями, этосами, мифами, верованиями, идеологиями. Аксиологическая матрица организационного поведения в процессе познания этого сложнейшего социального феномена постепенно раскрывалась и исследовалась через категории: «организационная мораль» (Г. Саймон, Д. Марч); «символическая реальность» и способы ее восприятия и трансляции (А. Петигрю, П. Сильвермен); «культурная парадигма» и «базовые представления» (Е. Шайн) и др. В результате этого рационалистическая парадигма принятия решений предстала не как универсальный метод анализа и объяснения эффективности поведения в организациях, а как компонент, качество реализации которого детерминируется социокультурными факторами. Здесь достаточно указать на факторные модели разнообразных ценностей Г. Хофштеда, полученных им на основе исследований более, чем в сорока капиталистических и развивающихся странах. Эти модели иллюстрируют степень эффективности организационного поведения в зависимости от «культур», которые доминируют в тех или иных организациях[46].
* * *
Анализ приведенных концепций обнаруживает весьма интересную тенденцию дифференциации теоретических проблем и методов их решения. Она некоторым образом напоминает поляризацию концептуальных построений внутри экономической теории. И в том и в другом случае в центре этой поляризации находится категория «экономическое поведение». И это не случайно, поскольку социология и экономическая теория постоянно взаимодействуют друг с другом. Во-первых, в категориально-методологическом плане, так как они совместно используют категорию «экономическое поведение», трансформируя ее содержание в рамки своих предметных областей. Во-вторых, они находятся в процессе перманентной дискуссии в связи с демаркацией границ между ними. В-третьих, в рамках самой экономической теории идут бесконечные споры о корректности модели рационального выбора, в которых социологи пытаются использовать свой, более универсальный категориально-понятийный аппарат, чтобы «исправить» слабости экономической теории и расширить ее горизонт за счет методов социологического анализа.
Попытки решения проблемы рациональности предпринимаются в континууме различных способов, на одном из полюсов которого находятся специалисты, пытающиеся редуцировать значительную часть социальных процессов и явлений к аксиоматике рационального выбора (Г. Беккер). Подобная абсолютизация максимизационного принципа вызывает противоположную реакцию и попытку растворить рациональность детерминистского выбора в многоаспектности и многомерности реального человеческого поведения, реализуемого в экономическом секторе (А. Этциони). В свою очередь некоторые специалисты, констатируя противоречивость этих крайних подходов, занимают промежуточную (нейтральную) позицию (Х. Уайт). Отстаивая плюрализм различных точек зрения, они в перспективе надеются на возможность некоего синтеза экономической и социологической теорий[47].
Рассмотренные концепции сформировались преимущественно в русле американской экономической социологии в 70-х – 80-х годах. Их анализ показывает, что значительное число американских социологов, проявляющих интерес к проблемам рационального выбора, ориентируется на его ортодоксальную версию, представленную в неоклассике. Они, или развивают отдельные ее модификации, или, критикуя ее предпосылки, расширяют модели максимизационного поведения, включая их в более широкий социокультурный, институциональный и «сетевой» контекст. Однако принцип максимизирующего выбора (явно или неявно) присутствует в подавляющем большинстве социологических теорий, интерпретирующих экономическую жизнь общества. В «сильных» вариантах он является базой концептуальных построений (Г. Беккер), в «слабых» – объектом критики (Дж. Акерлоф). Но постулаты неоклассики (в той или иной форме) доминируют в научном сознании как некие традиционные идеологические предпосылки, что является весьма показательным фактом теоретических ориентаций не только экономических социологов в США.
Та же ситуация в различной степени выраженности наблюдается в российской, немецкой и французской экономической социологии. Так, например, во Франции, по мнению А. Кайе, увлечение «аксиоматикой интереса» (максимизационным принципом) способствует сближению фундаментальных парадигм экономической и социологической теорий, с преимущественным поглощением именно социологической парадигмы[48].
Тем не менее, методологический маятник социологического анализа в процессе развития научных теорий и представлений внутри экономической социологии колеблется то в сторону методологического индивидуализма, то в сторону методологического реализма. На каждом этапе этих колебаний используются и приводятся новые факты, аргументы, теории, данные из других наук. Но методологическая поляризация не исчезает, а через относительно редкие периоды теоретического синтеза (Т. Парсонс) проявляется вновь и вновь, порождая в процессе научного поиска новые проблемы, решения, подходы и методы анализа, не снимая эту дилемму по существу.
[1] См.: Бродель Ф. Время мира. Материальная цивилизация, экономика и капитализм, XV-XVIII вв. Т. 3. М., 1992. С. 113-136.
[2] См.: Бродель Ф. Указ. соч. С. 117-118.
[3] См.: Бродель Ф. Указ. соч. С. 128.
[4] См. там же. С. 125.
[5] См. там же. С. 29.
[6] См.: Бродель Ф. Указ. соч. С. 122-123.
[7] См.: Бродель Ф. Указ. соч. С. 130.
[8] См. там же. С. 123-124.
[9] См.: Бродель Ф. Указ. соч. С. 128-129.
[10] См. там же. С. 22-23.
[11] См.: Бродель Ф. Указ. соч. С. 119-121.
[12] См. там же. С. 133.
[13] См. там же. С. 132.
[14] См.: Парсонс Т. Современное состояние и перспективы систематической теории в социологии // Структурно-функциональный анализ в современной социологии. Инф. бюлл. М., 1968, № 6, вып. 1. С. 30-31.
[15] См.: Парсонс Т. Указ. соч. С. 31.
[16] См. там же. С. 28-29.
[17] См. там же. С. 14.
[18] См.: Granovetter M. The Old and the New Economic Sociology // Beyond the Marketplace. N.Y., 1990. P. 90-91.
[19] См.: Веселов Ю.В. Экономическая социология: история идей. СПб., 1995. С. 136-137.
[20] См.: Parsons T., Smelser N. Economy and Society. A Study in the Integration of Economic and Social Theory. L., 1984.
[21] См.: Беккер Г. Экономический анализ и человеческое поведение // THESIS, 1993, т. 1, вып. 1. С. 27.
[22] Там же. С. 29.
[23] См.: Леонтьев В. Экономические эссе. М., 1990. С. 87-88.
[24] См.: Беккер Г. Цит. соч. С. 27.
[25] См. там же. С. 33.
[26] См.: Беккер Г. Указ. соч. С. 31.
[27] Так, например, Г. Беккер ссылается на Дж. Хиршлейфера, который пишет: «Некоторые исходные принципы, например, ограниченность ресурсов и учет издержек, упущенные выгоды, а также универсальные биоэкономическое процессы конкуренции и отбора имеют непреходящее значение для анализа и предсказания человеческого поведения и процесса развития социальных организаций». См.: Hirshleifer J. The Expanded Domain of Economics // American Economic Review, 1985, v. 75. P. 66.
[28] См.: Акерлоф Дж. Рынок «лимонов»: неопределенность качества и рыночный механизм // THESIS, 1994, № 5, вып. 5. С. 91-104.
[29] См.: Swedberg R. Economics and Sociology. Redefining Their Boundaries: Conversations with Economists and Sociologists. Princeton, 1990. P. 49.
[30] См. там же. P. 50.
[31] См.: Coleman J. A Rational Choice Perspective in Economic Sociology // Handbook of Economic Sociology. Pr., 1994. P. 169-173.
[32] Отсюда и название теории: ПСА-экономика.
[33] См.: Акерлоф Дж. Рынок «лимонов»: неопределенность качества и рыночный механизм // THESIS, 1994, № 5, вып. 5. С. 91-104.
[34] См.: Акерлоф Дж. Указ. соч. С. 103.
[35] См. там же. С. 102-103.
[36] См.: Swedberg R. Economics and Sociology... P. 59.
[37] См.: Granovetter M. Getting a Job: A Study of Contacts and Careers. Cambridge, 1974.
[38] См.: Granovetter M. Economic Institutions as Social Constructions: A Framework for Analysis // Acta Sociologica, 1992, v. 35. P. 3-12.
[39] Люди действуют определенным образом потому, что их действия являются для них обычно либо принуждением, либо «естественной вещью», либо правильным и надлежащим, либо справедливым и честным (Ф. Браун).
[40] См.: Granovetter M. Economic Action and Social Structure: The Problem of Embedness // American Journal of Sociology, 1985, v. 91. P. 483-486.
[41] См. там же. P. 502.
[42] См.: Granovetter M. Op. cit. P. 506.
Ещё посмотрите лекцию "15 Посттуберкулезный пневмосклероз" по этой теме.
[43] Добавим к этому и недостаточную востребованность в американской экономической социологии теории Т. Парсонса, который был продолжателем идей М. Вебера.
[44] См.: Granovetter M. Economic Action and Social Structure... P. 507.
[45] См.: Etzioni A. The Moral Dimension. Toward a New Economics. N.Y.-L., 1990. P. 11-19.
[46] См.: Hofstede G. Motivation, Leadership and Organization: Do American Theories Apply Abroad? // Organizational Dynamics. Summer, 1980. P. 42-64.
[47] См.: Swedberg R. Economics and Sociology. Redefining Their Boundaries: Conversations with Economists and Sociologists. Princeton, 1990. P. 93.
[48] См.: Кайе А. Интересна ли социология интереса? (К вопросу об использовании экономической парадигмы в социологии) // Современная зарубежная социология (70-80 гг.). М., 1993. С. 63-64.
