П.В. Волобуев, В.П. Булдаков - Октябрьская революция - новые подходы к изучению, страница 3

Но при этом внутри национальныхдвижений социальные факторы, как правило, преобладали над культур­ническими. Что касается сецессионистских настроений, то до октября 1917г. их удельный вес был поразительно мал. Полагать, что национальныереволюции разрушили империю, значит валить с больной головы на здоро­вую: этносы «побежали» от разрушающегося, по их представлениям, цен­тра, а вовсе не «предали» его.Действия имущих классов на этом фоне выглядят как слепая реакция наобъективно идущий процесс самоорганизации социальных низов. Социаль­ный эгоизм имущих классов брал верх над здравомыслием.

Предпринима­тели и землевладельцы после Февраля небезуспешно и активно пыталисьорганизоваться для борьбы с «анархией и разрухой». Практически же дляпреодоления того и другого на неправительственном уровне они ничегосделать не сумели. Подсознательно они надеялись выжить в прежнемкачестве, хотя объективно в 1917 г. это было уже невозможно (лишь позднеепомещики готовы были с санкции власти организованно передать землюкрестьянам); проектов радикального преобразования хозяйственной жизнистраны не имели. Самим фактом своего существования в качестве все болеепрезираемых массами «буржуев» (этот ярлык был наклеен им низовымисоциалистами, причем далеко не одними большевиками) имущие классы всеболее провоцировали эгалитарские устремления трудящихся масс, не гово­ря уже о люмпенах.Изучение роли женщин в революции получает развитие лишь в последнеевремя.

В принципе тендерные исследования (включая сюда и анализ воз­растных характеристик участников революции и реакцию детей на проис­ходящее) способны привести к завершению создания целостной картиныдвижения масс в 1917 г. и, что более важно, осмыслению его долговремен­ных социокультурных последствий. Хотя Февральская революция и нача­лась с женских хлебных бунтов, в дальнейшем женское движение скорееспособствовало смягчению социальных противоречий.Оценивая психосоциальные подвижки во всех слоях народа, становитсяочевидным, что при меньшей эмоциональности и большем уважении к зако­ну системный кризис империи никогда не обернулся бы открытым раско­лом общества. Так называемое углубление революции на неполитическомуровне движения масс носило скорее «перестроечный», а не конфронтационный характер.

Преобладали силы социального самосохранения, а не клас­сового эгоизма. Институционный анализ хода революции убеждает в этом.5. Институционный анализ кризиса отношений власти и народа. Динами­ку революционного процесса ранее было принято связывать не стольс действиями «улицы», как политических партий, наиболее радикальная изкоторых, как считалось, и довела до логического конца исходное проти­востояние Временного правительства и Советов. Стоит, однако, предполо­жить, что не партии определили институционные подвижки в системевласти — подчинения, а, напротив, сами становились заложниками процес­са самоорганизации масс, не умея при этом адекватно реагировать на него.33В пользу такого подхода, говорит, в частности, и то, что программныеразногласия между меньшевиками и эсерами были перекрыты их единомыс­лием на почве «оборончества», а классово-непримиримая риторика — «со­глашательством» в Советах.Представляется, что мнение о «двоевластии», как основном факторегражданского раскола нуждается в серьезном уточнении.

Двоевластие, вопервых, существовало кратковременно — в первые послефевральские дни.Во-вторых, его скорее можно трактовать в рамках неантагонистическойсхемы правительство — оппозиция, соответствующей в известной степении традиционной парадигме российского имперства: народу — мнение, ца­рю — власть. В-третьих, в провинции после Февраля даже и намека не былона двоевластие, в дальнейшем там скорее шло «размывание» официальнойвласти. Наконец, нужно учитывать, что самый термин двоевластие вошелв научный оборот с подачи политиков, которые подспудно связываливозможность реализации своих программ с действиями общероссийскоговластного центра. Если обратиться к региональному (то есть «среднерос­сийскому», а не столичному) «уровню» движения революции, то обнару­жится, что реальная власть на местах перешла не к новоназначеннымкомиссарам Временного правительства, не к опирающимся на силу Сове­там, а к создавшимся явочным порядком комитетам общественной безопас­ности (была масса и других названий) 1 1 .

КОБ'ы фактически представлялисобой орган квазиреволюционного и вместе с тем псевдособорного типа,куда входили на равных представители всех партий, различного родапрофессиональных, национальных объединений и Советов. Ими фактическисмещались «чужие» и назначались «свои» правительственные комиссары.Относительная сила КОБ была в том, что они организационно связалистарые органы самоуправления и общественность.КОБ'ы, как никакой другой институт революции, могли стабилизиро­вать — разумеется, при известной солидарности их членов — ситуацию. Новозможности институционной самонастройки системы вскоре были наруше­ны. И здесь решающую роль сыграли не Советы как таковые, а европе­изированные политические доктринеры, решившие заменить эти «стран­ные» органы на «правильно» (то есть на основе всеобщего избирательногоценза) созданные муниципалитеты.

Тем самым давался наилучший шанспартийным доктринерам и демагогам.В ходе до предела политизированной муниципальной кампании стаби­лизирующая система корпоративного представительства оказалась раско­лота на «демократический» и «цензовый» элементы. В муниципалитетахзасели преимущественно лишенные деловых качеств партийные лидеры,склонные к распрям. Недееспособность органов самоуправления в социаль­ной сфере автоматически усиливала значение Советов. Но последнее, нетолько в силу левизны концентрирующихся там политиков, но и по самойинституционной логике кризисной эпохи могли сохранить свое влияниетолько как эпицентр радикальных настроений.

Между тем Советы, первона­чально опиравшиеся на классовые профессиональные и производственнолокальные (заводские) центры, со временем потеряли иммунитет противстрашного российского порока — соединения демагогии с бюрократизмом.Последнее было связано с возобладанием в них политиков-доктринеров —на сей раз более левых и еще менее практичных.После корниловского выступления реальное властное начало на местахв значительной степени переместилось от Советов в фабзавкомы и ка­з а р м ы — туда, где имелись вооруженные силы, способные создать ви­димость народного противостояния якобы растущей контрреволюции.Именно жуткий призрак правой диктатуры, как это обычно бывает наопределенной стадии революции, позволил крайне левым вождям держатьмассы в напряжении.В деревне ситуацию могло спасти укорененное всесословное земство.Но таковое редко где существовало; отсутствовала также сбалансирован­ность самоуправления различного уровня (от губернского до волостного).В этих условиях реальной низовой властью становились сельские сходы —34революционные по отношению к любому другому властному центру, кон­сервативные по своей замкнутости на делах общины.

А поскольку автори­тет священников пошатнулся, крестьяне оказались идейно беззащитны пе­ред лицом крайних демагогов и радикалов. Низовые крестьянские комите­ты стали выходить из подчинения вышестоящим, где засели все болеебюрократизирующиеся эсеровские политики.В государственном масштабе сохранить институционный баланс влас­ти могли бы созыв Учредительного собрания или конституирование в каче­стве такового «соглашательского» съезда Советов — не позже июля 1917года.

Но в том и другом случае как кадетские правоведы, так и умеренныесоциалистические лидеры отсекли эту возможность своей приверженностьюк формальной законности. Псевдособорные органы, появившиеся позд­нее — как Государственное, так и Демократическое совещание — теперьуже не могли выправить положение. В принципе, и КОБ, и Советы, и фабзавкомы, и крестьянские комитеты могли стать действенными элементамидемократического обновления страны. Но рационализм и государственнаямасштабность мышления — то, что могло бы обеспечить продуктивностьэтих организаций и конструктивность их взаимодействия,— в 1917 г. неотносились к числу главных психоментальных достоинств россиян.

Демо­кратическую революцию, а равно и возможность «плавного» течения кризи­са отсекли партийные доктринеры (главным образом меньшевики и эсеры),так и не сумевшие понять этого. Не удивительно, что к власти пришлибольшевики, генерировавшие массовую стихию до ее истощения.6. Механизм эскалации социального психоза. Всякая революция — каки любая экстремальная ситуация — обнажает крайние стороны человечес­кой натуры. Наряду с выявлением лучших людских качеств революциядемонстрирует всю гамму психопатологии массового сознания. Эта послед­няя менее всего изучена, хотя ее присутствие отмечали все наблюдатели.Свое веское мнение на этот счет оставили В. Вернадский и П.

Сорокин.Последний даже заявил, что в революционную эпоху в человеке просыпает­ся не только зверь, но и дурак 12 .Если отвлечься от притягательности этого образа, то встанет задачавыявления глубинных источников девиантного поведения части народа.Простая констатация увеличения массы маргиналов вряд ли до концапрояснит суть дела.Принято считать, что в любом обществе в любую эпоху количествоненормальных составляет приблизительно один процент.

Сомнительно, чтодаже в условиях тотального переворота всей системы ценностей и всеобщей«депрограмированности» такие люди могли бы естественно повести засобой массы. Очевидно, дело не в «революционных психах», а в достаточнонеопределенной прослойке «полунормальных» или психопатических лиц,приобретающих возможность «заражать» растущий слой социально-непри­каянных. К числу последних можно отнести часть солдат, беженцев, депор­тированных, безработных, люмпенов, пауперов, военнопленных и т. п.,общая численность которых могла достигать 20 млн.

человек. Разумеется,среди них было предостаточно и «революционных идеалистов», и «загнан­ных в угол» обстоятельствами людей, и «оборотней революции» (тех, ктоцинично использовал социальный хаос в корыстных интересах).В какой прогрессии росла масса. «революционеров» с девиантнымповедением, какие бездны человеческого подсознания обнажались приэ т о м — выявить все это задача достаточно сложная.