Автореферат диссертации (Английский исповедально-философский роман 1980-2000 гг), страница 7

При этом Эмис используетпостмодернистскийинструментарий(«зеркальная»(«нарциссическая»)нарративная структура автор-рассказчик-герой; многочисленные приемы                                                            19Whitehead A. Trauma Fiction. Edinburgh: Edinburgh University Press, 2004. P. 82.23 автоцитирования (сюжеты, мотивные комплексы, тематика ранних текстов Эмиса);отсылки к биографическим фактам, которые связаны с Эмисами и стали предметомпубличных обсуждений). В Главе 2 «Репрезентация культурно-исторического опыта висповедально-философском романе 1980-2000 гг.» мы сосредоточиваемвнимание на отражении культурно-исторического опыта в романах изучаемыхнами авторов как представителей своего поколения. Введение в главу очерчиваетграницы репрезентации в постмодернистском романе, подчеркивая нарративныйстатус исторического (Ф.

Джеймисон, Р. Стивенсон, Л. Хатчен). Источникомсамосознания исповедального героя становится не только пережитый личный, но иколлективный опыт. При этом избранная повествователем историческая метафора(А.Дж. Элиас) более характеризует язык его собственных «историографических»прочтений и его непосредственный личный опыт. Персональная память, боль, стыди вина оказываются больше, чем память коллективная, так или иначеопосредованная идеологическими институтами и гораздо чаще становящаясяобъектом конструирования. Явно полемическим представляется и роман,обращенный к мрачным эпизодам недавнего прошлого – Второй мировой войне,Холокосту, холодной войне. В пяти параграфах главы показывается, как избегание/ обнажение болезненной правды личной истории исповедального героясоотносится с сокрытием / вынесением на публику травматических сюжетовистории (Холокост, Имперский статус Британии) и современности (обществотэтчеристской и посттэтчеристской эпохи; угроза ядерной катастрофы, внедрениегенной инженерии и пр.).2.1 «Историческая вина и личная память в романе Мартина Эмиса“Стрела времени”»Роман М.

Эмиса «Стрела времени» («Time’s Arrow or The Nature of TheOffence», 1991) воспроизводит все игровые стратегии и инструментарийпостмодернизма и одновременно показывает невозможность тотальной игры,возвращения в невинность, бесконечного переписывания истории, этическогорелятивизма. В центр сюжета помещается персональная память о боли ОдилоУнфердорбена, бывшего врача эсэсовца, бежавшего под другим именем в Америку.Невозможность забвения опыта истории и прожитой жизни предстаетпредсмертной хроникой вины, стыда и потерь (сюжетные и ситуационныеперевертыши в рассказе о мирной жизни Одило (Тода); болезненные кошмарыгероя; интертекстуальные отсылки к «Бойне № 5» К.

Воннегута; упомянутый фактнашумевшего самоубийства П. Леви и др.).Исповедально-философское начало романа «Стрела времени» связываетпсихологическое, историческое и философское прочтение романа, во многомобъясняя остроту общественной полемики вокруг него (в особенности гротескногоизображения сцен «творения» в Аушвице, использования документальных фактови исторических прототипов (Йозеф Менгеле, Одило Глобоцинк, Адольф Эйхман)внутри откровенной фикции и др.).Раздвоенность «Я» на «наблюдающего» и «чувствующего», единство ипротиворечие фигур повествователя и героя, парадоксальность несовместимых24 внутренних побуждений героя непосредственно связаны с возможностью /невозможностью рассказать о страшных событиях прошлого, о стыде, вине, утратеневинности. Ситуация эта подчеркнута в крайней степени (появление «альтер эго»Тода; поэтика имени (имен) героя 20 ; феномен «удвоения личности», согласноповлиявшей на Эмиса психологической концепции Р.Дж.

Лифтона).Репрезентация опыта героя, представленного посредством «невинной»исповеди «альтер эго», в которую вторгаются скрытые от сознания образы(лейтмотивные повторы во снах), проблематизирует психологические и этическиевопросы, имеющие отношение к травматическому опыту Второй мировой войны(манипуляции с памятью и языком в мемуарах бывших эсэсовцев; психологическиемеханизмы ресоциализации как рационализация и вытеснение болезненного опыта;интертекстуальный мотив «перемотки пленки» и бегства в «Новый свет»(Америка) и пр.).С этим связаны и смысловые корреляции названия романа «Стрела времени»(интерес Эмиса к теории астрофизика А. Эддингтона, давшего новую трактовкувторому закону термодинамики и назвавшего энтропию стрелкой).

Тотальнаяэнтропия человеческого мира неизбежно выстраивает один вектор: невинность –падение, творение – распад, самоубийство, хаос, растворение во множестве.Избранная метафора зеркальности миров (пребывание в больнице Кат-Цет / работав американской больнице после войны; творение / уничтожение, энтропийныйраспад; искупление / забвение; мир Кат-Цет / современная городскаядействительность) подчеркивает философский сюжет исповедального романа насовременном этапе – невозможность исторического прогресса, забвения,искупления, переписывания опыта – и трагическую утрату невинности человеком ичеловечеством, центральный мотив творчества Эмиса.2.2 «Величие и стыд английской сдержанности в исповедальном романеКадзуо Исигуро “Остаток дня”»Перволичная исповедь Стивенса, дворецкого из романа К. Исигуро «Остатокдня» («The Remains of the Day», 1989) полна околичностей и «лазеек».

Геройсознательно оберегает себя от тяжелых воспоминаний и необходимости признатьсвой стыд, обставляя мучительные прозрения краха собственной жизни и краханациональной истории великолепием напыщенного многословия. Название романа«Остаток дня» многозначно: это записи, которые герой делает в конце каждого днясвоего путешествия; это размышление над «остатками» духа Империи (1956 год,которым датирует свой рассказ Стивенс, – год Суэцкого кризиса); этовозвращающиеся воспоминания о ежевечерних встречах героя с мисс Кентон посленапряженного рабочего дня за чашечкой какао – мотив чаемой и навсегдаутраченной любви; наконец, это психоаналитический термин, возможно,                                                            20 Одило Унфердобен (нем.

Verdorben – испорченный, погубленный; Unverdorben - невинный,неиспорченный). Смена имен Одило связана забвением и эвфемизацией: Тод Френдли – своего рода аналог«Доктора Смерть» (нем. Tod – смерть, англ. friendly – дружелюбно); Джон Янг (John – Иван – маркируетпростоту и усредненность как американский status quo, young – молодой – указывает на невинность, жизнь счистого листа); Гамильтон де Суза (фр. S’usa – износился, испортился.

Еще любопытнее прочтение de Souzaкак близкого к омофону фр. dessous – закулисная сторона, изнанка).25 указывающий на необходимость искать подтекст романа в сцепке непроизвольновозникающих фрагментов воспоминаний героя.Само повествование дворецкого предстает как процесс конструированияисповеди с множеством недосказанностей, искажений и «уловок», однако ведущейк частичному самообнажению в финале (постепенное признание личного краха,стыда и ошибок лорда Дарлингтона; субъективный монтаж повторяющихсявоспоминаний, данных в корректирующей оптике; прием перепоручения слова дляпроговаривания неприятных истин (мистер Кардинал, мисс Кентон, Гарри Смит идр.); мотив путешествия как движения в пространство существования внепрофессиональной «маски»; финальное обнаружение героем невозможной для неговначале адресации (к новому хозяину; к читателю его романа-исповеди).Скрываемый / обнаруживаемый личный стыд дворецкого выступает впостоянной сцепке с рефлексиями о скрываемом стыде и крахе национальнойистории, о чем свидетельствуют: постепенный пересмотр довоенной политическойпозиции английской элиты (сочувствие нацистам; увольнение прислуги из числаевреев и пр.); датировка исповеди (Суэцкий кризис как публичное признание крахаБританской Империи); метафора дворецкого и его бутафорского величия какметафора Великобритании, утратившей свое реальное величие в послевоенноммире («We are just butlers», – комментарий К.

Исигуро к роману); эстетизация всоздании образа Великобритании (иронический пастиш классических английскихроманов; игра с традиционными образами дворецкого и его хозяина и пр.).Парадоксальность «исповеди с лазейкой» особо подчеркнута в отношенииодной из важнейших граней национального характера – сдержанностью (reserve),связанной с комплексом иронически обыгрываемых в романе понятийанглийскости (невозмутимость; страх перед проявлениями эмоций; нежеланиевыставлять себя напоказ; чувство собственного достоинства, сознаниеисключительности, сознание незыблемости собственной социальной ниши,здравомыслие и пр.); данная ситуация видится еще более заостренной в связи стем, что сдержанность осмысляется как профессиональный долг дворецкого(наиболее болезненные ситуации прошлого преподносятся как историипрофессионального триумфа).2.3 «Опыт отчуждения “сыновей века” как объект социокультурныхрефлексий эпохи тэтчеризма»Преломление в личной судьбе героя мотива «сына века», столкновениеэпохальных (идеологических и поколенческих) взглядов – один из векторовличного романа.

При этом, разумеется, не всякий исповедально-философскийроман втягивает в орбиту своей рефлексии злободневные реалии современности,выступающие частью экзистенциального поиска и подчиненные основным линиям«личного» сюжета романа21.В романе 1980-2000-х возникает любопытный мотив «суровой матери»(М. Тэтчер), пришедшей на смену «отеческой заботе» государства всеобщего                                                            21Упомянутые в данном параграфе романы Макьюэна, Эмиса, Барнса, Коу подпадают под определениеисповедально-философских.