Автореферат диссертации (Английский исповедально-философский роман 1980-2000 гг), страница 5

Так,эстетизация «субъективности» в духе интертекстуальной игры или фрейдистскоерасследование травмы ставятся под сомнение и противопоставляются жизненномуопыту, данному как эмпирический (часто физический) опыт страдания.Гиперрефлексия уступает место редуцирующим всякий вербальный комментарийстратегиям: анатомическому показу травмы у Макьюэна, музыкальнымлейтмотивам у Исигуро, многочисленным маркерам физических недугов у Эмиса,отсутствием номинации для катастрофы и случайности («здесь и сейчас») уСвифта.1.1 «Феноменология “раны” в романах Кадзуо Исигуро»Кадзуо Исигуро вошел в литературу со своей вариацией метафоры раны. Вамбициозном романе писателя с красноречивым названием «Безутешные» («TheUnconsoled», 1995) мир страдающего от амнезии рассказчика предстает вневероятной путанице имен и историй «ненадежного рассказчика», именитого                                                            16 Бахтин М. Герой и позиция автора по отношению к герою в творчестве Достоевского.

М.: ИздательствоМоск. Ун-та, 1982. С. 265. 16 пианиста Райдера. Как реальный преподносится лишь рассказ о ране. Она длярассказчиков этого и других романов автора неизменно сопряжена с больюпрошлого, настолько разрушительной для иллюзорной реальности, в которой ониживут, что воспоминания героев трансформируются самым причудливым образом(«Там, где в дымке холмы», «Художник зыбкого мира» («An Artist of the FloatingWorld», 1986), «Когда мы были сиротами»(«When We Were Orphans», 2000)).Обращение к жанровой форме исповедально-философского романа вомногом характеризует все творчество Кадзуо Исигуро, последовательнообращающегося к фундаментальным структурным и мотивно-тематическимкомплексам жанра, акцентируя и проблематизируя опыт боли.Травматический опыт прошлого осмысляется Исигуро как фундамент «Я»(поэтика заглавий, мотив сиротства, мотив забвения счастливого прошлого),побуждающий к говорению, инициирующий и конфигурирующий сюжет, ноостающийся неизбывным.

Характерный постмодернистский поворот к «субъекту»,его ранимости и опыту, противопоставленному нарративному конструированию«Я», выдвинут на первый план.Событийность романов связана с мучительным обнажением болезненныхситуаций прошлого, принимающих, однако, трансформированные метафорические(ключевая метафора раны) и сюрреалистические формы (лейтмотивные образыкоробки – сундука – ящика как воплощение утраченного счастливого прошлого,дома, «Я»; трансформация этих мотивов в ношу – чемодан – груз с возможнымзначением бремени боли – груза прошлого – отчужденного профессиональногодолга и пр.).Характерная для жанра театрализация и «спектакли сознания» находят своевоплощение в бегстве от боли в художественное (исполнительское) мастерство(танец носильщиков, виртуозность музыкального исполнения, профессиональныйритуал дворецкого и пр.), при этом искусство (и в особенности музыка) даетиллюзорную надежду на утешение, но лишь углубляет неизбывность страдания иболи.Классическая ситуация противоречивости исповедального сознания,стремящегося к самообнажению и избегающего прямого рассказа о себе,максимально заострена в романах Исигуро (двойничество персонажей,«перепоручение» фрагментов своего болезненного опыта, амнезия и введениеперсонажей, полностью выдуманных «ненадежным рассказчиком», и пр.).Специфическая незавершенность исповедального поиска «Я» в целом рядероманов Исигуро находит свое воплощение в пространственно-временнойорганизации текстов (специфика монтажа фрагментов воспоминаний прошлого инастоящего; пространственный топос лабиринта; мотивы кружения, «круговойдинамики» и пр.).

Философско-психологический итог романов Исигуро ввопрошании об утрате и сиротстве как неизменном опыте человеческой жизни.В ряде случаев романы Исигуро дают повод говорить о присутствиисаморефлексивного начала в повествовании (рассказ Райдера о концерте какформе, характеризующей его собственное художественное воплощение опыта вструктуре и мотивах читаемого нами романа «Безутешные» и пр.).17 1.2 «Постмодернистские рефлексии об утрате в творчестве ДжулианаБарнса»Сомнение и авторефлексия пронизывают романы Барнса, вновь и вновьвозвращая его к теме невозможной завершенности «Я». Это бегство от любыхокончательныхвердиктовсвязываетисповедально-философскоеипостструктуралистское прочтение Барнса.

Так, исповедально-философское началопредстает в тесной связи с постмодернистской эпистемологическойнеуверенностью. Как представляется, она находит себя не в привычной эмблеме«смерти автора», а в «воскрешении субъекта», недостижимого для нарративногоконструирования. Поэтому Барнс не может быть поставлен в один ряд сД. Лоджем, М. Брэдбери и П. Акройдом – авторами романов, в гораздо большейстепениориентированныхнапостструктуралистскоепрочтение.Егоэпистемологическое вопрошание не всегда исключительно «интеллектуальныеуловки» (А.

Сокал, Ж. Брикмон).Страдание,разлученностьслюбимым,отсутствиевзаимности,невосполнимость утраты лежат в основе психологической коллизии романовБарнса («Попугая Флобера», «До того, как она встретила меня» («Before She MetMe», 1982), «Глядя на солнце» («Staring at the Sun», 1986) и др.). При этом вконцепции исповедального героя Барнса максимально заострена принципиальнаянедостижимость его «завершения» в слове, утверждение непрозрачности «Я» дляязыка «чистой» исповеди (ироничная игра «готовыми» интерпретациями впостмодернистском ключе; открытое сомнение в возможности собрать воединовсю цепочку чувств и мотивов, составляющих единство личности живого человека,а не нарративного конструкта; использование элементов «реактивной исповеди»«Я»; осознание исключительности личного опыта в противоречивости любви иутраты, неожиданных гранях самообнаружения «Я» в постижении «Другого»;эскапизм от боли посредством смены различных «масок» откровенности,непрямого говорения о себе).К примеру, Брэтуэйт, исповедальный герой «Попугая Флобера», не желаетсоздавать образ Флобера потому, что сам не желает стать объектом вербальногоконструирования.

Он отнюдь не отождествляет себя с великим писателем, скорее,он боится быть узнанным в образе Шарля Бовари, несчастного мужа невернойжены. И все же разговор здесь не столько о портрете, сколько о прискорбномотсутствии «натуры», «референта», «означаемого», живого человека.Представляется, что Джеффри взял на себя миссию дать неканоническую версиюжизни и духовного облика Флобера, «отомстить» всем, кто «завершил героя»:«отомстить» критикам, друзьям автора и даже его возлюбленной – всем, кто,оставивсловесныйпортретФлобера,создаетзаконченныйобраз.Интеллектуальное конструирование уступает место печальным истинам опытаутрат (мотивы утрат в жизни и творчестве Флобера и самого рассказчика).Недостижимость индивидуального «Я» для слова и искусства, однако, неотменяет способность искусства находить формы выражения экзистенциальнойситуации «Я» (мотивы безответного вопрошания, знания о крахе надежд,хрупкости интимной стороны взаимоотношений, непостижимости «Другого»,18 невосполнимости утрат и неизбежности смерти), центральной тематики творчестваБарнса в целом.1.3 «Опыт и нарратив в романе Д.М.

Томаса “Белый отель”»Интерес к перцептивной сфере, возникший в английской литературе 19801990 гг., связан с реакцией на избыточность интерпретационных возможностей,педалируемых постмодернистской литературой предыдущего поколения(Р. Хертель). Более того, телесный и чувственный опыт, действительностановящийся одним из фокусов романа 1980-1990 гг., на наш взгляд, обращен кпопулярной теме травмы и Холокоста, к обнаженной ранимости рассказчика, кпереживаемой им экзистенциальной ситуации.

Так, эпизодически возникающиезнаки страдания (кашель или лучевая болезнь героев романов М. Эмиса,фантомные боли героини Д.М. Томаса, звуки музыки в романах К. Исигуро)становятся и предметом интеллектуальной рефлексии, и репрезентациейсопротивляющегося всякой нарративизации экзистенциального опыта.В центре романа Д.М. Томаса «Белый отель» анализ опыта страдания.

Всепредставленные формы наррации отсылают к главной романной интриге, котораясвязана с попыткой «Фрейда» раскрыть психопатологическую основу странныхболей, мучающих его пациентку. Беседы с пациенткой, анализ ее переполненныхшокирующими эротическими сюжетами записей позволили «Фрейду» написатьблестящее исследование, в котором он прозревает основы собственной теории освязи эроса и танатоса. Но боли и повторяющиеся образы из снов и фантазийпродолжают преследовать героиню, в финале романа находя свой источник вударах штыка, – пятидесятилетняя Элиза завершает свою жизнь во рву БабьегоЯра.Жанровые элементы исповедально-философского романа представлены уТомаса в гиперфункции. Личный и субъективный отчет об опыте, чувствах,состояниях ума, тела и души, являющийся основой исповеди, предлагаетсячитателю в шокирующих подробностях «самообнажения» эротического характера,но при этом остается недоступным для понимания.

Болезненные признания ЛизыЭрдман зафиксированы в бессвязных текстах написанной ею поэмы,сюрреалистическом дневнике, отдельных фрагментах переписки, а сборка«исповедального» сюжета о травме, вине, утрате, проявлениях эроса и влечения ксмерти «перепоручена» «Фрейду», «Юнгу», читателю. И сборка, и предлагаемаяаналитическаярамка(психоаналитическаявразныхвариациях,феноменологическая, историко-культурная, репетиционно-игровая и пр.)преподносятся как модели конструирования «Я» Лизы, «инструментальные»методы анализа и постановки «спектаклей сознания» героини. В этом отношениилюбопытен характер как фантомных болей героини (возможно, результат игр спамятью в творческой лаборатории ее сознания), так и фантомных интерпретаций,подвергающихся постоянной редактуре и «переписыванию».Болезненныйопыт,сопряженный сглубокими переживаниямиэкзистенциального регистра, в романе приближается к опыту трансгрессивному,более того, опыту страшного физического насилия.

Некоммуникабельностьреального опыта преподносится Томасом в острополемическом ключе. Вместе с19 тем именно здесь пролегает философская идея романа: любой фрагмент опытачеловека самоценен и недоступен для завершенного и связного нарратива,гиперрефлексия беспомощна перед ускользающим от «собирания» «Я» (комплекслейтмотивов, связанных с сознанием Лизы; жизнь героини после смерти).1.4 «Воображаемая реальность “Другого” в романах Иэна Макьюэна»Темы и мотивы исповедально-философского романа пронизываюттворчество И. Макьюэна, оказываясь и в фокусе авторской концепции искусства.Исповедальное воспоминание, сопряженное с чувством стыда и вины, лежит воснове нескольких романов писателя («Черные собаки» («Black Dogs», 1992), «Наберегу» («On Chesil Beach», 2007), «Искупление». Более того, катастрофичностьжизненного опыта находит свой предел в «Другом» (смерть родителей в«Цементном садике» («The Cement Garden», 1978); потеря дочери в «Дитя вовремени» («The Child in Time», 1987); фатальная случайность в «Невыносимойлюбви» («Enduring Love», 1997) и «Субботе» («Saturday», 2005); насилие в«Невинном» («The Innocent», 1990) и пр.).

Писатель утверждает, что только желаянайти свой язык с «Другим», ты можешь найти свой собственный, и этотмаленький словарь слов, разделенных с кем-то в опыте и страдании, совсем непохож на книгу универсальных моральных императивов. Укажем на спецификупроявления элементов исповедально-философского романа у писателя.Способность к эмпатии мыслится писателем центральным звеном этики «Я»,трактовки любви и насилия в его романах. Именно эта позиция определяетхарактер событийности и конфигурацию сюжета в текстах писателя: болезненныевоспоминания героя соотносятся с трагической виной отчуждения от «Другого»,неспособностью к сопереживанию; исповедальный поиск «Я» связан с поискомпутей к пониманию чужого опыта, нередко преподнесенного в ретроспективномизложении17.Исповедальный герой Макьюэна, как правило, не скрывается вэстетизирующих его опыт рефлексиях с «оглядками» и «лазейками», не«переписывает» прошлое, не наслаждается самооговором или эффектами егодраматизированной исповеди, он лишь фиксирует переживания экзистенциальногорегистра (страх, тревогу, отчужденность), в конечном счете открывая в себеспособность быть причастным чувствам «Другого».