Tolstaya T. (Материал для сочинения по литературе), страница 2

И хотя на воротах, ведущих во двор настоящей, реальной Веры Васильевны – «Верунчика» – (какое нелепое и ужасное имя для толстой старухи с начерненными вульгарно бровями, усами и громовым голосом!) чешуйчатая решетка, как в мечтах о воображаемой реке Оккервиль, но мечта не имеет с реальностью ничего общего, правда разрушительна, губительна для идеала.

Все кончено для Симеонова, и на обломках его мечты топчется Тамара, кажущаяся родной в эти страшные минуты, а ее спасительная забота, кажется, врачует душу, и в благодарность он дает обещание жениться…

Казалось бы, «Река Оккервиль» - рассказ о том, как гибнет мечта, как романтические идеалы рассыпаются в прах. Но это не так, потому что в финале сквозь шум воды, хлюпанье и чмоканье о стенки ванной отвратительного толстого старушечьего влажного тела, звяканье чашек и пыхтение чайника возникает иное – вечное и прекрасное: заводится граммофон, из которого «слышен был дивный, нарастающий грозовой голос, восстающий из глубин, расправляющий крылья, взмывающий над миром».

Эти контрастные звуковые образы свидетельствуют о том, что мечта сильнее реальности, сильнее пошлости, сильнее «Верунчика, пьющего чай с блюдечка», «теплой кухонной Тамары», суетливого Поцелуева…Эти прекрасные звуки голоса летят «над всем, чему нельзя помочь, над подступающим закатом, над собирающимся дождем», над миром, где свои законы, где реки текут вспять, выходя из берегов, бушуя и затопляя город… И в этом образе рек, «текущих вспять» - особый «петербургский мир» рассказа, в котором бесплотная мечта оказывается живее, ярче, сильнее реальности, где бытие всегда побеждает и возносится над бытом.

Такой же разрыв мечты и реальности, столь типичный для «петербургских историй» Татьяны Толстой, и в рассказе «Соня».

Внешность реальной Сони показано зло, резко, словно глазами ее насмешливых знакомых подмечено все нелепое, нескладное: «голова как у лошади Пржевальского», «ледяная верхняя губа», «грудь впалая, ноги такие толстые – будто от другого человеческого комплекта, и косолапые ступни». Эти убийственные детали дополняются описанием нарядов. «А как она сама одевалась? Безобразно, друзья мои, безобразно! Что-то синее, полосатое, до такой степени к ней не идущее!» Это «что-то» - не то платье, не то костюм - сразу создает ощущение нелепости и безвкусицы.

О ней говорили: «Если человек мертв, то это надолго, если человек глуп, то это навсегда!» Многие пострадали из-за «Сониного идиотизма», как пишет Татьяна Толстая. Она с милой непосредственностью просто спрашивала у мужа в присутствии жены: «Я вас видела в филармонии с какой-то красивой дамой: интересно, кто это?»

Ее глупость восхитительна и сияет разными гранями, словно редкий кристалл. Вот лишь одна деталь: она прекрасно готовит, особенно ей удается всяческая «требуха», что рождает повод для насмешек. «Лев Адольфович, вытягивая губы, кричал через весь стол: «Сонечка, ваше вымя меня сегодня просто потрясает!» - и она радостно кивала в ответ. А Ада сладким голосом говорила: «А я в восторге от ваших бараньих мозгов!» - «Это телячьи», - не понимала Соня, улыбаясь.»

Это реальность, смешная, резкая, грубая. В этой реальности – уродливая, безвкусная старая дева, наивная до идиотизма. Счастье не для таких, как она, с толстыми ногами и лошадиной челюстью, лишенных чувства юмора.

А в мечте все иначе: «Уж что-что, а счастье у нее было». Призрачное, придуманное, выросшее из злой, циничной проделки, когда Ада Адольфовна и ее друзья сыграли с Соней достаточно жестокую шутку, придумав ей несуществующего поклонника и заставив ее любить миф, мечту. Но их злая и жестокая шутка для Сони оборачивается истинным счастьем: она полюбила, полюбила искренне, целомудренно, не искала себе наперсницу, ни с кем не делясь, словно боясь расплескать то прекрасное, что в ней жило.

И снова перекличка реальности и мечты. О любви героини говорится то с насмешливо-циничной интонацией («дура, клюнула сразу», «разбушевавшийся купидон»), словно устами Ады Адольфовны и ее резвящихся приятелей, то возвышенно: «горела неугасимым пламенем высокого чувства», «любящее сердце»

И эта любовь героини спасла во время блокады жизнь человеку. Тому самому человеку – Аде Адольфовне, которая злее всех издевалась над Соней.

На краю пропасти, на краю жизни у каждого свое: у Ады Адольфовны – зло, ненависть ко всему миру, проклятия и нежелание жить. У Сони – счастье и самоотверженность, когда она, почувствовав, что с мифическим Николаем беда, идет через весь город с баночкой довоенного томатного сока, которого «было ровно на одну жизнь».

Так в рассказе идеальная любовь побеждает цинизм и злобу реального мира.

В чем же сущность «петербургских историй» Татьяны Толстой? Ее герои живут в мифическом мире, мире мечты, мире идеальной любви, в тех самых прекрасных снах, порождаемых городом-мифом.

И, что самое удивительное, этот хрупкий мир не разрушается от соприкосновеняи с грубой реальностью. Сон оказывается сильнее, живее. Возможно ли это? В этом городе, городе снов, белых ночей, осенних наводнений, золотистого, прозрачного воздуха, который есть где-то высоко, на уровне верхних этажей, прямо под крышами, - это действительно возможно.

И это единственная реальность для нас, в этом городе живущих. И это не открытие Татьяны Толстой, как бы мне ни нравились, не зачаровывали ее рассказы. Это знали про Петербург Гоголь и Достоевский, Блок и Мандельштам.

Собственно, она сама и пишет об этом: «От бушующих волн Медного всадника и зелено-бледных пушкинских небес до блоковской желтой зари и болотной нежити – город все тот же, - сырой, торжественный, бедный, не по-человечески прекрасный, не по-людски страшненький, неприспособленный для простой человеческой жизни».