Tolstaya T. (Материал для сочинения по литературе)

«ПЕТЕРБУРГСКИЕ ИСТОРИИ» ТАТЬЯНЫ ТОЛСТОЙ

Что такое город? Например, Петербург? Дворцы, проспекты, площади, шпили, храмы, каменные львы, конные статуи, туман, Трезини, Растрелли, Росси – стандартный набор ассоциаций, «Санкт-Петербург за три дня», справочник туриста, уверенного, что в эти отпущенные ему судьбой три дня он действительно увидел, узнал (познал!), понял этот «непостижимый город … над бездной». У него в голове мозаика, а лучше просто путаница исторических фактов, имен, дат, архитектурных стилей, старых и новых названий. И это все он принимает за Петербург, великий город. И ошибается. Чтобы понять, что такое Петербург, нужно сначала читать книжки. А потом сквозь их страницы смотреть на все окружающее. Именно так – через иллюзии, фантазии, сны – смотрит на Петербург Татьяна Толстая.

Ее город ирреален. Самые яркие, запоминающиеся детали в описании ее города – это детали не «зримые», а «ощущаемые». Они связаны с погодой, с небом, с воздухом, с ветром – с чем-то нематериальным, но существующим несомненно. Ее излюбленные приметы города связаны с аномальностью, абсурдностью – с «томительными белыми ночами, выпивающими душу», осенними наводнениями, реками, бегущими вспять от «вздутого, устрашающего моря» и поднимающими изогнутые «водяные спины» в музейных подвалах (всюду, где нормальной жизнью живут нормальные города, наводнения бывают весной, реки текут в моря, а ночи – темные). А на Литейном в подворотне висит табличка: «Каждый день – крокодилы, вараны, рептилии»: то ли «портвейновый кошмар», то ли зов « с привидевшейся Амазонки, с призрачного Нила или с иных, безымянных рек, тайно связанных подземной связью с серыми невскими рукавами». Мотив аномальности, граничащей с безумием, – вот ее Петербург.

Ее город порой страшен. Страшны морской ветер и сырость, «пробирающая до костей», «секущий, холодный ингерманландский дождь», «третьи и четвертые дворы», через которые нужно бежать, не оглядываясь, улицы, где рано темнеет осенью, с лиловатым, «словно в мертвецкой», светом фонарей, «опасный мрак подворотен», «бронхитная погода», «ноябрь с ежеминутно меняющим направление снеговым ветром», или март, когда с рек и с залива «дует чем-то таким страшным, что обдирает лицо докрасна за шестьдесят секунд, руки за десять». Ведущими мотивами описания города становятся мотивы болезни, гибели, страха. Но дыхание смерти и страха здесь не убивает жизнь, а наоборот, словно взывает к ней сквозь пронизывающий холод, ужас подворотен, третьих и четвертых дворов, темных улиц. Пережив все это, еще острее хочется жить, любить жизнь, ее робкое тепло; даже убогий домашний уют – «животное, кухонное, батарейное тепло человеческого жилища» – оборачивается «драгоценным чувством живой жизни»

Ее город фантастичен. Это город-сон, и не просто сон, а «чужой сон». То ли сон зловещего «царя-плотника» (еще одна абсурдная, фантастическая деталь – ведь в нормальном мире все не так, и цари правят государствами в горностаевых мантиях и тяжелых золотых коронах, они величественны, горды), то ли сны Пушкина, Гоголя, Достоевского, Блока, которые развешены над городом «как тонкая моросящая паутина, сетчатые дождевые покрывала», то ли наши собственные сны… Город постоянно меняется, двоится, троится.

Здесь много воды, а у нее «переменчивый цвет и обманчивые облики», и она «притворяется небесным городом», «золотое на голубом, зеленое на черном», а на самом деле это всего лишь сон, чужой сон. И драгоценности, хранящиеся в музеях этого города, тоже призрачны и фантастичны до ирреальности, словно во сне: «разваливающиеся сырым песком коллекции, шаманские маски из петушиных перьев, кривые заморские мечи, шитые золотом халаты».

И красоты фантастического города – это красоты, существующие лишь в высоте, «от второго этажа и выше», парящие в воздухе «маски, вазы, венки, рыцари, каменные коты, раковины, змеи, стрельчатые окна, витые колонки, львы, смеющиеся лица младенцев или ангелов» – фантастическое единство несоединимого, словно во сне. А самое потрясающее в городе – «особенный воздух верхних этажей, то серый, то золотой, смотря по погоде». И познать эту красоту можно только оторвавшись от земли – либо подняв голову, либо гуляя по крышам. В этих описаниях словно переплетаются мотивы сна, фантазии, зыбкости, литературы, смены масок и обликов.

В описаниях города часто звучит мотив ветхости, обыденности, нищеты. Немытые окна, ржавые крыши, осыпавшаяся штукатурка, загнутые кровельные листы, хлам на балконах, развешанное белье, «синие рябые кастрюли на подоконниках», асфальт, пыль, лужи, «кошмарные парадные, пахнущие кошками и человеком», «мусорные баки, ларьки с кефиром «Петмол», плавленые сырки, трехлитровые банки между окон с немытыми стеклами. Здесь жизнь повернула «в сторону полного разорения», «потолки осыпались на скатерти, а обои свернулись в ленты». Может быть, вопрошает автор, город, потеряв статус столицы, опустился, словно стареющая красавица? Но это лишь предположение. Про этот город ничего нельзя знать и понимать до конца, как нельзя разобраться в фантазиях и снах. Ведь рядом с убожеством постоянно живут золотые шпили – один с ангелом, другой с корабликом, статуи, сирень. И мотив нищеты словно преобразуется, переплавляется в мотив ирреальности, сна, зыбкости.

В этом городе и люди особенные, словно снящиеся друг другу или видящие сны о собственной жизни. Они гуляют по крышам, они не моют окон, и ванна у них на кухне, и судьбы их фантастичны, словно во сне. Этот город, «неприспособленный для простой человеческой жизни», «не по-человечески прекрасный, не по-людски страшненький», творит, определяет судьбы своих жителей. «Я непременно куплю в Питере квартиру: я не хочу простой человеческой жизни. Я хочу сложных снов, а они в Питере сами родятся из морского ветра и сырости»… «Непременно, непременно куплю себе квартиру в Питере, слеплю себе гнездо из пуха, слюны, разбитых скорлупок своих прежних жизней, построю хижину из палочек, как второй поросенок, Нуф-Нуф. Натаскаю туда всякой домашней дряни, чашек и занавесок, горшков с белыми флоксами, сяду к окну и буду смотреть чужие сны». В одном небольшом эссе о городе («Чужие сны») этот мотив питерской судьбы повторен дважды, с некоторыми вариациями, но в целом об одном и том же: невозможность «простой человеческой жизни», стремление создать нечто из обломков прошлого.

Для меня типично питерские истории – это истории, поведанные Татьяной Толстой в рассказах «Соня» и «Река Оккервиль». Очень разные истории. И по времени действия (до войны и сегодня), и по характерам главных героев («дура» Соня и интеллектуал Симеонов). И все-таки в них есть нечто общее, прежде всего в характерах главных героев: она – некрасивая старая дева, он – тоже не Аполлон, старых холостяк в дешевых носках. Мотив одиночества среди людей – это для Толстой типично питерский мотив. Еще бы, ведь в снах мы всегда одиноки.

От своего одиночества герои Толстой не страдают. Соня его вообще не чувствует, потому что она постоянно живет чужими жизнями, жизнями тех, кому постоянно помогает. А Симеонов своим одиночеством наслаждается, оно для него «блаженное одиночество», которое хоть и живет скудно, неуютно, «ест со сковородки, выуживает холодную котлету из помутневшей литровой банки, заваривает чай в кружке», но это не самая дорогая плата за высшие ценности бытия, за пушкинские «покой и волю».

Но главное даже не в факте одиночества, а в том, что его порождает. Оба героя – и Соня, и Симеонов – живут не в реальном мире, а в идеальном, в мире фантазий, снов, грез. Она – в высокой любви к вымышленному Николаю, который существует лишь в письмах и имеет ровно столько общего с настоящим, сколько засушенные цветы из его писем – с летним лугом. Он – в любви к Вере Васильевне, которая материализуется лишь прекрасным голосом с пластинок и существует в придуманной Симеоновым судьбе («увядшее старинной лепки лицо», тонкие руки, эмиграция, Париж или Шанхай, забвение) да еще в фантастическом мире реки Оккервиль.

Реальный мир для героев обоих рассказов – это безымянные люди, у которых Соня нянчит детей, и безымянные женщины Симеонова; это служба в каком-то музее у Сони и перевод каких-то книг с экзотических языков у Симеонова. Реальность призрачна и тускла. А мечта – зрима и прекрасна. Снова – сон и явь. А сны, как известно, «сродни литературе».

И поэтому Симеонов из рассказа «Река Оккервиль» – это литературный герой. Не просто в том смысле, что он герой литературного произведения, а скорее - литературного происхождения. Об этом происхождении свидетельствуют обмолвки, намеки, разбросанные по всему тексту рассказа, отсылающие читателя к литературным предкам героя. В рассказе упоминается «огромный, пучеглазый, с разинутой пастью зубастый царь-плотник, все догоняющий в ночных кошмарах, с корабельным топориком в занесенной длани, своих слабых, перепуганных подданных». Это сложный, «многослойный» образ. Он навеян, разумеется «Медным всадником» Пушкина, и в Симеонове просматривается «бедный Евгений», «маленький человек», у которого стихия отняла простое человеческое счастье, который в безумии горя возроптал против того, кто приказал строить город там, где не могут жить люди, где простое человеческое счастье просто невозможно. Но в описании Татьяны Толстой мы не просто слышим вариации на пушкинскую тему. Перед нами детский кошмар (таким – зубастым, пучеглазым, с разинутой пастью – мог увидеть Петра только ребенок), который снится лишь тому, кто с детства читал эти книги, на ночь, с упоением, а не по школьной программе.

Так что герой рассказа вырос из этих (петербургских) книг и на этих книгах. Образом жизни он чем-то напоминает Илью Ильича Обломова. Внешностью - гоголевского Акакия Акакиевича: человек неопределенного возраста, с неопределенной внешностью и с единственной, поглощающей всю душу без остатка мечтой.

Но мечта его возвышенна, в этом жалком и смешном «маленьком человеке» живут лермонтовские страсти, о которых напоминают строчки романса, спетого волнующим голосом Веры Васильевны. И хотя в рассказе звучит лишь первая строчка, да еще и прерываемая восклицательными знаками, словно воспроизводящими особенные интонационные завывания старой пластинки, но читателю не составит труда продолжить стихотворение:

Нет, не тебя так пылко я люблю,

Не для меня красы твоей блистанье:

Люблю в тебе я прошлое страданье

И молодость погибшую мою.

В судьбе героя читается типично лермонтовский сюжет – сюжет ранней старости души, разочарований, одиночества, непонятости, побега от реальности в мир мечты. Кстати, не только лермонтовские, но и гончаровские (Обломов?). И тут уже вполне понятны искушающие демоны, потому что какой же без этого романтический герой (Печорин?) И пусть эти искушения – не богатство, не слава, не величие, не власть (Раскольников?), а всего лишь решение простого вопроса – искать или не искать реальную Веру Васильевну, увидеть идеал во плоти или оставить все как есть, в светлой дымке мечты (Блок?), но в нем звучат гамлетовские ноты: «Быть или не быть?»

Да, Симеонов – потомок «маленьких людей» и романтических безумцев, они вошли в его жизнь из книг, и их вымысел стал творить его бытие, определил «линию жизни». Толстая описывает своего героя как режиссера: он творит сюжет, миф своей жизни (снова Обломов?), выбирает для него декорации и расставляет их в своем воображении на реке Оккервиль, которая пришла в его жизнь из таблички на трамвайном боку и сплелась с загадочным и томным голосом Веры Васильевны, поющим про любовь.

В рассказе «Река Оккервиль» герой делает попытку соединить мечту и реальность. Он подозревает, что на самом деле эта река с волнующим названием – всего лишь мерзкая городская окраина с «фабричонкой», которая выплевывает «перламутрово-ядовитые отходы», грязь, захолустье, свалка, дымящаяся вонючим дымом, что-то «безнадежное, окраинное, пошлое». А в его мечтах - туман голубой, дома с черепичными крышами, настурции на кованых балконах, решетки ворот напоминают рыбью чешую, ивы склоняются над чистой серой водой реки, мосты с башенками и цепями, и девушка идет, натягивая длинную перчатку, «узко переступая черными тупоносыми туфлями с круглыми, как яблоко, каблуками, в маленькой круглой шляпке с вуалькой, сквозь притихшую морось петербургского утра». И «на этом Оккервиле всегда что-то тревожное с небом», «беспокойно мечутся призрачные прирученные тени нашего воображения», когда реальность врывается в прекрасный мир мечты «сопением», смрадным дыханием живой жизни. Эта попытка соединить идеал и реальность может разрушить устоявшийся мир волшебных грез, но удержаться от искушения нельзя.

На самом деле искушению герой подвергается неоднократно. Первое искушение – съездить на реку Оккервиль – он побеждает и предпочитает мечту реальности. Второе искушение победить не так просто: это искушение благополучием, которое несет с собой Тамара. Вместе с ней в жизнь Симеонова входят взбитые подушки, цветастые занавески, жареная картошка, горячее на ужин, крепкий чай из синей с золотом чашки с домашним напудренным хворостом (чем-то это все напоминает Агафью Матвеевну и ее материнскую заботу о бедном обломове). Иногда Симеонов сдавался, поддавался этому искушению, но окончательного выбора не делал, и Тамара уходила, отступая перед дивным голосом Веры Васильевны, который превращал носатого Симеонова в дешевых носках в верного, благородного рыцаря мечты, рыцаря любви, в «пекрасного грустного лысоватого принца», разметая «мелким горохом» в разные стороны все Тамарины чашки, шпильки, занавески. (Чем-то напоминает конфликт двух любовных сюжетов в жизни все того же Обломова: возвышающая, требовательная любовь Ольги Ильинской и убаюкивающее, принимающее чувство Агафьи Матвеевны).

Третье искушение – воплотить мечту, соединить миф и реальность – обернулось для героя катастрофой. В мечтах – «дивная пери», которая «наполняя паруса, стремительно проносясь по ночным огнистым водам, взмывая ввысь, затмевая собой полнеба, разрушила и подняла его – Симеонова, верного рыцаря», антрацитный блеск диска, волнующие слова старых романсов, «низкий, темный, сияющий, как дорогое красное вино, голос». Блоковские и цветаевские (о, как мы разминулись в этом мире!) образы, сравнение голоса с вином (пьянящий, завораживающий, томный), превращение банального человека в возвышенного и прекрасного рыцаря – вот чудо, которое творится в мире иллюзий, в мире мечты.

А в реальности – адрес, буднично добытый «за пятак» в уличной адресной будке (не Оккервиль и не набережная), мелкие желтые хризантемы в целлофане (не из того романса), купленные на рынке, тортик с отпечатком большого пальца на лужице желе, обсыпанный какой-то «мелкой кондитерской перхотью», навязчивый Поцелуев, стреляющий сигареты и одним и тем же тоном требующий искать редкую пластинку с записью романса с чарующим названием «Темно-зеленый изумруд» и интересующийся по поводу «связей», чтобы доставать копченую колбасу… А самое страшное – вместо спящей красавицы, трагической забытой актрисы с волнующим «серебряным» голосом, хрупкой прекрасной старой дамы с «увядшим старинной лепки лицом» была белая, нарумяненная, раскатисто хохочущая, громогласно рассказывающая анекдоты, пышущая здоровьем, «с тучным телом» старуха за накрытым столом с остро пахнущими закусками (ничего изысканного – бутылки, салаты, огурцы, селедочка и верх пошлости – шоколадный торт, «увенчанный шоколадным зайцем»), которую называют «Верунчиком», любящая мыться в ванной, обожающая грибки и «ухайдакавшая» кучу мужиков. И воплощение ее в реальности – не дивный, пьянящий голос, произносящий волшебные слова, а серые окатыши на стенках ванны и седые волосы в водостоке.